Катер мягко прижался к дощатому причалу. При этом он сплющил бутылку из-под пепси, которая подпрыгивала в замусоренной воде. Валерию даже послышался пластиковый хруст, и он пожалел бутылку, будто раздавленную рыбу. Впрочем, тут же он забыл о ней: у скамьи оказался матрос Вова — клочковато-рыжий, в клоунском беретике и с деловитым лицом (похоже, что ровесник Валерия).

— Тебе ведь надо было в Инск? Ну, вот…

— Это — Инск? — сказал Валерий, глядя на торчащую сквозь пристанской настил осоку.

— Он самый. А что?.. Или тебе все-таки в Ново-Заторск? Тогда лучше на другую пристань, это через десять минут. Доплачивать не надо…

— Н-нет… Видимо, мне все-таки сюда… — Валерий выдернул из-под скамьи курсантский чемоданчик, шагнул на две сколоченные поперечинками доски, которые Вова выволок с борта на пристань.

Может быть, правда, с этого следовало начать?

С недавнего разговора, который завязался у Валерия и его однокурсника — Марата Меркушина, отличника и красавца. С некоторых пор Меркушин непонятно почему тянулся к Валерию. Странно даже: этакий лидер, гордость курса, чемпион губернии по виндсерфингу — и вдруг ищет дружбы у середнячка Зубрицкого (у того и заслуг то лишь победа в конкурсе рефератов по нетрадиционной топографии; тема — «Развертка несовмещенных поверхностей в ограниченной области четырехмерного континуума»; ее, кстати, почему-то сразу засекретили). Впрочем, Валерий не сторонился Меркушина, Марат был умный парень…

Ну, вот, столкнув последний экзамен второго семестра, шли они, довольные жизнью, от учебного корпуса к общежитию и решили «слинять на сторону», заскочить в кабачок «Четвертая бочка», слегка отметить начало каникул. Командиры смотрели на такие вольности сквозь пальцы, особенно когда сессия позади.

Кабачок был в укромном переулке, позади заросшего сквера. Путь лежал вдоль заброшенных газонов. На плиточном тротуаре, привалившись к штакетнику, сидела сморщенная бабка в немыслимых лохмотьях, с пластиковой миской у рваных зимних башмаков. Подняла к двум курсантам слезящиеся глазки, зажевала скомканными губами. Валерий зашарил в кармане форменных брюк, выгреб горсть мелочи (только что выплатили стипендию за летние месяцы, вперед). Высыпал монеты в миску. Бабка сильнее зашевелила ртом, Валерий разобрал слово «сыночек»…

Когда отошли, Марат снисходительно спросил:

Нет, Валерий не сказал, конечно, ни о разговоре с Меркушиным, ни о Граче. Но понимание, что здесь знают Глухова, знают о «Желтом волосе» и «элитных планах» и планы эти, мягко говоря, не одобряют, сразу стало ясным.

— Вас как зовут-то? — вдруг спросил зам. декана.

— Валерий… — Он ощутил, что разговор переходит на иной уровень.

— А отчество?

— Павлович… — слегка удивился он. Сроду не обращались к нему по отчеству.

Ворота были кривые и тяжелые — со столбами, увенчанными жестяным кружевом, с накладным деревянным узором на могучих створках. Одна створка была когда-то отодвинула, да так и вросла в землю. Валерий вошел в широкую щель.

Двор оказался большущий — ну прямо стадион. Обступившие здешнее пространство дом

а

были не только такие, как на Смоленских улицах, но и попроще, пониже. Деревянные и кирпичные, под штукатуркой. Кое-где виднелись гаражи, и у них возились с машинами и мотоциклами озабоченные владельцы. Но они на этом просторе не мешали ощущению безлюдья. Местами двор покрывали треснувшие каменные плиты, а между ними подымалась высокая поросль безымянных уличных трав. Горело желтое мелкоцветье, над которым кружились такие же солнечные бабочки. Валерий неспешно пошел по плитам и сквозь траву.

Полная женщина в клетчатом переднике развешивала между столбами белье. Доставала из поставленного на землю таза простыни и рубахи, укрепляла их на веревке зажимами, а потом бралась за поясницу и кривила лицо. Увидела Валерия, окликнула, будто знакомого:

— Голубчик, подержи посудину, помоги хворой тетке!

Хворой она не казалась, но Валерий поставил чемоданчик и взял тяжелый таз. Пошел рядом с тетушкой, которая доставала и вешала белье штуку за штукой. От влажной ткани вкусно пахло свежестью.

Хозяйка оказалась рыхлая, добродушная, говорливая.

— Как звать-то?.. Валерик, значит! А меня кличут баба Клава. Соседки попрекают: «Какая ты «баба», даже не на пенсии еще, и мужики на тебя поглядывают», — да я им обратно: «Не мелите языками, окаянные, грех один! Мое дело нынче одно: молодежь опекать, будто внуков своих… Вот и Юнка, племянница, дочка брата Василия, меня бабой Клавой зовет, с малых лет повелось… Она тут, при мне, Юночка-то, родители из Коврова прислали на учебу, да очная учеба не получилась из-за конкурса, теперь на заочной она, в школе художников, а работает на Фарфоровом заводе, посуду разрисовывает…

Валерий спросил, нужен ли аванс.

— Да подожди с авансом-то, поживи сперва, может еще не понравится!

Валерий сказал, что понравится.

Пока я подрастал, меня называли по-разному. То есть в документах стояло, конечно одно и то же имя, а остальные можно считать кличками. Но они оказывались такими надолго прилипчивыми, что были как настоящие имена. Первое из них — Дуня. Сокращенное от прозвища «Одуванчик». Но это еще в самой младшей группе дошкольного детдома. Потом, года волосы перестали пушисто щетиниться и сделались гладкими, появилось другое прозвище — Седой. Оно продержалось до перевода в школьный сиротский интернат. К тому времени волосы, хотя и оставались очень светлыми, но стали уже не чисто белыми, а как бы присыпанными истертой в пыль золой…

Сперва некоторые пацаны в школьном интернате окликали меня: «Эй, Косой!» Потому что среди таких, как я, — белобрысых и с голубыми глазами — нередко встречаются ребята с косоватостью во взгляде. Но у меня косоватости не было, и кличка не приклеилась. Стали меня звать сокращенно от фамилии — Клим.

