Таксисты непрерывно атаковали его в кошмарной толкучке, но понапрасну, от них не отвяжешься, сначала он повторял — нет, нет, отстаньте, затем перестал отвечать и демонстративно пытался увернуться от них, при этом говоря взглядом: нет, нет; только от них ведь невозможно было ни увернуться, ни отговорить их налегать на него всем телом, не брать тебя в тиски, зазывно шепча: Синтагма, Акрополь, Монастираки, Пирей, Агора, Плака, и конечно же, отель, отель и отель, и вери найс, и вери гуд, они пронзительно кричали и улыбались, и эта улыбка была ужаснее всего, они напирали сзади, и тогда приходилось с помощью чемодана менять направление, но они — оп-ля! — и преграждали тебе путь, потому как ухитрялись в мгновение ока очутиться то позади, то впереди тебя, и весь аэропорт походил вовсе не на пункт прибытия, а на место, куда ты попал по ошибке и обнаружил это слишком поздно, уже когда ты прибыл и влился в чудовищную толпу огромного зала ожидания, со всех сторон группами или в одиночку люди силой пробивались в самых разных направлениях, орали дети, зовя родителей, и надрывались родители, отыскивая детей и не веля им убегать вперед или отставать, пожилые супружеские пары с потерянным взглядом шаркали ногами, устремляясь вперед, только вперед, руководители школьных групп кричали во всю мочь, скликая испуганных школьников, а гиды японских туристов, размахивая флажками и усиливая голоса миниатюрными рупорами, созывали группы испуганных японцев, и со всех ручьями лил пот, поскольку в ангаре царила неимоверная духотища, ведь стояло лето, шум оглушительный — форменный дурдом без предварительного объявления, пока ты с чемоданом все-таки не пробьешься в том направлении, где предполагаешь найти выход, но и снаружи мучения не кончаются, с одной стороны, лишь тогда по-настоящему понимаешь, что значит жара в Афинах в разгар лета, а с другой стороны, таксисты, трое-четверо, не меньше, по-прежнему висели у него на хвосте и знай себе твердили свое, и улыбались, улыбались, и норовили ухватить чемодан, он был неживой, когда ему наконец удалось вырваться из этого бедлама, он сел в поджидавшее у выхода такси и сказал уткнувшемуся в цветной бульварный листок, жующему резинку шоферу со скучающей физиономией, что ему, мол, в гостиницу на перекрестке улиц Эрму и Эола, возле Синтагмы, в ответ тот взглянул, что это за старый хрен подвалил, затем молча кивнул, а он откинулся на сиденье и не смотрел, куда едет таксист, хотя у него при себе заранее начерченный знакомыми греками план улиц, чтобы в такси не слишком облапошили — объяснил в электронном сообщении один афинский знакомый, немного все равно надуют, таков обычай, и ты не придирайся, без этого им жизнь не в жизнь, ну он и не стал придираться, не почему другому, а потому, что силы иссякли и нервы были на пределе, настолько измотали его посадка и то, что последовало за нею, когда свой чемодан он не обнаружил там, где ему надлежало быть, и совершенно случайно, с перепугу принявшись искать пульт информации о потерянном багаже, он наткнулся взглядом на знакомый предмет, одиноко кружащий на транспортере, откуда четыре часа назад разобрали свои вещи пассажиры киевского рейса, затем неприятности продолжились на таможне, где в поисках гашиша злополучный чемодан перерыли вверх дном, и наконец последовал безумный лабиринт зала ожидания, все это действительно могло переполнить чью хочешь чашу терпения, к тому же, никого из вызвавшихся встретить его знакомых не было в зале ожидания, хотя он какое-то время околачивался в бурлящей толпе и лишь потом двинулся прочь, вернее, собирался двинуться, когда на него набросились таксисты, словом, лишь теперь он, вконец измученный, рухнул на заднее сиденье выбранного им самим такси и пялился в окошко на совершенно безлюдный по причине рассветного часа город и какое-то время совсем не следил, куда его везут