Любили Алену на селе. Супротив вечно хмурой, неприветливой старухи, была она как озорное весеннее солнышко. Грело от нее, вот и тянулись к ней люди. У стариков — спины распрямлялись, будто при Алене гнет годов легчал, а плечи вспоминали молодецкий разворот.

И по внешности была Алена на особицу среди русокосых подружек — ровно сполох рыжего пламени. Сельчане теперь уж забыли, как в шутку, вроде, суесловили, на девчонку поглядывая: Аленка ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца! Да оно и впрямь — не выдалась дочка видом ни в сероглазого батюшку своего, ни в светловолосую мамку. В кого рыжая пошла? Смеялась молодая мать на шутки с подковыркой: «В грозовую ночь дочурка народилась. Молнии блистали — не приведи Господь, видать, занялась от них Аленка, да так и осталась полыхать».

Да разговоры те давними уж были, в прошлое отошли. Теперь и на ум никому не шло язык о том чесать. Другая она, Аленка-то, совсем другая. Богом она данная — и не только батьке с мамкой, а всем им. И еще — старухе.

Любили ее — что верно, то верно, спору нет. Но вместе с тем оглядку имели — таили опаску против Алены.

Может, началось это в один из дней много лет назад, когда девчоночке годков пять-шесть и было-то. А случилось вот что. Сварливая, крикливая тетка Февронья затеяла с соседкой перекоры из-за курицы, добравшейся до Февроньиных грядок. На горластую ту Февронью не больно-то и внимание обращали, знали, что отходчива баба — пошумит, да сама же и придет потом к соседке виниться. Но сейчас вопли ее слышны были на всю деревню, до самой Велининой избушки, хоть жила старуха вовсе уж на отшибе, за деревней. У прясла бранчливой бабы пять-шесть человек народу собралось: кто остепенить ее пытался, кто забаву для себя в бабьей ссоре видел. Февронью же публика лишь раззадорила, вовсе разошлась она белым кипятком, уж и про виновницу-курицу забыла, пошла собирать что ни попадя. Вот тут-то и случилось удивительное — оборвался поток брани так резко, будто все разом оглохли. А Февронья уставилась мимо людей, остолбенела ровно. Потом рот захлопнула, забормотала себе под нос, будто устыдилась, да чуть ни бегом в хате своей скрылась. Люди же оглядывались изумленно, этакой небывальщины причину отыскивая. Аленку среди прочих тоже видали, да особо внимания не обратили. А она постояла, все еще на дверь глядя, за которой Февронья исчезла, да и пошла дальше по своим делам.

Солнышко уже разгорелось, но пригревало ласково, не распалясь. В лесу еще сберегалась утренняя прохлада-отрада. Густые зеленые кроны, пронизанные косыми лучами невысокого еще солнца, казались легкими, веселыми, нарядными. И будто помолодели старики-дубы, заиграла листва, омытая росою. Вспыхивали росные капельки и с потревоженных листьев искристыми бриллиантами да изумрудами сыпались на Алену. Казалось, что едва слышные хрустальные звоны таяли в воздухе.

Розовыми от малинового сока пальцами осторожно снимала Алена крупные, налитые рубиновым светом ягоды. Они, тяжелые — только тронь, с готовностью падали в ладошку. Такие вот — утренние, влажные от росы, умытые и напитанные ею, они были особенно рясные да сочные, одна к одной.

Еле приметная тропка бежала в глубь леса, петляла меж деревьев. Босые Аленины ноги с прилипшими травинками, ступали по ней легко и без опаски, будто и не по лесной тропинке, усыпанной желудями, шла, а по горнице своей, по пестрым тканным половичкам. Стайка солнечных зайцев неугомонно и суматошно скакала по траве, путалась у нее в ногах.

Радостно было Алене от ясного утра, от высокого неба, от веселого птичьего гомона, и даже от заполошного сорочиного стрекота.

— Эй, белобока! — рассмеялась Алена. — Тебе бы с тетушкой Февроньей взапуски потрещать!

Пастух уж коров с выпасов пригнал, когда Алена домой воротилась.

Из хлева слышалось уютное вжиканье — струйки молока упруго ударяли в стенки деревянного подойника. Алена опустилась на прохладные доски крыльца, до белизны отшорканные веником-голиком, прислонилась к витому столбику. Утомленная жарким солнцем, она наслаждалась тихим вечером, покоем, разлитым в предзакатном воздухе. Мать вышла с бадейкой, над краями которой шапкой поднималась молочно-белая пена.

— Алена! — обрадовалась она. — Притомилась, непоседушка моя? Проголодалась. А я тебе сей же час молочка парного, — она поднялась по ступенькам мимо дочки, ласково тронула ее волосы, и скрылась в доме. Оттуда донеслось постукивание глиняных крынок и плеск. — А не хочешь ли хлеба с медом?

— Нет, матушка, не хочу.

— Эта Веселинка целый горшок принесла — так уж она тебе благодарна, аж до слез, мальчоночке-то ее совсем полегчало, веселый, смеется. И то правда, что перепужались они, ведь беда какая — чуток было не помер первенец.