А в компании Моргана обращались ко мне почти по-нормальному: Гриня. Потому что Морган сам так стал меня называть: «Гриня, смотаешься на рынок, добудешь там у черных дураков груш или яблочек…» Или: «Гриня, ты у нас нынче дневальный, гляди, мой хороший, чтоб порядочек…» Ласково так. Но все знали,

что

за этой ласковостью…

А в спецшколе я снова стал Климом. Но вскоре один остряк сказал: ««Клим Ворошилов». Конечно, все стали спрашивать: почему и кто такой? «А это был давным-давно в Красной армии маршал. Говорят, стрелял без промаха. Даже звание такое потом для самых метких придумали: «Ворошиловский стрелок». Да вы чё, кино не смотрели, что ли?..»

Ну и получил я новую кличку — Стрелок…

На этот раз я не стал садиться в кресло, подошел к стеклянной стенке, прилип носом к прозрачной плоскости. Впереди открывался город. Белели на солнце колокольни, темнел высокий (видимо, над рекой) обрыв, торчали кое-где трубы и водонапорные башни… А рядом со мной, за стеклами, проплывал назад крутой склон.

Поезд шел неторопливо, я успевал все разглядеть как следует. Склон зарос березками, крохотными елочками и хвойным кустарником (наверно, можжевельником, но я точно не знал, не разбирался). А местами зацветал розовый шиповник. Из кустов торчали мшистые валуны и обломки скал. По ним прыгали серые пичуги… И во всем этом было такое хорошее лето, что я забыл про свое горести. Мне показалось, что я превратился в легкий туман, и ветки цепляют меня, теребят на клочки, и эти клочки застревают в кустах, тают среди листьев. И это было не больно, не страшно, а радостно… Смешно, да? Но по правде так показалось. А что? Мне иногда и не такие еще фантазии лезли в голову…

Потом я увидел тропинку. Она виляла среди кустов и камней, а по ней бежали вприпрыжку ребята. С десяток мальчишек и девчонок, по возрасту все меньше меня — наверно, из младших классов. Веселые такие, разноцветные, с разлетающимися волосами. Они ловко прыгали с камня на камень, с уступа на уступ или напролом пробивались сквозь хвойную чащу, не боясь исцарапать голые ноги и руки. Наверно, они бежали в школу, потому что у каждого за плечами прыгал ученический рюкзачок. Правда, были они не в форме, ну да ведь последние дни перед каникулами и тепло такое. К тому же, здесь не столица: может, школьную форму в этом городе вообще не требуют…

Вагон постепенно обгонял ребят. Они увидели меня за стеклами, на бегу замахали руками — смеющиеся, прыгучие. И я… нет, я не посмел замахать как следует в ответ (вдруг выглянет из купе Мерцалов, заухмыляется), но все же поднял над плечом ладонь…

Господи, есть же на свете счастливые люди! Как мне хотелось быть таким же! Приходить после школы в свой нормальный дом, и пусть мне попадает за двойки в дневнике, пусть на меня ворчат: «Опять завалился на диван с книжкой, даже кроссовки не снял! А кто за хлебом пойдет?..» Пусть даже подзатыльники иногда перепадают. Если они от мамы — это ведь тоже счастье… Но я про такую жизнь только в кино видел или слышал изредка от ребят, кто попадал под интернатскую крышу не с малолетства, а уже когда все помнится…

Пока я шагал вдоль воды (по плоскому песку, замусоренному щепками, жестянками и обломками кирпичей), у меня появилась другая мысль: «А на фиг мне начальник вокзала!» Надо навести справки у начальника пристани! Наверно, он может связаться с катером и попросить отыскать на нем пассажира Мерцалова. И, наверно, разрешит нам поговорить друг с другом… Если, конечно, есть на пристани контора и начальник. Я не помнил там никаких строений, помнил только шаткий деревянный причал.

Контора была. Кривой домик, обитый фанерой и покрытый облупленной синей краской. Над крышей слабо полоскался длинный желто-черный вымпел. Отражали реку и солнце стекла широкого окна. По сторонам от окна я увидел две дощатые двери. На одной — никакой надписи, на другой — то что мне надо. Белая табличка: «Начальник пристани Н-Заторск № 3».

Я постучал. Не дождался ответа, потянул ручку, вошел… Не было здесь ничего похожего на кабинет начальника. Были несколько пластмассовых столиков, кривые стулья, буфетный прилавок, а за ним — полки с бутылками, банками и сигаретными коробками. На прилавке горел солнечными бликами великанский самовар. Помятый, но надраенный. Из-за самовара выглянула тетушка с жалобным, но не сердитым лицом.

— Тебе чего, голубок?

— Мне… я думал, здесь начальник. Там написано…

С пологого холма, от большой церкви (которая, наверно, называется «собор»), я оглядел город. То ли Инск, то ли Ново-Заторск… Город был ничуть не похожий на столицу. Уютный такой. Вдали, на севере, громоздились освещенные солнцем высотные кварталы, но вокруг холма улицы были с небольшими домами и густой зеленью. Тут и там белели колокольни. Горели золотые маковки. И над зелеными куполами собора тоже сверкали маковки под крестами. Я посмотрел на них, когда перестал наконец разглядывать город. Блики были ослепительные, я зажмурился, в темноте сразу затанцевали фиолетовые следы вспышек…

Я открыл глаза. К церковному высокому крыльцу (паперти?) неторопливо шли старушки… Интересно, как там внутри? Я никогда не был в церкви и ни за что в жизни не посмел бы зайти туда. Я даже не знал, крестили меня после рождения или нет, и про религию ничего толком не знал, хотя в интернате и в спецшколе перед нами несколько раз выступали священники (это был довольно скучно). Однако сейчас… что-то теплое толкнулось внутри. Я подумал, что в этом городе не встретил ни одного плохого человека. И мне захотелось… ну, как бы поблагодарить судьбу и попросить ее о дальнейшей милости. Я снова посмотрел на купола. Креститься открыто я стеснялся (да и не знал, имею ли право). Я сунул под нагрудник комбинезона, под клетчатую рубашку и майку ладонь, сложил там щепотью пальцы и мелко перекрестил сердце, которое теплело и неровно стукало под ребрами.

