Горы — отроги Южных Саян — лежали по краю степи и в сумерках были похожи на припавших к земле динозавров. Сумерки густели быстро, и ночь растворяла силуэты гор в непроглядной черноте. Зато в небе разгорались небывало яркие звезды… Посреди этой таинственной — с древними хакасскими могильниками и отбившимися от табунов конями — стояла мазанка. Она гордо именовалась «полевой стан Карасук».

В мазанке, вместе с несколькими товарищами по студенческому отряду жил автор этой повести. В августе и сентябре далекого 1957 года.

Целина это вам не фунт изюма. После полновесного рабочего дня — на току или в поле — гудела спина, болели руки. Но физическая усталость ни коим образом не убавляла творческие силы и энтузиазм будущего литератора. Он брал карандаш и тетрадку…

Да, творческих сил было много. А умения мало. Опыта — никакого. Писать же хотелось отчаянно. Причем, писать о необычном. О море (которое автор знал лишь заочно, по книжкам А.С.Грина), о парусах (которые автор изучал лишь по иллюстрациям, чертежам и морским словарям), о приключениях и о мальчишках с рыцарскими характерами — дань собственному недоигранному детству.

Во время войны мы жили в небольшом сибирском городе. Мама тогда работала в госпитале, сестра училась в техникуме. Мой отец погиб еще в августе сорок первого года. Старший брат воевал.

Дом, где мы жили, был двухквартирный. В соседней квартире жила кассирша городского кинотеатра с двумя сыновьями: Володей и Павликом. Володя учился в восьмом, Павлик в четвертом классе. Начинался сорок пятый год. Февральские вьюги гнали по улицам городка снежные вихри. Вечерами слышно было, как трубит в дымоходе ветер и дребезжит в раме треснувшее стекло.

В такие вечера мы с Павликом часто оставались одни в доме. Моя мама и Анна Васильевна — мать Павлика — приходили с работы поздно. Лена и Володя тоже часто задерживались, они учились во вторую смену.

Мы крепко подружились в эти зимние вечера, хотя Павлику было уже одиннадцать лет, а мне шел седьмой год.

Я приехал из пионерского лагеря на два дня раньше, чтобы застать дома родителей, уезжавших на юг. Последние часы перед отходом поезда прошли в спешке и беспорядке. Наконец, выслушав массу наставлений, мы с братом проводили их на вокзал. Домой вернулись в двенадцатом часу ночи, и я сразу же лёг в постель.

Прошло около четверти часа. Я задремал, но вдруг вздрогнул и открыл глаза. Сразу было трудно понять, что случилось. Стояла тишина, лишь за стеной тихо похрапывал старший брат. Комнату наполняла густая темнота. За окном сверкала редкими звёздами августовская ночь.

Стараясь понять, что меня разбудило, я сунул руку под подушку за карманным фонариком и, повернувшись, случайно взглянул на потолок. То, что я увидел, заставило меня вскочить. Шёлковый абажур мягко светился в темноте. Он то угасал, то снова вспыхивал, словно изнутри наливался зловещим красным светом. Впрочем, странное поведение абажура не было для меня загадкой. Я знал, что на него падает из-за окна тонкий луч фонарика. Но направить этот луч мог только мой друг Лёшка. Мы договорились ещё раньше, что он будет сигналить таким образом, если произойдет что-нибудь важное.

За окном раздался короткий свист, потом в стекло стукнул камешек. Это означало, что Лёшка меня ждёт. Я стремительно оделся и выскочил во двор. Мигая фонариком, ко мне подошёл Лёшка и тихо шепнул:

— Пошли на дрова…

После «мертвого» часа жизнь в пионерском лагере пошла по-старому. Родители разъехались. Ребята дожевывали привезенные гостинцы.

Виталька сидел у палисадника и смотрел сквозь деревянные планки па дорогу. Он нарочно ушел в дальний уголок. Здесь никто не мог увидеть, что Виталька глотает слезы.

Отец не приехал, хоть и обещал в письме.

Виталька ждал его с утра. В одиннадцать часов пришли два заводских автобуса, но среди приехавших гостей папы не оказалось.

Виталька успокоил себя: «Приедет с Володей». У их соседа Володи Крюкова была своя машина.