и сколько нащелкал счетчик, об этом он вспомнил, лишь когда ему не встретилось ни одного из написанных на бумажке названий улиц, и им овладели подозрения, кстати, вполне оправданные, что таксист везет его отнюдь не кратчайшим путем, а посему, как только показания счетчика достигли суммы в евро, более которой знакомые наказывали не платить ни в коем случае, он попытался кое-как объясниться по-английски с таксистом, но тот сперва прикинулся глухим и знай себе сворачивал то вправо, то влево, пока, наконец, вынужденный остановиться на красный свет, не смилостивился и не ткнул пальцем на протянутой ему бумажке в название улицы, по которой они как раз проезжали, а отсюда действительно очень далеко было не только до площади Синтагмы, но и до центра города, и его охватил гнев, он взвился на дыбы, замахал руками, выражая свое недовольство, показывал на свои часы, на название — «площадь Синтагмы» на бумажке, но все понапрасну, таксист флегматично жевал резинку, его ничто не способно было сбить с толку, и ясно было, что не собьет, он ехал туда, куда считал нужным, и успокаивал пассажира, заверяя его, что все будет хорошо, не о чем беспокоиться, все be happy, время от времени повторял он, оборачиваясь назад, в результате у пассажира свело судорогой желудок, когда таксист вдруг затормозил у какого-то весьма оживленного перекрестка, распахнул дверцу и с неожиданным подобием улыбки в уголках рта сделал широкий жест рукой, говоря, вот, мол, вам площадь Синтагмы, разве вы не сюда велели вас везти? — а он сперва протянул ему строго назначенную знакомыми сумму, на что таксист, словно вмиг пробудясь от дремоты, внезапно с криком напустился на него, стал трясти за плечи, так что не прошло и минуты, как их окружила кучка греков, с помощью которых удалось прийти к компромиссу, и спорщики порешили на сумме, вдвое большей против той, что причиталась за проезд, но к тому моменту ему уже осточертела вся эта авантюра, плевать я хотел на ваши Афины, заявил он окружившим его грекам, но те лишь похлопали его по плечу, отлично, мол, все в порядке, пошли с нами, выпьешь чего-нибудь, пить с вами, еще чего не хватало, вырвался он из кольца, разумеется, не подозревая, что окружившие его люди вовсе не собираются обобрать чужестранца, а в знак сочувствия и по случаю выигранной, совершенно безнадежной схватки с таксистом действительно приглашают его обмыть победу и просят успокоиться, таксисты — все они одним миром мазаны, их не переспоришь, и сделки с ними заключать бесполезно, они все равно обдерут тебя как липку, а уж в особенности с утра пораньше, уговаривали его по-гречески, указывая на уличные столики у ближайшего ресторана, откуда они только что поднялись, но он до такой степени струхнул, что мигом подхватил свой чемодан и рванул в хаотическое скопище машин у перекрестка, прямо напролом, не разбирая дороги, поперек движения, что, конечно, было ошибкой, ведь он не только усугубил хаос, что, впрочем, не вызвало ни малейшего переполоха, но определенно подверг себя опасности, а до его сознания даже не дошло, что при переходе на другую сторону в потоке отчаянно сигналящих машин он раза три подверг свою жизнь непосредственному и совершенно излишнему риску, да еще с чемоданом в руках, который, слава Богу, был совсем не тяжелый, но все же препятствовал свободе передвижений, а особенно в дальнейшем планировании оных, поскольку он никак не мог сообразить, что же ему теперь делать, надо бы позвонить знакомым, поинтересоваться, куда они запропастились, и попросить о помощи, но таксист выпотрошил его подчистую, и скудного запаса наличных не хватило бы даже на телефонный звонок, так что он постоял какое-то время на месте, греки из обступившей его компании снова вернулись к своим столикам и теперь вовсе не казались грабителями, посему немного погодя он решил присоединиться к ним и спросить