«Господи, помоги мне… И… помоги еще Пузырьку и Тюнчику… если можно…» Я не решился даже мысленно сказать «если они живы». Чтобы не накаркать…

Время шло к середине дня, и день этот решительно набирал знойную силу. Конец мая, а солнце палило, как в июле. Моя курточка осталась в чемоданчике (где он теперь?), но и без нее мне было жарко. Хотя жара не казалась утомительной, она была даже ласковая.

Я обошел собор и оказался в тени. После яркого солнца тень была густая, синяя и прохладная. Отсюда я еще раз оглядел город, увидел блестящий изгиб реки, а потом — совсем недалеко — лестничный спуск, ведущий с холма. У начала спуска торчал столбик с белой стрелкой-указателем: «2-я Раздельная». Ну, как все здорово складывалось! Будто кто-то нарочно подсказывал мне путь…

Девочка Света не удивилась. Поправила сбившееся выше колен платьице, пошевелила светлыми бровками (Света — светлыми…), подумала. И серьезно согласилась:

— Грин — это хорошо.

И во мне затеплела благодарность. Я не пожалел, что проговорился.

А она помолчала, глянула опять внимательно так и спросила:

— А что же нам теперь делать, Грин?

Маму я, конечно, не помню. Снится иногда, но туманно, отрывочно, и лица не разглядеть…

Мы жили в поселке Рудаково рядом со столицей. Дом был наш собственный, небольшой, одноэтажный. Он сгорел, когда мне было полтора года. Мама погибла от угарного газа, а меня сумели вытащить. Отец в это время был в командировке.

После пожара отец снял квартиру в столице и мы жили там с тетей Анютой, которая ведала нашим хозяйством (она была нам все равно как родная). А через полгода отца арестовали. С тетей Анютой мы вдвоем жили еще полгода, потом у нее случился сердечный приступ (она пожилая была), ее уложили в больницу, а меня отправили в дошкольный детский дом, в Заозерные Сельцы. И обратно тете Анюте не отдали. Мол, не имеет она на меня права, по документам-то совсем чужая. Говорят, сперва я ревел отчаянно, Ну, а потом, что делать, привык постепенно… Тетя Анюта навестила меня только через год (раньше не могла разыскать). Я эту встречу запомнил хорошо, был мне уже четвертый год. И тетю Анюту узнал сразу. Мы сидели рядышком, и я все повторял: «Возьми к себе. Возьми обратно…» А она говорила, что обязательно, только вот сперва надо выхлопотать документы, поэтому мне придется немного потерпеть. А когда, уходила, сказала мне очень отчетливо: «Гришенька, ты пока маленький, но одно тебе надо запомнить крепко, как большому: твой папа ни в чем не виноват. Ты это знай на веки вечные. И не верь никому, кто будет говорить другое. Запомнил?»

И я сказал: «Да». И запомнил. И решил, что теперь буду каждый день ждать тетю Анюту.

Но тетя Анюта больше ни разу не пришла в детский дом. Мало того, она и к себе домой не вернулась. После той нашей встречи она поехала в столицу и пропала. Так мне сказали потом, когда подрос.

А в апреле случилась беда.

Однажды после самоподготовки (это когда делают «домашние» задания), меня окликнули в коридоре: «Клим, тебя Гаврилыч зовет, велел, чтобы немедленно. Ты чего натворил?»

Я ничего не натворил и не ждал плохого. Но Михаил Гаврилович встретил меня сумрачно.

— Садись, Гриша… Даже не знаю, как начать. Плохие новости….

Я начал обмирать, вцепился в сиденье стула. Я

почти догадался

, о чем пойдет речь. И он понял это.

Пузырек был среди тех, кого дежурные загнали с улицы. К счастью, он в тот день «работал» не с Тюнчиком.

Тюнчик по-прежнему всхлипывал и ежился в углу. Пузырек бросился к нему, но Морган рявкнул:

— Не лезь туда!

Двум самым старшим ребятам (звали их Колун и Деревня) Морган приказал:

— Эту бактерию заприте в кладовку у входа.

До сих пор я не знаю, что это было. Или оглушили меня сзади, или какой-то непонятный обморок…

Я пришел в себя в больничной палате (потом оказалось — изолятор детприемника). Отлеживался пару дней, затем оказался в «группе временного содержания». Начались допросы-расспросы. Два следователя — лысый дядька в штатском и противно-ласковая тетка в ментухаевском мундире с погонами штабс-капитана вытягивали из меня: что и как… А я ничего и не скрывал! Все выложил. И про прежнюю жизнь, и про Моргана, и про Пузырька с Тюнчиком. Нажимал на то, что Морган, возможно, торгует пацанами для подпольной клиники. Следователи понятливо кивали и переглядывались. Однажды дама в мундире шепотом сказала дядьке: «Маниакальный бред»… А еще я просил узнать, что стало с Пузырьком и Тюнчиком. Это меня мучило больше всего. Они опять кивали и обещали выяснить. Но не выяснили, перестали появляться.

Зато однажды пришли два строгих мужика в прокурорской форме и сообщили, что комиссия по делам малолетних нарушителей закона приняла на мой счет решение. Поскольку я оказывал вооруженное сопротивление представителям власти, меня следует поместить в спецшколу закрытого типа. Там будут меня учить и воспитывать до совершеннолетия, чтобы превратить в полезного для Империи члена общества.

Тут же они усадили меня в машину (я впервые ехал в такой роскошной, в «Нассахате»), и отвезли в поселок Постышево, на территорию за колючей проволокой. Там стояло четырехэтажное школьное здание и несколько двухэтажных казарм.

