С некоторых пор у шестиклассницы Белки Языковой стало иногда появляться странное ощущение. Вдруг казалось ей, что окружающее пространство на миг затвердело и с металлическим звяканьем прогибается то в одну, то в другую сторону. Словно лист из упругой жести. Такие листы всегда чуть изогнуты; надавишь, и — дзынь! — твердая плоскость превращается из выпуклой в вогнутую. Или наоборот. Как обширный противень, на котором мама печет в газовой духовке пироги с картошкой.

Однако Белка понимала, что сравнение это очень приблизительное. Во-первых, объемное и обширное пространство не похоже на плоскость из тонкого металла. Во-вторых, звяканье, с которым оно прогибалось, было бесшумным. В-третьих, противнем сколько ни щелкай, в окружающем мире ничего не изменится. А когда в ушах (или где-то внутри, или просто в душе) вдруг раздается неслышное, но ощутимое «дзын-нь» и все вокруг на полсекунды делается щекочущим и зыбким — это знак, что случится

событие

. Не обязательно важное и заметное, но необычное. То прокатится по вечернему небу яркий метеор, то по телеку вдруг покажут необъявленный в программе фильм «Гори-гори, моя звезда», то после короткого майского ливня засияет над невысокими крышами небывалая тройная радуга, а сами крыши сделаются золотыми (и неожиданно придет откуда-то незнакомая большая собака, понимающе помашет хвостом, сядет рядом и вместе с Белкой станет смотреть на чудо). Или приснится под утро сон, который не запомнится, но оставит ощущение неведомой страны, смутно различимой сквозь чащу цветущих веток…

Надо сказать, что Белка не была мечтательницей и фантазеркой. По крайней мере, снаружи. Но внутри, видимо, все-таки была — как и большинство девочек (да и мальчишек тоже). И поэтому к «звяканью» пространства относилась всерьез. Каждый раз ожидала

события

. И сегодня с утра — тоже.

Однако ничего интересного не случалось.

Нельзя же отнести к

таким

событиям разговор с мамой о летних планах.

Белка надела пышную, как абажур, юбку в крупную клетку. Черно-красно-коричневую, с множеством складок. Натянула пестрые гольфы и ярко-зеленую майку с отпечатанным на ней черным всадником в латах. Готическая подпись ниже всадника извещала, что он — IVANHOE (то есть «Айвенго»). Книжку про этого рыцаря Белка считала занудной, но картинка ей нравилась.

В прихожей Белка бросила на плечо лямку холщовой сумки с большими буквами DL (непонятно, что они означали). Крутнулась перед зеркалом. Ничего… Папа как-то сказал, что в таком наряде дочь похожа на длинноногого шотландского мальчишку. Белка фыркнула и возразила: пусть лучше шотландские мальчишки считаются похожими на нее. Папа согласился, что можно и так, жаль только, что юные земляки Вальтера Скотта про такой вариант не знают. Белка сказала, что это их беда, а не ее… Сейчас она с усилием расчесала короткие жесткие волосы (и неправда, что рыжие! — коричневые с бронзовыми проблесками), застегнула сандалетки (кроссовки Белка терпеть не могла, в отличие от своих одноклассниц — Ян и Кристин), поправила большие квадратные очки. То есть чуть-чуть перекосила их — так выглядит артистичнее. И оглянулась на кухонную дверь:

— Ма-а! Я топ-топ!..

— Телефон взяла?

— Да куда же я без этой гири на шее!

Голос был мальчишечий, но не привычно-вредный, не насмешливый, когда окликают примерно так: «Эй, гёрла, греби сюда, дело есть!» В голосе звенела беда. Белка метнулась взглядом по улице и увидела, кто крикнул. Наискосок от магазина, через дорогу, торчала из-за сорняков газона светловолосая голова и острые плечи с лямками полосатой, как у десантников, майки.