совета, и даже сошел было с тротуара, но его чуть не сбило машиной, и он счел за благо поискать установленный переход, правда, и здесь надо было действовать с оглядкой, так как светофор напротив показывал зеленый свет, но не ясно было, относится ли это к нему, затем, когда через какое-то время выяснилось, что да, тотчас же пришлось уяснить, что зеленый сигнал для перехода — всего лишь теоретическое понятие, а на практике его следует воспринимать как возможность перехода лишь в том случае, покуда твои намерения не противоречат желаниям другой, превосходящей силы, а сила всегда находилась, то грузовик прогрохочет в непосредственной близости от него, то вихрь от промчавшегося мимо автобуса отбросит его назад, то одно, то другое, пока, к счастью, не обнаружились еще желающие перебраться на ту сторону и при очередном переключении светофора на зеленый не предприняли совместный бросок, словом, акция прошла успешно, и он наконец очутился на террасе ресторана среди небрежно и с какой-то благодушной беспечностью потягивавших вино молодых людей, которые дружески приветствовали его, и у каждого на лице было написано, ведь говорили же ему, что, мол, прежде чем что-либо затевать, самое милое дело опрокинуть с ними по стаканчику, спросили, что он желает, пиво или кофе, а может ракию, о-о, нет, воспротивился он, лучше эллиникус кафес, о’кей, пусть будет кофе по-гречески, передали они заказ официанту, и завязалась беседа, греки и правда были молодые, но не слишком, так, тридцать с небольшим, и довольно хорошо говорили по-английски, только со странным произношением, но и его собственное выдавало, что он прибыл не с берегов Альбиона, так что они хорошо понимали друг друга, настолько хорошо, что он вдруг проникся к ним каким-то само собой разумеющимся доверием и, повинуясь внезапному побуждению, выложил им всю свою подноготную, кто он, зачем сюда приехал, что осточертел ему этот мир или сам себе надоел, а может, обрыдло и то, и другое, вот он и надумал отправиться в Афины, где отродясь не бывал, зато всегда мечтал об этом путешествии, стало быть, это с его стороны своего рода прощание, хотя даже ему самому не ясно, с чем он, собственно, прощается, а компания, кивая, выслушала его откровения и наградила их долгим молчанием, потом разговор мало-помалу возобновился, новые приятели перво-наперво взялись всячески отговаривать его от… собственно говоря, от всего, но главным образом от попытки связаться со своими знакомыми, ведь если они даже не встретили его в аэропорту и не явились сюда, как было условлено, к перекрестку на улице Эрму, не позднее девяти часов, а сейчас, как ни крути, девять проехали, стало быть, дело не к спеху, и вообще, пусть остается с ними, коль скоро его сюда забросила судьба, и без сомнения это и будет самый лучший вариант, почему, поинтересовался он, каковы их планы на ближайшее будущее, а-а, планы, переглянулись греки, вопрос явно позабавил их, планов, стало быть, нет как таковых, вернее, разве это не план посидеть здесь, выпить пивка, и с откровенной усмешкой дали понять, что они не из тех, кто живет по плану, сидеть себе, прохлаждаться, вот и весь план, со вчерашнего вечера они только этим и занимаются, и покуда все деньги не выйдут, это и будет план, медленно потягивать пиво и глазеть по сторонам, сказал долговязый парень, представившийся Адонисом, молодые люди были неглупые и симпатичные, но стоило ему пригубить свой кофе по-гречески, у него вдруг возникло чувство, что, если он согласится с ними и все останется, как есть, не видать ему Афин как своих ушей, ведь когда он рассказывал, что прилетел сюда ради того, чтобы познакомиться с Афинами, слова его были встречены красноречивым молчанием, словно ему хотели дать понять, что узнать нечто новое, что угодно, а уж об Афинах в особенности, совершенно пустое дело, а сидящий рядом с ним