Ну, в общем-то обычная колония для «мелкого народа», хотя и называлась школой. За проволоку не вздумай сунуться! Учиться заставляли всерьез (может, это и хорошо, меньше скучаешь), за двойки попадало крепко. И всё — по струночке. На любой вопрос надо отвечать, как требует устав. А самому вопросов лучше не задавать. Вся жизнь, от подъема до отбоя, — по расписанию, в школу, в столовую — строем. Телевизор — только два раза в неделю. Зато работа в мастерских — маркировка упаковочных ящиков — каждый день…

Лыш не знал никаких научных терминов и выражений. Не запоминал их. Там, где образованные люди сказали бы: «Данные факты вызывают у меня цепь непредвиденных ассоциаций», Лыш изъяснялся проще: «В голове — опять завязочки»…

В тот день особых завязочек не было. Ну, подумаешь, встретил парня Валерия (студента, кажется), с которым у них стыковка насчет Песков! Что особенного, если у людей случаются одинаковые сны (тем более, что в общем-то и не сны это)? А на белобрысого мальчишку по имени Грин Лыш сперва не обратил внимания. Решил, что это новичок из отряда сестрицы-командирши. И лишь в сумерках, когда летел домой, что-то щелкнуло в мозгах у Лыша. Он в один миг понял… нет, почуял… нервами ощутил: что-то здесь есть. Какая-то завязка, где в одном узелке Валерий, Грин, он (то есть Лыш) и странное, рассеянное в вечернем воздухе беспокойство.

Это требовало разгадки.

Прискакав домой, Лыш сжевал круто посоленную горбушку, запил молоком из холодильника и сел на табуретке в позе размышляющего йога. Он и правда размышлял. Мама сказала:

— Почему не поужинаешь по-человечески? На плите гречка и сосиски.

В этом городе Лыш был вовсе не Лышем, а сиротой по имени Кки. И старше, чем сейчас. И не с темным ежиком жестких волос, а светлоголовый… как нынешний почти незнакомый Грин…

А город был молодой. Поставили его лет десять назад люди, которые долго отступали под напором другого, более сильного народа, уходили караваном в неведомую землю. И вот недалеко от моря оторвались наконец от преследователей, нашли подходящее место, построили дома и крепость.

…Дети сидели на внешнем гребне Стены, свесив ноги и постукивая сандалиями по камням. Здесь было тихо. Голоса не долетали, и спокойное море не шумело под обрывами. Щелканье твердых подошв об известняк было единственным громким звуком. Вечернее солнце грело спины.

Сидеть вот так и качать ногами над запретной землей — занятие само по себе приятное, от него сладковато обмирает душа. Но сейчас оно не было главным. Главной была игра в «махалки-леталки». Кки, Рыбка Или и Мышонок Олики отщипывали от куска влажной глины кусочки, скатывали из них шарики размером с вишню и насаживали на концы ореховых прутьев. Сильный взмах — и шарик улетает в дальние дали. Потерявшись из глаз, падает в нетоптаные травы Чужого поля. И ты словно улетаешь за ним, причем полет этот замирательный и долгий, потому что упругая сила согнутой ветки как бы растягивает время, а того, кто летит, лишает тяжести…

Валерию в эту ночь тоже снились Пески. Но не так, как Лышу, а спутанно, урывками. Видимо, это и вправду был только сон, а не

присутствие

. А причина спутанности в том, что день перед этим полон был неожиданных впечатлений и встреч. Кроме того, и половина ночи оказалась бессонной. Валерий провел ее за разговорами с Юноной…

Вернувшись с берега, он совсем уже решил улечься в постель, но вдруг захотелось еще подышать летним воздухом. За открытым окном громоздились заросли тропической герани — сейчас они казались почти черными. Валерий перебрался через подоконник в огород. Под окном тянулась низкая, уютная такая завалинка (будто в старой деревне). Валерий сел, прислонился затылком к подоконной доске. Вдохнул цветочный запах. Посмотрел, как дрожит в светлом небе зеленая звезда. Опустил глаза. Увидел над грядами девичью фигурку в сарафане. Даже в сумерках сарафанчик был светлым.

— Добрый вечер, — сказал Валерий.

Юна от неожиданности ойкнула. И засмеялась:

— Не вечер, ночь уже. Ты чего не спишь?

Валерий шел в «обитель бабы Клавы» с одной мыслью: вытянуться на кровати, постонать от усталости и крепко поспать. Не удалось. Баба Клава принялась кормить его картошкой с топленым молоком. Валерию было неловко: он ведь условился платить лишь за комнату, а о еде речи не было. Пытался что-то сказать на эту тему, но баба Клава ласково потребовала:

— Чтобы я больше не слыхала таких речей…

А когда он все-таки лег, сна уже не было, мелькали в голове всякие мысли: о Крепости, о шарах, о новых знакомых. О Песках, будь они неладны…

Когда подкрались поздние сумерки, Валерий снова выбрался из окна в заросли герани (в тропические запахи и вечернюю прохладу). И снова между грядок «проросла» Юна.

— Опять лейку потеряла? — окликнул ее Валерий. Она засмеялась и ничего не сказала. Подошла.

— Ампулу, — сказал Витя, и лицо человека с поднятыми руками стало совсем пепельным.

— Я… вас не понимаю…

— Прекрасно понимаете, господин Мерцалов. — И не пытайтесь больше делать резких движений… И нерезких тоже. Итак?

Видимо, господин по фамилии Мерцалов все же сохранил капельку самообладания. По крайней мере, в голосе его скользнул намек на ехидство:

— Как я могу, не делая движений, отдать вам то, что вы требуете?

К мальчику Грину пришли счастливые дни.

Порой счастье казалось непомерным — это как будто пытаешься вдохнуть весь окружающий тебя радостный воздух и не хватает легких. Радостей было много. Это и ощущение

своего

дома — прочное, похожее на недавно истопленную кирпичную печь (Грин иногда как бы прижимался к ней, впитывая тепло и вздрагивая от запоздалого, уже нестрашного озноба). Это и понимание, что есть братья и сестры. И чувство прочной безопасности. И память о том, что спасительная ампула в крепких дружеских руках… Порой царапала тревога за Пузырька и Тюнчика, но подпоручик Витя Петряев (такой простоватый, даже слегка забавный на вид, но, видимо, всемогущий) пообещал: «Постараемся найти…»

Было еще и восторженное изумление от того, что все это свалилось на него за какие-то два дня и все равно

абсолютно по правде

…

Конечно, никакое счастье не бывает полным. Иногда приходил страх. «

Этого

слишком много.