И глаза, и приоткрытый рот…

Белка метнулась через мостовую к этим полным тревоги глазам. Посреди дороги в щиколотке у нее что-то щелкнуло, «ёкнуло». Белка охнула. Присела на миг, но тут же рванулась опять. Проломилась сквозь сорняки. Крапива здесь была не та, что на Дальнополянской и злорадно отомстила Белке за все провинности. Белка помянула леших и ведьм и, путаясь в стеблях, вывалилась через штакетник на тротуар, прямо к мальчику.

К мальчикам. Их было двое.

Тот, что в тельняшке, сидел на корточках, а второй вытянуто и плоско лежал перед ним навзничь. Белые волосы разлетелись вокруг откинутой головы, нижняя губа была прикушена, закрытые синеватые веки казались полупрозрачными, как папиросная бумага. Красная трикотажная одежонка сбилась, незагорелые, похожие на макароны руки и ноги раскинулись на пыльном асфальте тротуара.

Уже потом Белка размышляла и гадала: с чего мальчик Вашек стал ей, незнакомой девчонке, рассказывать про невеселые семейные дела? Будто всего себя наружу… Может, почуял родственную душу, когда вместе вытягивали боль из Сёги? Или… такое было свойство у этих мест, что люди тут делались откровеннее и добрее?.. Но эти мысли были потом, а тогда ей казалось обыкновенным, что вот сидят они вдвоем посреди каменной старинной площади, на солнцепеке (тень от стен не достигала сухого бассейна), и она слушает с печалью и тревогой, а он говорит горько и откровенно:

— Знаешь, Белка, я же его сперва терпеть не мог… Ну как же, был единственный сын у мамы и папы, а тут вдруг появляется какой-то недоразвитый дохлячок с улицы. Да еще припадочный… Молчит все время, только вздрагивает, если громко окликнешь, моргает. А если говорит, то больше шепотом. И не умеет ничего… А ему — все внимание. «Понимаешь, Вашек, он же младше тебя. И у него такое состояние… Мы должны… И ты должен…»

Ну и что? Думаешь, я его обижал или как-то показывал, что не терплю? Да ни чуточки! Делал вид, что «да, все пониманию». Ни разу плохого слова не сказал. Если что-то спросит, вежливо так отвечаю. Если надо с уроками помочь — пожалуйста, улыбаюсь даже. Но внутри все скручивается… Он, конечно, это чувствовал, поглядывал так, загнанно… И мама все это понимала. Но ведь снаружи-то все было благополучно, никаких ссор… А папе, наверно, казалось, что и в самом деле все хорошо, он с головой был в своей хирургии, с утра до ночи…

Меня, Белка теперь до сих пор грызет, что Сёга плакал по ночам, а я ни разу не подошел. Иногда просыпался и слушал, стиснув зубы. А если он слишком уж сильно заходился, я вскакивал, будил маму:

«Иди, он опять там весь в слезах…»

Сёга качался на детских гимнастических кольцах. Он просунул в них ноги и висел вниз головой. Белые волосы были похожи на помело и едва не доставали до пола. В таком виде Сёга заулыбался навстречу Вашеку.

— Висит груша — нельзя скушать, — сказал Вашек. Сёга показал язык. Он никак не походил на грушу. Был он без футболки, и похожие на изогнутую проволоку ребра торчали под тонкой, как папиросная бумага кожей.

— Вашек, обед на плите, — сказала из спальни мама. Вашек заглянул к ней. Мама сидела у окна и держала красную Сёгину футболку. Часто двигала иглой.

— Ты что это шьешь?

— Вышиваю белую лошадку. На всякий случай. Пусть будет дополнительная защита…

Валерий Эдуардович Рекордарский — профессор-доктор, высший магистр, академик, член всяких ученых комитетов, советов и обществ, автор многих научных статей и книг — знал про себя (подобно древнему философу Сократу), что он большой невежда. По крайней мере, в области альтернативной физики и математики аномальных пространств — той области, где он считался ведущим специалистом. Валерий Эдуардович признавался себе, что не понимает в этих проблемах почти ничего. Слегка утешало его лишь то, что другие понимали еще меньше. А если и не меньше (как, например, Иннокентий Пятеркин, известный под псевдонимом Тю-па), то все равно бестолковее. В силу недостатка опыта и классификаторской практики эти специалисты, как правило, не могли привести свои знания, наблюдения и опыты в систему. А высший магистр кое-что мог. Это и создало ему недосягаемый авторитет.