Иоргос, который, однако, отрекомендовался Джорджем, вроде бы даже развеселился, услышав об этом, надо же, Афины ему подавай, сказал этот Иоргос и помрачнел, знаешь, приятель, что такое Афины, кусок вонючего дерьма, вот что это такое, и отхлебнул из кружки, а в словах парня было столько горечи, что он не решился спросить, почему Иоргос говорит такое, выброшенные на песок рыбы, подумалось ему потом, добродушные, симпатичные бездельники, констатировал он, однако вынужден был признать, что ему становится все уютнее и вольготнее среди них, и всполошился, да ведь это опасно, слишком опасно — просидеть тут все утро, слушая их разговоры о том, что «Guns of Brixton» лучше, чем «Arcade Fire» или «Clash», подолгу молчать вместе с ними, подолгу глазеть по сторонам, наблюдать бешеное движение на площади Синтагмы и примыкающих улиц, смотреть, как бессмысленно, просто уму непостижимо, до чего бессмысленно, носятся туда-сюда машины по этой нестерпимой жаре и в ужасной вони, и все это слишком приятно делать с ними, томительно и притягательно, словно какое-то сладостное бремя, которое тянет тебя вниз — если он сейчас же, немедленно, не стронется с места, в ужасе сказал он себе, тогда он застрянет здесь, и все сложится совсем по-другому, не так, как ему хотелось бы в глубине души, и он неожиданно встал, заявив, что хочет увидеть хотя бы Акрополь, с детских пор заветная мечта всей его жизни хоть раз увидеть Акрополь, и вот теперь, под старость, ага, значит, хотя бы Акрополь, подмигнул ему Адонис, словом, Акрополь, кисло глянул на него Иоргос, впрочем, тебе видней, сказали ему, в конце концов, ты же здесь впервые, тогда почему бы и нет, хотя, по-моему, это чушь несусветная, сказал Иоргос, по-моему, тоже, сказал Адонис, ну да ладно, ступай, коли уж тебе невтерпеж, только послушай, вмешалась одна девушка из компании, ее звали Элой, эту штуковину, она показала на чемодан, незачем таскать с собой, можешь оставить здесь, а если не застанешь нас, обожди, где же, она оглянулась по сторонам, у Маниопулоса, предложил Иоргос, это рядом, совсем близко, так они и поступили, Маниопулос оказался продавцом или кем-то в этом роде в совершенно заброшенной лавчонке на заброшенной улочке позади ресторана, вроде бы там торговали запчастями к компьютеру или чем-то подобным, трудно было определить, во всяком случае, продавец сразу же согласился, унес чемодан куда-то за занавеску и сделал ему знак рукой, что все, мол, в порядке, чемодан можно забрать в любой момент, когда захочется, с тем они и вышли снова на террасу, показали ему дорогу, предложив, несмотря на жару, идти пешком, потому как, во-первых, пока что не так много туристов, а во-вторых, тогда он хотя бы походя увидит и Плаку, старинную часть города, все время туда, показал ему направление Иоргос и подтолкнул к пешеходному переходу, все время в ту сторону, хотя лучше бы, заметили они, оставшись одни, переждать ему несколько часов, собственно говоря, до вечера, ведь сейчас солнце на холме палит нещадно, но он уже перебрался на другую сторону, готовясь углубиться в узкие проулочки Плаки, махнул им на прощанье, они дружелюбно помахали в ответ, и как бы хорошо он ни чувствовал себя с ними, то есть именно поэтому, сейчас он вздохнул с облегчением, наконец-то он на пути к Акрополю, увидеть хотя бы Акрополь, повторял он про себя, вспоминая первые смутные картины, которые хранил в памяти с детства, и радовался, что им не удалось его отговорить, хотя все было как-то расплывчато, неясно, даже в самих этих попытках его отвлечь, и если вдуматься, в том давнем, воображаемом представлении об Акрополе не очень-то просматривались контуры, в них не было четкости, резкости, главным образом из-за масштабов, ведь ему никогда не удавалось представить себе, насколько велик Акрополь, каковы его здания, те же Пропилеи, насколько велик сам Пантеон, в масштабах невозможно