Ясным утром в последний понедельник мая Винцент Аркадьевич Греев узнал, что он окончательно спятил.

Эта новость прилетела к нему в приоткрытую дверь кабинета. Из прихожей. Там дочь Клавдия сердито шваркала шваброй-лентяйкой по линолеуму

– Ну, Зинуля, твой дед спятил бесповоротно. Вместо того, чтобы купить чего-нибудь такого для дома, всю пенсию высадил на дурацкую самоварную трубу. И вторые сутки тешится с ней у окна, как дошкольное дитя.

Седой, высокий и грузный – во всю широту и высоту двери – Винцент Аркадьевич возник на пороге.

Сейчас работа шла хуже. Мешали сосредоточиться посторонние мысли. И почему-то все время вспомингался тепловоз на насыпи – с усатым машинистом и мальчишкой.

Винцент Аркадьевич не устоял перед соблазном, опять сел к трубе. Но теперь насыпь была пуста. Лишь скакали по блестящему рельсу воробьи. Винцент Аркадьевич повел трубой пониже: нет ли чего интересного в других местах? В поле зрения косо поплыли дощатые дома Стахановской улицы. В одном доме на втором этаже было распахнуто окно. И… в этом окне Винцент Аркадьевич увидел уже знакомого Вовку Лавочкина.

Он узнал Вовку по звездно-полосатой рубашке. Вовка был виден по плечи (видимо, стоял у окошка на коленках). Локти он поставил на подоконник, а лицо его было скрыто кулаками и подзорной трубой, которую он в этих кулаках держал – приставил ее к глазу.

Труба была не такая, как у Винцента Аркадьевича, маленькая. И скорее всего, самодельная: над объективом топорщился клочок отклеившейся бумаги. Конечно, приближала она не в сорок раз, а где-нибудь раз в пять, не больше. Но… все-таки приближала. И когда две трубы сошлись – объектив в объектив – Винцент Аркадьевич понял, что Вовка видит его.

Полсотни лет прошло, но и сейчас иногда, в тоскливые минуты, Винценту Аркадьевичу слышится тот жалостный крик. Будто наяву. Протяжный, горестный – вестник беды…

Он, этот крик был совершенно неуместен в лагере “Ленинская смена”, где полагалось звучать песням о кострах и красном галстуке, хриплым сигналам горна, рассыпчатому барабанному стуку и бодрым речёвкам. И вдруг – словно на деревенском дворе, где узнали о несчастье:

– Ох ты горюшко мое горькое! Ох ты маленький мой, соколик ты ясный, солнышко мое упавшее!..

Это во весь голос причитала старая повариха тетя Тоня. Крик доносился от реки. Он был слышен повсюду, потому что лагерь только-только притих, покорившись послеобеденной лени “мертвого часа”. Сонный покой разлетелся вдребезги. Все кинулись к берегу – из дверей, из окон.

Винька не отнес очки Глебкиной маме. Он смалодушничал и схитрил…

Сперва-то он твердо решил, что отнесет – сразу, как вернется из лагеря. Ну, не совсем сразу, а на следующий день. Виньке казалось, что это его долг. При таких мыслях он даже испытывал печальную гордость.

Вернулись в воскресенье, а утром в понедельник Винька и в самом деле пошел на Октябрьскую улицу. Прошагал через весь город и оказался в пристанском районе. Глебкина улица тянулась над речным обрывом.

Адреса Винька не знал. Он понимал, что самое правильное – пойти на станцию Река и спросить диспетчера Капитанову. Если ее нет на работе, то скажут, где живет.

О том, что жила когда-то на свете такая французская красавица, Винька узнал в прошлом году. В начале октября.

В тот день отец вернулся со своими студентами из колхоза, где они убирали картошку. Вернулся с простудой. А Винька пришел из школы тоже пострадавший – с крепким синяком под левым глазом .

Отец присвистнул и закашлялся. Он знал, что сын драчливостью не отличается, даже наоборот (настолько “наоборот”, что отца это даже огорчало иногда).

– Где вы, сударь, заработали такой знак отличия?

Новый день был не похож на вчерашний – небо хмурилось. Но холоднее не стало и дождиком с утра не брызгало.

Винька побежал к Кудрявой. Но бабушка сказала, что Кудрявую мама увела сдавать анализы.

– С самого раннего часа… Замучают дитя еще здесь, до операции.

Винька понимающе повздыхал. Он перед лагерем тоже помаялся с анализами.

Винька проснулся в блиндаже от запаха папиросного дыма. Запах сочился в щели рогожного полога. В них же сочился свет солнечного утра.

Винька откинул отсыревшие рогожи и высунул голову. Ночью прошел последний дождик, и теперь блестела трава.

Пониже Винькиного жилища была скамейка (он сам вкопал там два полешка и прибил к ним доску). На скамейке сидел Ферапонт. Сидел среди мокрой травы и глины, на грязной доске, ничуть не заботясь о своих светлых брючках и лакированых башмачках. И курил.

Он обернулся. Они с Винькой встретились глазами. Ферапонт небрежно сказал:

Собираясь на спектакль, Кудрявая принарядилась. Пришла к Виньке в белом платьице с красными горошинами и с красной ленточкой на белых своих, отросших до плеч волосах.

– Де Лавальер, – похвалил Винька. Она засмущалась:

– Да ну тебя…

Винька похлестал штанами о забор – выбил из вельветовых бороздок скопившуюся пыль. Попросил у Людмилы чистую ковбойку – с зашитым плечом, но поглаженную и со всеми пуговицами. Под сандалии надел синие носочки – и решил, что он “вполне”. А чего еще наряжаться-то? Во-первых, все равно не во что, а во-вторых, не в театр же идет…

Клавдия купила себе и мужу десятидневную путевку на турбазу “Каменные ворота”.

– Говорят, замечательное место! Хочешь – ходи в походы, хочешь – просто загорай у озера…

Беда только, что с детьми в это замечательное место не пускали. Вот Клавдия и начала подъезжать к отцу, чтобы тот на полторы недели остался с внучкой.

– Она же самостоятельная! Надо лишь посмотреть, чтобы вовремя встала, да вовремя легла! Да покормить три раза в день.

Кудрявая уехала в Ленинград. Со своей мамой. Винька проводил их до вокзала и взгрустнул. Тем более, что его мама тоже уехала. Оказывается, на работе ей полагались еще несколько свободных дней, в счет отпуска, который она “не догуляла”. Она выпросила их у начальства и укатила в Сухую Елань, к отцу.

А почему не поехать? Ремонт закончился, осталось только просохнуть покрашенным полам. О Виньке – забот никаких, все равно он днями и ночами пасется у Людмилы. Там, на Зеленой Площадке, у него и приятелей больше, чем здесь, на улице Короленко.

Винька просился с мамой. Тоже ведь соскучился по отцу! Но мама объяснила, что детям туда нельзя – военный объект. Будто он, Винька Греев, американский шпион!..