Например, он все-таки сумел неопровержимо доказать существование четвертого вектора, который вместе с тремя другими активизировал на данном участке планеты очередное аномальное пространство. Мало того, профессор установил, что вектор этот на линейном протяжении в плоскости ABC/Rn совпадает с меридианальным вектором С. и Я. Скицыных, что само по себе уже было сенсацией.

Однако что это давало в итоге? И источник, и природа вектора оставались неизвестными. Был ли он «струной», возникшей в результате резонанса каких-то неведомых энергий с меридианом Кристалла (упоминание о котором в официальных академических кругах до сих пор считалось ересью), или лучевым сигналом, направленным из неведомой точки антимира? «А холера его знает» — как любит выражаться восьмилетний обитатель Институтских дворов, очень воспитанный Славик Ягницкий.

Но и холера, конечно, не знала!

А сюрпризы четвертого вектора были непредсказуемы. Совпадая, казалось бы, с меридианальным вектором, он тем не менее проявлял немалую самостоятельность и демонстрировал фокус за фокусом. Выяснилось, например, что он претендует на роль… четвертой стороны треугольника!

Игра «кольца-мячики» была на Институтских дворах самой любимой. Но не единственной. Те, кто постарше, порой гоняли футбольный мяч на площадке позади библиотеки, там была трава, а не камни. Иногда ухитрялись играть в теннис — на плоских плитах, самодельными фанерными ракетками, с веревкой вместо сетки. Девчонки прыгали через скакалки и по расчерченным на плитах «классикам», но чаще они включались в общие игры — мальчишечьи и девчоночьи. А некоторые даже участвовали в футбольных матчах. Была среди них и Белка — потому что в футбол играли Костя и Вашек, а ей что, отставать?

Сега редко играл в футбол. Он с Юрчиком, Чебуреком, Птахой и Аленкой (пока она не уехала к дедушке в Таганрог) увлекался самолетиками. К ним часто присоединялась девочка Дашутка — та, которую Белка встретила на Дальнополянской улице у ручья. С ней всегда был красный мячик, которого тоже звали Пома. Но этих Пом (или Помов?) не путали, потому что на Дашуткином улыбалась рожица.

Костя ходил на Институтские дворы почти каждый день. Умело избавлялся от «хвостов» и спешил к новым приятелям. На Дворах никому не было дела, что он — Рытвин. Костик — вот и все. Не вредничаешь, не скандалишь в играх, не строишь из себя «крутого» — значит, свой, «институтский». («Кандеевские» тут не ходят, не фига им у нас делать», — объяснил ему однажды Славик Ягницкий.) Здесь Костю оставляли печали и тревоги. Почти оставляли. А если вдруг подкатывало что-то смутное (нечасто, но бывало), он шел к тем, кто помладше. Юрчик и Чебурек научили его мастерить самолетики. Зацепишь аэропланчик за резинку, натянешь, отпустишь — и он радостно взмывает в высоту. Иногда улетит в такие места, что ходишь-ходишь, пока найдешь…

Да, самолетики по-прежнему реяли над институтскими площадками, среди кирпичных корпусов. Но все чаще случалось, что когда ребята догоняли их, то на месте посадки — в траве или на камнях — находили не маленькие модели, а большущих стрекоз с шуршащими крыльями. Таких великанов с блестящими лиловыми телами и выпуклыми глазищами поначалу боязно было брать в руки. Только Юрчик и Чебурек не боялись. Вскоре и Сега перестал. Глядя на них, другие тоже стали сажать стрекоз себе на плечи и на головы. Стрекозы сидели послушно и подолгу. А потом с треском срывались и улетали, роняя с крыльев солнечные искры…

Давно вернулся из лагеря Тюпа. В лагере он изрядно загорел, похудел и выглядел даже симпатичным (так подумала Белка). В первый день он долго беседовал с Валерием Эдуардовичем у него на квартире, а после носился по Дворам с другими ребятами, ничуть не проявляя математическую и физическую хитроумность.