разобраться, если вздумаешь по описаниям, чертежам либо фотографиям прикинуть величину этого теменоса, как называли греки священную храмовую территорию Афин, и в этом беда, главная беда, что нельзя с этими масштабами разобраться, мысленно выстроить в голове весь акрополь, каким-то образом все упирается в масштабы, он всегда это чувствовал и сейчас, по дороге туда, думал о том же — он купил сандвич за бешеные деньги, выпил коробку кое-как охлажденной колы за еще более умопомрачительную цену, но его это не волновало, поскольку не волновало ничто, кроме того, что он по жаре все ближе подбирается к Акрополю и вскоре увидит храм Ники, увидит Эрехтейон и, как венец всего увиденного, непревзойденный Пантеон — и вообще: он достигнет вершины Акрополя, ведь этого ему хотелось всегда, и этого хотелось сейчас, на прощание, очень хотелось увидеть то, что видели греки, скажем, 2439 лет назад.     Он вошел в квартал Плака со стороны улицы Эола, и действительно навстречу ему попалось всего лишь несколько сот туристов, встречный поток обтекал его, так что, можно сказать, ему повезло, затем некоторое время он продвигался вперед по улице Флесса, в какой-то момент там заблудился и, сбитый с толку, никак не мог сообразить, правильно ли будет продолжить путь по улице Эрехтейона, во всяком случае, зашагал в ту сторону и после переулков Стратоноса и Фразиллона неожиданно очутился на широком, оживленном проспекте Дионисия Ареопагита и одновременно увидел в вышине и Акрополь, правда, он иногда мелькал и прежде, когда в узеньких улочках на краткий миг открывался просвет, но во всей целостности он впервые узрел его сейчас, с этого Дионисия Ареопагита, а это означало: впервые в жизни он близок к цели, после чего все остальное стало неинтересно и неважно, ведь он достиг подножия Акрополя, ну не прекрасно ли это, солнце жгло нещадно, движение на проспекте кошмарное, было, наверное, часов десять-одиннадцать, но точно он не знал, часы его остановились еще в самолете, так как он забыл вовремя сменить батарейку, а теперь уж… ни к чему, подумал он, разве не достаточно того, что я здесь?! — и он знай себе топал по Агоре, но что-то подозрительно мало попадалось ему туристов, и чем дальше, тем меньше, но он не терял присутствия духа, ведь вот же, справа Акрополь, рано или поздно он найдет место подъема, если даже придется обойти вокруг все подножие, он обойдет, и все дела, подбадривал он себя, но больно уж долго тянулась дорога, и удушливой вонью был пропитан воздух, которым приходилось дышать, а шум уличного движения казался невыносимым, и он уже решил было спросить у первого встречного, как пройти, когда вдруг уткнулся в укрепленный плитами известняка зигзагами ведущий вверх серпантин, увидел на вершине длинного подъема какую-то будочку, взобрался с трудом, но будка оказалась кассой, хотя написано на ней было не «тамио», а «АКРОПОЛЬ», что можно было счесть смешным, ведь это все равно, как если бы ведущую кверху дорогу пометили надписью «дромос», хотя всем известно, что это дорога, а наверху находится акрополь, тогда к чему весь этот цирк, вероятно, из-за входной платы, подумал он, и наверное, так оно и было на самом деле, поскольку входную плату взимали, причем, довольно высокую, сперва запросили двенадцать евро, затем, когда он, отчаянно жестикулируя, возмутился, снизили плату до шести, у него наконец-то был билет, он вошел и вскинул взгляд кверху, так вот, значит, это Акрополь, но солнце нестерпимо било в глаза, так что он вынужден был опустить глаза, но все оказалось непросто, потому что, когда он опустил глаза в надежде дать им отдохнуть на каком-нибудь темном пятне дороги, оказалось, что это невозможно, поскольку на дороге вообще не было никаких темных оттенков, каменное покрытие под ногами слепило точно так же, как камень строений вверху, от которых он отвел глаза, сквозь ступни