Как ни долг летний вечер, а ночь все ж свои права знает: сгустились сумерки до темноты, ярче загорелись ранние звезды, а из черной бездонности небесного омута всплывали все новые и новые искры, разгорались холодным сиянием. Засветились маленькие оконца — убравшись во дворе по хозяйству, сельчане садились ужинать, да и, поблагодарив Бога за прожитый день, готовились ко сну. День их начинался раным-рано, до свету еще, а к вечеру уж и ноги-руки гудели, и спину усталую ломило, тело, утомленное долгим летним днем и нелегким трудом крестьянским, просило покоя. Это в молодые годы с усталью знакомства не водят, а ночью летней, ласковой, вовсе не о покое мечтают — в тихом воздухе возникла негромкая песня и стала будоражить, звать нерасторопных. Девичий голос легко, без всякого усилия вел напевную мелодию. С ним слился другой, потом еще… Песня скликала за околицу. Там, на краю деревни, на другу сторону от бывшей избушки Велининой, еще родителями, а может, и дедами нынешних девок да парней, облюбовано было место для игр да песен. Когда дневные заботы отпускали от себя, приходило время счастливых забав.

Алена тоже часто ходила к высокому ночному костру. Чистый голос ее нередко зачинал новую песню, и на выдумки да шалости она горазда была. Не часто Алена дома с маменькой вечера коротала, потому как, едва задержится, за ней, бывалоча, гонцов слали: «Пошли на игрища, Алена! Скука смертная без тебя! Пошли, засоня!» С Аленой будто живой огонек промеж них загорался, задорный, веселый! Робкие да застенчивые смелели, откуда чего бралось. Парни приосанивались друг перед другом, а главное — перед девицами-невестами, наперебой сыпали прибаутками, да острыми шутками. С Аленой смеху прибывало, веселости беззаботной, да и вообще… Случалось, захмелеет парень — толи от счастья, толи от глотка браги, и понесет его хмель по кочкам, язык да руки развяжет. Девки сердятся, парни хохочут, да уж не по-доброму. Тогда умела Алена одним лишь взглядом усовестить так, что краснел оплошавший, и в разум возвращался.

А то любили еще, в кружок тесный сбившись, истории всякие слушать. Слушали предания старых времен, сказки волшебные, а чаще — страсти какие-нито. Такой жути наслушаются, что потом и домой по ночи идти боялись девки, понятное дело, парни-то виду не показывали, посмеивались над девичьими страхами. А девкам, хоть и страшно, а все ж хорошо, потому что тепло двоим под одной свиткой, и рука милого на плече — при такой-то защите можно хошь сколь бояться. А уж когда Алена начинала сказки да предания сказывать, про все забывали, иной раз уж светать начнет, тогда спохватятся, что еще и поспать бы надо. И откуда она только знала такие, не иначе как от старухи Велины.

Что хороводы Алена любила, про то и говорить не надо. И в плясках первая была. Наперебой ее в пару звали. С нею так все ладно и ловко получалось! Стоило только поглядеть в зеленые глаза ее, зажечься от белозубой улыбки — и ноги уж сами несли по кругу, земли не чуя, выделывали такие коленца, что сам плясун диву давался. И хороша же она была: то величественна, как княжна, то озорна по-скоморошьи! Любовались ею равно и парни, и девицы-подружки. Может, это искреннее девичье любование опасной соперницей кому со стороны и странно показалось бы. Только никому из девиц и в голову не приходило худого вздумать. Знали все — с игрищ она одна домой пойдет. Хотя нет, одна она редко ходила, провожали ее толпой до калитки, а потом разбредались в темноту парами, Алена же спать шла, ей пары не было.

И не потому не сыскивалась ей пара, что робели парни пред Аленой, — нет, не робели. Росли с измальства вместе, Алена никогда не заносилась, и хоть на язык остра была, меру шутке знала — ни разу насмешкой никого не обидела, а если кого и задевала, так по заслугам. Нет, не в том дело. Просто-напросто знал каждый: не про него Алена. Эвон Ярин каков, кому с ним ровняться — и красив, и богат — но и он, выходит, все ж не тот, кого Алена ждет.

На утро удивительное произошло — будто совсем другой человек в Ярине проснулся. Перестал с компанией своей злые озорства озоровать, да во дурном хмелю по деревне колобродить. За околицу на игрища стал часто ходить. По первому времени косились на него парни, девки десятой стороной обходили, но немного времени понадобилось, чтоб заприметили все — никого он не видит кроме Алены и никто ему не надобен кроме нее. И привыкли скоро, что наравне со всеми он в горелки да в «Месяц ясный» играет, шутит славно, а то и песню заведет несильным своим, но столь приятным голосом. Алене же в рот глядит, словечко каждое ловит.

В деревне перемена эта чудесная так же людского внимания не миновала. И если сначала тоже не верили, что Ярин и впрямь, за ум взялся, то очень скоро говорить начали, что «Ярин-то, поди-ка ты, перебесился. Да и то правда, что срок уж, пора — однолетки его сынков да дочек пестуют, время и ему мужем стать, детей народить».

Поверили все в удивительную перемену, одна Алена верить не хотела. Была она с Ярином холодна, насмешлива. Шли дни, и недели, и месяцы, но не приблизили они Ярина к ней ни на капельку, была Алена все так же далека от него, как в тот день, в избушке Велининой. И сельчане — кто осуждал уже Аленину неприступность, кто в толк взять не мог, чего надо ей еще, когда такой парень за ней телком покорным ходит.

Как-то раз встретил Ярин ее далеко за деревней. Знал, что Алену в соседнюю деревню к хворой бабе позвали, и ждал терпеливо у тропинки, по которой ей возвращаться не миновать. До сумерек ждал. Заслыша шелест травы под легкими шагами, быстро из травы встал.

— Ярин? — насмешливо удивилась Алена. — Ты никак меня поджидаешь?