Владик Пташкин по прозвищу Птаха редко купался в бассейне. Зато он любил сидеть на «верхушке». Так называлась двухметровая каменная горка, на которой когда-то стояла позабытая теперь скульптура. Сядет, нахохлившись, как настоящая пичуга, и смотрит на тех, кто барахтается внизу.

Иногда Птаха наигрывал простенькие мелодии на крохотной губной гармошке. И почти никогда он не расставался с меховой растерзанной шапкой.

Постороннему могло показаться, что Владик о чем-то грустит. Но здешний народ знал, что это не так. Просто Птаха был

такой

. Он мог подолгу сидеть наверху, поглядывая на жизнь круглыми коричневыми глазами, и при этом тихонько радоваться. По-своему.

Иногда он досиживал до вечера, когда бултыханье и плеск прекращались и ребят оставалось немного. А те, кто оставался, знали, что наступило время «подводной охоты».

К концу дня вода в бассейне убывала, и тогда он преподносил сюрпризы. Необъяснимые с точки зрения нормальных наук и здравого смысла.

Драчун появился на следующее утро. Это был мальчишка лет одиннадцати — с рыжеватыми сосульками волос и хмурыми глазами. В обвисшем сизом свитере, с разноцветными заплатами на коленях длинных штанов. Разношенные кеды его были без шнурков и хлюпали на ногах. Чем-то он походил на Чебурека, только в Чебуреке не было хмурости Драчуна.

Несмотря на неласковый вид, все Драчуну обрадовались. Особенно Дашутка и Сега. Дашутка — та буквально прилипла к Драчуну и не отходила от него целый день. Он порой сердито хмыкал и бесцеремонно, как мальчишке, трепал пятерней ее белобрысые волосы. А с Сегой они с полчаса о чем-то шептались…

Только сейчас Белка узнала, что Драчун и Сега из одного класса. И от того же Сеги постепенно сделалась известна история Драчуна и почему такое прозвище.

Есть смысл изложить эту историю сразу, а не кусочками, как она проявлялась для Белки.

В первом и втором классе Драчуна — тогда еще Андрюшу Рыбина — «доводили». То есть дразнили, поколачивали, щипали и делали ему всякие гадости. Называли Селедкой и Карасем. Рассказывали, что дома он питается одной только манной кашей и тайком играет в куклы. Ну и понятно — если человек не может дать сдачи, а только роняет слезинки, жизнь у него самая паршивая. В общем, похожа эта жизнь была на ту, которую тянул в своей школе Тюпа. Только Андрюша Рыбин освободил себя от угнетения раньше, чем Тюпа.

Болотце и правда было круглое. Небольшое, шириной метров тридцать. Берега поросли осокой и рогозом с длинными бархатными макушками. Воду покрывали ряска и кувшинки — желтые цветы и круглые листья. Но местами вода оставалась чистой — темной, сине-зеленой.

Белка сразу ощутила, что здесь живет сказка. Вот-вот вылезет из-под кувшинок добродушный водяной или высунет голову русалка с тиной в волосах («Интересно, закончил ли Вашек лепить русалочку?»). Остальные, кажется, тоже ощутили необычность этого места. Говорили шепотом.

Разгребая ногами плети влажной травы, пошли по берегу. В одном месте трава расступилась, и рядом с водой открылся пятачок плотного песка. На нем виднелись отпечатки маленьких трехпалых лапок.

Сели на песок.

Пахло аптечными травами. Воздух был неподвижный, вода гладкая.