Такое

не может быть надолго…» Делиться тревогой с кем-нибудь в своей новой семье Грин не смел. Ведь они могли принять его слова за обидное недоверие. А боязнь порой делалась мучительной. И Грин один раз не выдержал: поделился Лышем.

Потому что Лыш, был не так близок, как остальные. Он держался в сторонке, в долгие разговоры не вступал и, похоже, все время думал о своем. Но не был он и угрюмым, не огрызался на вопросы…

Среди старых Смоленских улиц была одна, которая не называлась Смоленской. Называлась она Колокольчиков проезд (или рынок). Потому что здесь торговали всяким удивительным товаром, среди которого блестело медью множество колокольчиков. Разных размеров. От тех, что величиной с наперсток, до таких, что уже не колокольчики, а колокола. Ну, не церковные, конечно, однако все равно немалые: со старинных пожарных машин, со всяких катеров и буксиров и, возможно даже, с парусных кораблей. Все это колокольное товарищество негромко перезванивалось на разные голоса, наполняло воздух причудливыми мелодиями. И медно-серебристо-бронзовая перекличка была здесь, пожалуй, самым заметным и постоянным звуком. Потому что продавцы и покупатели отличались молчаливым и серьезным характером…

Улица сама по себе была удивительная. Покрытые резьбой, украшенные балкончиками двух — и трехэтажные дома там и тут соединялись на высоте переходами, мостиками и галереями. А местами разноцветно светились над тротуарами и мостовой геометрические узоры застекленных сводчатых покрытий. Под сводами висели кованые фонарики — они ради пущей красоты горели даже днем.

Давным-давно, в позапрошлом веке, Инский купец Тележников — любитель искусства и старины — задумал устроить в этом квартале что-то вроде музея-заповедника — с выставочными залами для всяких редкостей, галереями для художников и театром для местных артистических талантов. Кое-что сделать он успел, но скоро наступили времена, когда стало не до редкостей и не до искусства… Лишь с недавних времен стараниями инских поэтов, актеров и живописцев — при всяческом содействии главы города, Петра Кондратьевича Столетова — Колокольчиков проезд начал снова становиться таким, каким был задуман больше сотни лет назад.

— Только вот некоторые дома обветшали, — озабоченно говорила Света. — Папа сказал, что, когда закончатся работы в церкви, их бригада займется здесь реставрацией. Не везде сразу, конечно, а хотя бы в самых важных местах…

Света, Май и Грин, а также неразлучные Толь-Поли брели по Колокольчивому рынку, то задирая головы на фонари и цветные стекла, то разглядывая на длинных прилавках и скамьях необыкновенные товары. Волосатые художники, коллекционеры профессорского вида, интеллигентные дамы в пенсне, бойкие простоватые старушки, похожие на отставных матросов дядьки и слегка поддатые щетинистые мужички торговали… чем только они не торговали! Картинами, статуэтками, подсвечниками, моделями кораблей, древними самоварами, медными ручками от старинных дверей, сшитыми из лоскутков куклами, деревянными игрушками, свистульками, пуговичной мелочью, оловянными солдатиками, монетами и марками для коллекций.

К дому шли без шума, тесно друг к дружке. Казалось, от хрустального шара (Май нес его в сумке) идет невидимое излучение, от которого у всех и тихая радость, и непонятное смущение, и в то же время тревога. Поэтому говорили мало.

Толь-Поли в своих ярко-зеленых костюмчиках шагали впереди. Толя вдруг заспешил. На бугристом, проросшем подорожниками асфальте блестела коричневым лаком вещица — то ли игрушечный заводной жук, то ли компьютерная «мышка» с оборванным проводом. Толя сверху вниз ударил по находке подошвой. Потом схватил «мышь» за хвост-обрывок, раскрутил и швырнул за дощатый забор.

— Зачем ты? — поморщилась Света.

— Это же шпион! — звонко объяснил Толя.

— Все равно он уже дохлый, — брезгливо сказал Май.

Утром было пасмурно и прохладно. Изредка моросило. Толь-Поли с неразлучным вождем гуммирабиков перебрались в дом. Ребята собрались в большой комнате у телевизора, включили. Но ни на одном канале не нашлось ничего, кроме стрельбы и мордобоя. Только Инская студия передавала последние новости, но и там — скукотища.

— Активизация бывших функционеров «Желтого волоса» в правительственных кругах не может не настораживать всех трезвомыслящих жителей Империи и Вольных городов. Однако Регент на последней встрече с журналистами оптимистично заявил, что поиски консенсуса между бывшими политическими антагонистами являют собой позитивный процесс, который…

— Да здравствуют гуммираки! Регент дурак! — известил всех индейский вождь на руках у Поли.

— Еще один политик, — сказала Света.

Грин взял книжку Астрид Линдгрен «Мы на острове Сальткрока» и ушел в угол к торшеру. Но почитать не удалось. Появились Грета и Лыш.

Не могу похвастаться, что на первом этапе создания своей «Каравеллы» я был озадачен упомянутыми выше глобальными проблемами. Приходилось решать вопросы весьма скромные по масштабу и весьма практические. Например, отучить мальчишек от дурацкой привычки — подскочить к однокласснику или приятелю-соседу со спины, опрокинуть, дать пинка и отпрыгнуть с обрадованным хихиканьем. Вроде бы невинная забава («А чё, я просто пошутил!»), но были в ней зачатки вероломства и стремления отыграться за счет того, кто слабее.