Дул сырой октябрьский ветер. Он бросал на тротуары кленовые листья, похожие на ярких бабочек. Листья сначала празднично желтели на мокром, чёрном асфальте, потом пропитывались влагой и делались блеклыми и скучными. Дождя не было, но серые облака низко нависали над крышами.

Шурик понуро шагал из школы. Нет, плохого ничего с ним не случилось. Но он привык, чтобы каждый день случалось что-то хорошее, а разве может произойти что-нибудь радостное, интересное в такой хмурый день, как сегодня?

И оказалось, что может…

На тротуаре валялся спичечный коробок. Шурик ударил по нему носком ботинка, коробок подлетел и перевернулся вверх наклейкой. Наклейка оказалась оранжевой, с чёрным всадником в широкополой шляпе.

«Красивая,» — подумал Шурик и решил: — «Отдам Глебке, ему пригодится».

Тоник, Тимка и Римма возвращались с последнего детского киносеанса из клуба судостроителей.

— Далеко до моста, — сказал Тимка. — Айда на берег. Может, кто-нибудь перевезёт.

— Попадёт, если дома узнают, — засомневался Тоник.

Римма презрительно вытянула губы:

— Мне не попадёт.

О том, что к ним кто-то приехал, Тоник узнал ещё в коридоре. На вешалке висела рыжая собачья доха в бисеринках растаявшего снега, на полу лежал брезентовый тюк и стоял большой потёртый чемодан.

Тоник всегда радовался гостям. Но сегодня ни гость, ни даже мысль о том, что завтра воскресенье, не улучшили настроения Тоника. Поэтому он равнодушно поздоровался с высоким лысоватым человеком в сером свитере и даже не стал никого спрашивать, кто этот человек, и зачем приехал.

— Отметки, что ли плохие принёс? — поинтересовался папа, когда Тоник нехотя сел к столу и начал царапать вилкой клеёнку.

— Отметки-то хорошие… — вздохнул Тоник и положил вилку.

— А что нехорошее? — сразу встревожилась мама. — Антон, отвечай сию же минуту!

У забора, где растут большие лопухи и высокий репейник, есть скамейка. Это даже не настоящая скамейка, а старая доска на столбиках из обломков кирпичей. Столбики сложили ребята. А доску они оторвали от забора, чтобы получилась лазейка. Теперь хорошо: и дорога к реке стала короче, и скамейка есть. Можно здесь посидеть и поговорить о разных вещах.

Но сейчас говорить не с кем. Тоник сидит один. Тимка всё ещё купается, а Петька с Кляксой и Римка ушли обедать. Только на самом конце скамейки греется на солнышке тощий кот Аркашка. Он дремлет, но один глаз у кота всё равно приоткрыт. Аркашка и во сне следит этим глазом, нельзя ли поймать бабочку или даже воробья, чтобы сожрать. Серый Аркашка ещё не совсем взрослый кот, но бандит и обжора.

С другого конца двора слышен голос:

— Тоник, иди же, наконец, обедать!

Это мама зовёт его. Но уходить Тонику не хочется. Солнце пригревает голые плечи, маленький ветер трогает волосы, которые уже высохли после купания. Иногда хорошо посидеть просто так, глядя, как качаются листья травы.

— Нытик, — сказал Тимка.

— Трус, — добавил Тоник.

— Ты бы хоть воспитывал его, Петька, — вздохнула Римка. — Ему через год в школу идти, а он только реветь умеет.

— Сами попробуйте. Я вчера воспитывал. Меня за это в угол поставили… Как дошкольника какого-то.

Это воспоминание так расстроило Петьку, что он даже хотел треснуть Кляксу по затылку. Но тот догадался и пересел на край поленницы.

1

— За что мне на старости лет такое наказанье? — плачущим голосом спрашивал дед. «Наказанье» сидело на шкафу и, подымая клубы пыли, ворошило старые журналы. С досады оно отмахивалось от деда ногой.

— Ты ногами не дрыгай! — вдруг закипятился дед. — Слезь! Слышишь, Римка, лучше слезь, говорю!

— Я ищу краски, — объяснила Римка. — Понимаешь, краски нужны до зарезу!. Я их весной сюда закинула. Ого, вот они…

— Вот возьму удилище да как вытяну тебя! — пообещал дед.