лестницы, беломраморные ступени, не пробиться было ни траве, ни сорнякам, он ковылял вверх, осознавая лишь, что находится у воздвигнутых Мнесиклом Пропилей, главного входа в Акрополь, карабкался к вершине чуть ли не на ощупь, зная, что слева от него должна находиться так называемая Пинакотека, Картинная галерея, а справа оборонительная башня, на верхней площадке которой стоит храм Ники Аптерос с его дивными четырьмя колоннами, но знал чисто умозрительно, видеть ничего не видел, шел вверх без остановки, щуря глаза, и утешался мыслью, ладно, пусть сейчас он ослеплен, но после того, как кончится лестница, он отыщет местечко под деревом или укроется в тени какого-нибудь здания, переведет дух, а потом вернется сюда и как следует рассмотрит Пропилеи, поэтому он брел и брел дальше, однако после Пропилей дорога не только не стала лучше, но положение, можно сказать, ухудшилось, так как вместо почвы все было покрыто известняком, весь теменос был построен на гигантской снежно-белой известняковой скале, и дорожка внутрь бежала среди причудливых обломков известняка по ослепительной известняковой поверхности, стало быть, весь Акрополь, подвел он итог, целиком и полностью стоит на этой голой горе, тот самый Акрополь, подумал он ошарашенно, еще какое-то время не решаясь хорошенько вдуматься, что же означает совершенно голый, что нет здесь ровным счетом ничего, кроме известняковой скалы и прославленных храмов, воздвигнутых на ней из разных сортов светлого мрамора, большей частью пентелийского желтоватого мрамора, он не решался додумать эту мысль до конца, утвердиться в ней, а потому все шел вперед, пытаясь придать векам такое положение, чтобы не рухнуть ничком и в то же время заслонить глаза от палящего солнечного пекла, ведь солнце и впрямь жгло нещадно, хотя его не так уж волновало, что голову, спину, руки, ноги, все тело жжет огнем, это он как-то терпел, зато его совершенно застало врасплох обстоятельство, тяжелые последствия которого он даже не предполагал, это воздействие солнечного света на белый известняк, он не был готов к этому чудовищной мощи сиянию, да и как, спрашивается, быть готовым к этому, если ни один путеводитель, ни одно исследование по истории искусств не считает нужным предостеречь, будьте, мол, осторожны, солнце над Акрополем настолько ярко, что людям со слабыми глазами непременно следует принять защитные меры, а вот он, который, судя по всему, относится к числу людей с чувствительными глазами, никаких мер предосторожности не предпринимал, в результате чего и сейчас не мог предпринять никаких контрмер, так как у него при себе не было ничего, кроме чемодана в руке, а ведь это идея, осенило его вдруг, и, добравшись до святилища Артемиды Бравронии, он уверовал, что чемодан спасет его, какое счастье, что он захватил его с собой, из чего явствует, что от немыслимой усталости, жары и слепящего сияния он был не в себе, ибо лишь когда он прислонился к стене святилища, чтобы открыть чемодан и достать что-нибудь из одежды, до него дошло, что чемодан остался в городе, у парня по имени Маниопулос, а солнце, как назло, в этот момент зависло прямо над головой, ни вблизи, ни поодаль не виднелось ни малейшего тенистого уголка, навеса, выступа кровли, расщелины в стене, лучи света обрушивались на него прямые, как стрела, вертикально и беспрепятственно, тени не было нигде во всем Акрополе, хотя тогда он еще этого не знал, поэтому, за неимением лучшего, извлек из кармана джинсов мятый бумажный носовой платок, развернул его и приставил к глазам, но к несчастью, даже белизна платка раздражала глаза, и тогда он заслонил их ладонями и побрел вперед в надежде, что рано или поздно доберется до какого-нибудь местечка, все равно какого, лишь бы можно было забиться, спрятаться, дать отдохнуть измученным глазам, вот он и шел вперед, все вперед, по Акрополю, о котором мечтал