Народец-то был довольно дремучий — дети пригородного поселка с частными домами и огородами, с остатками «куркульской» психологии, с отнюдь не «лицейскими» нравами в окраинной школе…

Это были приятели и одноклассники моей племянницы (я, свежеиспеченный выпускник журфака, еще холостой и полный юношеской бодрости, жил тогда в семье старшей сестры). Ребята приходили ко мне в комнату, забавлялись моим фехтовальным снаряжением, дурачились, слушали мои истории из недавнего детства, рассказывали свои (стиль изложения был, прямо скажем, не салонный). Короче говоря, происходило то, что в нынешнее время называется «тусовка». Мне, автору детских рассказов, было интересно с ребятами, им было интересно со мной. Но между собой они общались на каком-то совершенно диком уровне: с гвалтом, криками, вечной возней (в которой порой проскальзывала нешуточная агрессивность), с прозвищами и «подначками»… Им все это казалось естественным. А мне не казалось. Помнились свои детские компании, где тоже хватало «всякого», но в то же время имели силу и какие-то, пусть и далекие от школьно-пионерских, кодексы ребячьей жизни…

Однажды я спросил прямо:

— Люди, а вы зачем ко мне ходите?

Мне, а потом и моим помощникам (и воспитанным в отряде, и пришедшим со стороны энтузиастам) приходилось учить ребят многому (предварительно выучившись самим): фехтовальным приемам, туристским навыкам, фотоделу, киносъемкам, такелажным премудростям, элементам навигации, морским сигналам, умению владеть инструментами при постройке яхт и шитье парусов, токарному мастерству, стихосложению, журналистским жанрам, выступлениям на сцене, игре на сделанных своими руками «суворовских» барабанах и… да и не перескажешь всё. Однако самой трудной наукой было воспитание человеческих отношений. Во все времена. Так, чтобы ребята относились друг к другу по-доброму.

Может возникнуть недоуменный вопрос: как же это получается, ведь традиции товарищества вы заложили в ребячьей компании еще в самом начале и дальше они должны были работать автоматически, по инерции, поддерживая в коллективе необходимую атмосферу! Разве не так?

Так-то оно так, но… если в топку разогнавшегося паровоза не подбрасывать уголь, он долго не проедет. Несмотря на инерцию. И если не проветривать самую замечательную квартиру, воздух в ней потеряет свежесть. Ведь приходили новые ребята с привычными уличными и школьными замашками, где отношения типа «эй ты, конопатый, ну-ка подвинься, здесь мое место, я чё сказал…» были обыкновенны, как летний дождик. И довольно заразны. Их надо было нейтрализовать и менять внутри общей отрядной атмосферы. А для этого атмосферу нужно было поддерживать в «постоянном режиме». Иногда незаметно: «Саня, поговори-ка осторожно с Игорьком, чего-то малыш утром в палатке носом хлюпал, может, по маме заскучал…» или «Анютка, вечером спой у костра про барабанщиков, наш новичок Шурик по этой песне просто обмирает…» А иногда прямее и жестче: «Братцы, вы пришли в отряд недавно и должны запомнить сразу: здесь

никто никогда никого

не дразнит, никого не обижает, ни на кого не замахивается, не показывает силу. И никаких кличек и прозвищ…»

— Ага, «никаких», — иногда возражали новички. — А вон Сережку зовут Рыжиком.

— Но это ласковое прозвище, оно ему самому нравится. Одно дело «Рыжик», другое «Рыжий». Уловили?

В общем-то в отношениях между ребятами в отряде всегда было немало забавной мешанины. С одной стороны жесткие требования устава (связанные с безопасностью парусных плаваний, выполнением серьезных корреспондентских заданий и обращением с оружием) требовали быстрого и четкого подчинения командирам. С другой стороны, это не мешало маленьким матросам в свободное время ездить на своих капитанах верхом, подвергать их зубастой критике и вместе дурачиться, напрочь отметая всякую субординацию.

Видимо, это естественно в ребячьем сообществе, где с самого начала одним из принципов была

разновозрастность.

Основной состав «Каравеллы» — от девяти (а то и от семи) до шестнадцати-семнадцати лет. Так сложилось изначально. Ребята приводили в компанию братишек и сестренок, за старшими увязывались младшие соседи по двору и подъезду… Сразу было установлено: маленьких не обижать «ни действием, ни словами».

— Ты пять лет назад был таким же, как он. Нравилось тебе, когда не берут с собой, цыкают, отшивают от игры?

— Ну а если он мяч пнуть не может толком!

Итак, основа —

товарищество.

Товарищество особенно крепко там, где оно складывается между ребятами

разных возрастов.

Но — на основе чего?

На основе общих дел.

Каких?

Очень важное дело — игра. Она в детстве — образ жизни (извините, если повторяюсь). В ней приобретаются и многосторонний опыт, и умение строить отношения, и всякие знания. Но у игры есть разный уровень «позитивной насыщенности» (простите за наспех придуманный термин). Иногда игра — просто развлечение. Иногда — в ней рождается реальная польза для окружающих людей (бывает, что немалая и для многих). Уже банальный и миллион раз использованный пример — Тимур и его команда. Никогда и никуда от этого примера не уйдешь, он частица истории нашей страны. В тимуровской жизни хватало тайн, приключений, ребячьего азарта, риска, от которого замирают детские души, но был и весомый практический результат. Особенно в дни, когда страна содрогнулась от общей беды. Результат, который невозможно списать в небытие, несмотря на вальяжные и многоумные суждения нынешних критиков и литературоведов о «заидеологизированности творчества Гайдара» (некоторые такие «критики» в прежние времена старательно славили и воспевали этого писателя). А он вовсе не был рабом большевистской идеологии. С детства искалеченный войной, он был человеком трагической судьбы, светлой души и большого, до конца не раскрывшегося таланта. И его заслуга в том, что он создал образ детского содружества, в котором сочетались животворная романтика, чистота помыслов, настоящее товарищество и желание помогать людям.

Вольно или невольно потом, в разные времена, эти принципы возрождались во множестве детских самодеятельных коллективов страны (возникавших, как правило, без «санкции сверху» и потому изничтожаемых властями всех уровней, чиновниками и от педагогики и «местной общественностью»; впрочем, возникавшие «по санкции» тоже часто изничтожались, на всякий случай).

В отряде, объясняя новичку нормы общих для всех требований, пункты устава и неписаные традиции, в то же время никто не станет от него требовать быть «похожим на других». Отрядные нормы — это как стебель растения, один для всех, но ветки и листья на нем могут быть самые разные и цветы могут вырастать всякого размера и красок, хотя и питаются «одним соком». Прошу прощения за этот несколько неуклюжий, излишне цветистый образ-сравнение, но его придумал не я, а много лет назад так рассуждала на сборе инструкторов «Каравеллы» вдохновенная девушка с флагманскими нашивками, ныне весьма почтенная дама, известный в стране журналист…

Короче говоря, можешь цвести всеми оттенками радужных красок, всеми формами лепестков. Только не отрывайся от общего стебля — и сам увянешь, и всему растению вред…

Подобное отношение ребят друг к другу и всего отряда к каждому члену сообщества возможно лишь при достижении определенного уровня товарищества (опять я об этом же, но куда денешься!) Такого, когда естественным, вжившимся «в плоть и кровь» коллектива становится

уважение к личности.

Добиться «обратной связи» — уважения личности к коллективу — в общем-то легче. Постановка вопроса здесь более проста — ты пришел к нам, тебе с нами хорошо, значит, следуй нашим традициям, нашему пониманию жизни. А вот суждение, что «ты к нам пришел, и мы тебе рады и готовы понимать твой характер и ценить в тебе все хорошее и уважать даже твои слабости, если они не вредят остальным» — это дается потруднее. Но без

этого

нельзя, если хочешь, чтобы в отряде были доброта, искренность и доверие.

Итак, надо стараться усмотреть в человеке самое хорошее, ценить его именно за это и сделать это хорошее достоянием всех.

Разные люди в отряде. Что-то не ладится у Игорька на занятиях по фотоделу, но зато какой веселый репортаж он сочинил для газеты «Гардемарин». Не получаются у рассеянной и малость неповоротливой Катерины повороты фордевинд на яхте, но ведь она недавно сшила удивительные платья для постановки «Золушки»…

Казалось бы, дело не хитрое. Кликни клич, и найдется немало «опытных специалистов», методистов с тридцатилетним стажем, отставных и «ныне востребованных» деятелей Минпроса и ностальгирующих по лагерным ритуалам тетенек-вожатых, которые тут же примутся разрабатывать структуру, проектировать, вычерчивать схемы, расписывать положения и нормативы. Их, таких деятелей, кстати все еще немало в тех остатках прежних детских союзов и объединений (существующих в основном формально), прижившихся при всяких администрациях и ведущих тихое нехлопотное существование. Но к старому возврата нет (и слава Богу!) А если говорить о нормах жизни

новой

организации, сначала надо задать себе вопрос: зачем такая организация нужна?

В общем то мы уже говорили об этом: чтобы помогать детям расти творческими личностями, противостоять идеям злобы и агрессии, культивировать добро и жить для пользы человечества (звучит, конечно, чересчур глобально — но это для упрощенности изложения; и в целом все равно правильно).

«Вы что же, полностью хотите выкинуть за борт педагогики многолетний опыт пионерской организации? — слышится мне хор слегка очухавшихся после «перестроечных» потрясений оппонентов. — Да вы же сами столько лет работали под ее знаменами!»

Ничего я не хочу выкидывать. И пионерские знамена до сих пор с почетом хранятся в специальной комнате «Каравеллы». И выносятся перед строем на торжественных сборах. И не один десяток лет пресс-центр и флотилия официально числились отдельной дружиной пионерской организации. Во-первых, иначе существовать тогда было просто невозможно. Во-вторых, «Каравелла» действительно много доброго впитала в свой опыт из жизни и традиций пионерии.

Мы всегда оставляли в стороне — как бы по общему согласию «выносили за скобки» — «классовую сущность» этой организации («мы пионеры — дети рабочих…»), не принимали во внимание попытки официального руководства внушать детям оголтелый атеизм, не обращали внимания на трескучие лозунги, что пионеры — смена комсомола, который в свою очередь — смена КПСС. Мы брали для себя поэзию костров и походов, память о юных партизанах и сынах полков, о тимуровских командах и фронтовых бригадах военного времени, о героической работе пионеров пятидесятых годов по озеленению городов и сел. Мы воспитывали в мальчишках и девчонках верность красному галстуку, как символу ребячьего содружества всей страны. Мы всегда любили песни о веселом ветре, об Орлятском звездопаде и юном барабанщике. (Впрочем, и своих песен подарили пионерской организации немало.)

Взявшись писать этот текст (как его назвать: книжка, брошюра, статья?.. ну, не исследование же, елки-палки — какой из меня научный работник!), я полез в интернет и там наткнулся на статью Ричарда Соколова — давнего руководителя ребячьего форпоста имени Шацкого в Москве — об истории коммунарства и других подростковых объединений в шестидесятых-семидесятых годах. И охнул…

Господи, ну все это уже было! И не раз! Появлялись, распадались, возникали снова детские объединения очень разных направлений и профилей (но всегда с хорошими целями), потому что потребность ребят в своей организации диктовалось самой их ребячьей сущностью, их природой, стремлением видеть рядом надежных товарищей и делать в жизни что-то интересное и полезное.

Можно вспоминать следопытов и разведчиков Сетон-Томпсона и Баден-Пауэла, русских скаутов начала двадцатого века, Российское общество юных разведчиков, возникшее среди питерских детей, волею гражданской войны заброшенных в двухлетнюю безжалостную эвакуацию и совершивших вынужденное кругосветное путешествие под опекой энтузиастов Американского Красного креста (об этой одиссее рассказано в замечательной книге Владимира Липовецкого «Ковчег детей»; а РОЮР потом оказал немалое влияние на юную пионерию Петрограда). Можно писать о лагере «Орленок», который, в отличие от «правильного», образцово-показательного «Артека», всегда был «рассадником оппозиционных идей». Можно отыскать прекрасную книгу Любови Кабо «Повесть о Борисе Беклешове» про ребячью Академию наук (и про горести ее беззаветного руководителя), можно раскопать сотни историй о жизни то знаменитых (вроде «Фрунзенской коммуны»), то совсем безвестных ребячьих коллективов — иногда с грехом пополам дотянувших до наших дней, а чаще — сгинувших под неумолимым натиском чиновничьей и педагогической систем. Ибо то, что нужно детям,

совершенно не нужно

этим системам.

В давней отрядной песне «Каравеллы» о барабанщиках есть строчки:

Существующие нынче отряды могут создать ядро организации. Но ведь задача — сделать ее массовой, чтобы как можно больше ребят набирались позитивного опыта и для нынешней, и для будущей жизни. Следовательно, надо создавать новые объединения. А это дело — потруднее объединения уже существующих отрядов.

Создание детского сообщества с «положительным зарядом» — дело более трудное, чем может показаться на первый взгляд. Это более или менее просто, если речь идет о формировании отрядов в летних лагерях. Такие отряды могут быть относительно дружными и совсем не дружными, активными и ленивыми, дисциплинированными и разгильдяйскими — все равно в ребятах и воспитателях живет понимание: это не надолго, так или иначе скоро, через месяц-два, все кончится, нам вместе детей не крестить… А если необходимо создать дружное объединение, в котором придется «крестить детей» (иногда не только в переносном, но и в прямом смысле, поскольку представители отряда имеют обыкновение вырастать и порой жениться друг на друге), то здесь нужен совсем иной подход.

Прежде всего недопустима спешка. Процесс сплочения имеет свои законы, и нарушение их приведет к созданию формального, способного развалиться при первых трудностях сообщества. Я уже рассказывал, сколько времени понадобилось для создания относительно прочного, с элементами товарищества, коллектива в будущей «Каравелле». Возможно, у кого-то более опытного и профессионально подкованного это получилось бы скорее и легче, но думаю, что все равно не за месяц и даже не за год. Если, конечно, говорить о действительно сплоченном отряде.

Сплоченность крепится собственными правилами, традициями — не взятыми со стороны, а, можно сказать, «выстраданными» в жизни. Конечно, чужой опыт и методики тоже ценны, но их применение дает пользу только в сочетании с тем, что обретается собственными усилиями. А для такого вот, собственного, опыта необходимо время, это закон природы, и спешить здесь бесполезно (морковку не заставишь расти быстрее, сколько ни тяни ее вверх за ботву).

Как создаются нормы жизни, можно опять же увидеть на примере «Каравеллы», его устава. Там нет ни одного пункта, который был бы взят с потолка. За каждым — или какой-то случай, или практика серьезных дел.

От вопроса о делах, которыми занят отряд — плавный переход к теме руководителей. Обычно главное направление деятельности отряда зависит от того,

что именно знает и умеет

его руководитель, чему он может научить ребят. Руководитель как правило — не педагог-профессионал, он приходит к детям не по разнарядке пединститута, а по велению души. И естественно, прежде всего старается передать им собственный опыт. Такой человек может быть сведущ в технике, музыке, туризме, железнодорожном транспорте, фотоделе, спорте, астрономии, археологии, геологии… да еще Бог знает в чем. Мало ли на свете профессий и талантов! Главное, чтобы у человека был еще один талант: умение общаться с детьми и передать им свой интерес к делу. Тем и определяется стержневое направление возглавляемого им ребячьего содружества.

Правда, если такой человек работает с ребятами всерьез и долго, ему дополнительно приходится осваивать немало умений и навыков. Автору этих строк, например, вместе со своими юными подопечными, пришлось изучать самые разные предметы (извините, повторяюсь): от проектирования малых судов до азов режиссерского мастерства и от работы на токарном станке до хитростей навигации. Впрочем, когда это делаешь с мальчишками и девчонками, во время игры и составления «фантастических» планов на будущее, дело не столь уж утомительное. Наоборот — увлекательное и полное веселого азарта…

Умение заразить такой увлеченностью окружающих детей— это особый дар, одна из тех черт, из которых «слеплена» личность ребячьего лидера. Личности эти — «всякие», с непохожими характерами, разные по возрасту, увлечениям, темпераменту. Но у них одна общая черта: им интересно с детьми, и они хотят, чтобы детям было тоже интересно — жить, играть, расти, познавать мир, становиться лучше…

В разные времена таких людей называли (и называют) по-разному: наставники, инструкторы, вожатые, скаут-мастеры, командоры, флагманы… Но мне до сих пор самым подходящим кажется появившийся в шестидесятых годах термин «ребячьи комиссары». Конечно, понятие «комиссар» изрядно скомпрометировано его связью с большевистскими политдеятелями, но все же оно гораздо шире по смыслу и до сих пор несет на себе отсвет героической романтики. К тому же, комиссар — это и командир, и носитель идеи в одном лице. То есть то, что и надо для человека, взвалившего на себя нелегкий и не приносящий никаких жизненных благ и выгод труд воспитания «вот этого гвалтливого, непоседливого, любопытного племени», которому надо помочь вырасти хорошими людьми.

У меня в памяти многие десятки «ребячьих комиссаров», с которыми я был лично знаком и о которых можно было бы (о каждом отдельно!) написать увлекательные книги. Симон Соловейчик, Владимир Матвеев, Евгений Волков, Ричард Соколов, Сергей Петров, Наталья Соломко, Иван Иостман, Игорь Киршин, Борис Галенков, Владимир Карпов, Наталья Смарцелова, Олег и Аркадия Лишины, Евгений Филиппов… и много еще. Жаль, что никогда не хватит времени рассказать о всех. Впрочем, некоторые сами написали о своих идеях, делах и отрядах. Это преданные детскому движению люди, которые никогда не искали в нем чего-то лично для себя. Жившие и живущие в постоянных тревогах и заботах о растущем поколении…

«До сих пор не купил себе даже паршивого «жигуленка», а тратит свои деньги на мячи и палатки для этих сопляков!»

«Приличные люди едут со своими детьми в Анталию или, в крайнем случае, в Сочи, а

этот

опять прется с чужими обалдуями в поход на какие-то дальние озера…»

«Вы только подумайте! Взрослый мужик, а устроил на лужайке с малолетками какой-то карнавал и бегает среди них с видеокамерой! Говорят, что кино снимают!.. Не знаю, какие деньги ему за это платят…»

А когда выясняется, что

ему

за это не платят

никаких денег,

накал подымается до истерического визга:

«Понятно, понятно, зачем ему это надо! Вот недавно в газете писали, что один такой тоже придумал похожий клуб, а там… А по телевизору была передача, как мужик зазывал ребятишек к себе домой и…»