с детских лет и где теперь, как вскоре выяснилось, кроме него, не было ни души, только одна немецкая супружеская пара вдали, у Пантеона, уж эти-то, подумалось ему, подготовились к экскурсии, на обоих тропические шлемы с козырьками, темные очки в пол-лица, на спине рюкзаки, откуда, аккурат в тот момент, когда он взглянул на них, была извлечена литровая бутыль с минералкой, в результате чего он тотчас почувствовал нестерпимую жажду, которую решительно нечем было утолить, поскольку тут — вопреки всем его надеждам — не обнаружилось ни обязательного в туристических местах буфета, ни торговца прохладительными напитками, короче говоря, на Акрополе не было ничего, кроме Акрополя, но к тому времени страдания его достигли предела, а между тем он добрался до места, где некогда была воздвигнута статуя Афины, и взял направление на Эрехтейон, но шел подобно слепцу, нащупывая перед собой дорогу, ибо смотреть вверх или хотя бы на мгновение вскинуть взгляд он был вообще не в состоянии, из глаз текли слезы, но сами глаза пока что не болели, боль обрушилась на него, когда он выплакал все слезы, добравшись до Кариатид Эрехтейона, куда проникнуть — в особенности отсюда, с южной стороны — он, естественно, не мог и не в силах был коснуться их хотя бы взглядом, так как портик вздымался высоко, и Кариатиды были недостижимы, в отчаянии он озирался по сторонам, глаза щипало от боли, на поверхности скалы тут и там валялись огромные куски резного камня, по всей вероятности, следы раскопок, оставленные археологом Дёрпфельдом, часть алтаря Афины, либо еще бог весь чего, во всяком случае, это удалось ему разглядеть за то мгновенье, когда он решился вновь открыть глаза, но тут словно кто-то из богов на краткий миг смилостивился над ним, уведя его к юго-западному фронтону Эрехтейона позади Кариатид, где он заметил дерево, о господи, дерево, и этот слепой поклонник Акрополя тотчас же поспешил к нему, но лишь когда добрался до дерева, прислонился к стволу спиной и попытался открыть глаза, ничего не изменилось, потому как открыть глаза и здесь было невозможно, дерево оказалось маленькой оливой, чахлой, почти совсем засохшей, ствол тонюсенький, ветки наверху хлипкие, с трудом поддерживали прозрачную, как паутина, крону, сквозь которую беспрепятственно проникал свет, и когда он в полном изумлении глянул под ноги и убедился, что веточки эти не отбрасывают даже самой слабой тени, он наконец-то уразумел: то, ради чего он пришел сюда, останется для него невидимым, о-о, с горечью подумал он, ему не только никогда не узнать, каковы масштабы Акрополя, но и самого Акрополя не увидеть, хотя находится он здесь, на Акрополе, — однако боги послали ему в утешение не деревце, а северный фасад Эрехтейона, который к тому времени оказался в тени, и он сломя голову помчался туда, супруги немцы уже обретались там, веселые и оживленные, мужчина как раз вставлял в фотоаппарат новую пленку, а жена уписывала за обе щеки огромный гирос, многослойный сандвич, оба были толстые, чуть не лопались от здоровья, м-да, к этим боги благоволят, тоскливо заметил он про себя, явив тем самым неблагодарность, ведь в конечном счете он добрался до такого места, где все же смог дать передышку измученным болью глазам и даже открыть их, правда, кроме основания колонн древнего Парфенона, отсюда ничего не было видно от так называемого Акрополя, куда он мечтал попасть всю жизнь, ведь он находился к нему спиной, нет, это совершенная несуразица, возмутился он, придя в себя, и никак не желал смириться с поражением, немцы ушли к Парфенону, продолжать фотосъемку, а он остался, понимая, что последует, стоит ему отойти от стен Эрехтейона, дающих слабую тень, наверное, надо бы вздремнуть, подумалось ему, обождать, пока солнце проделает к небе большую часть своего пути и на земле изменятся пропорции света и тени, но он тотчас сообразил, что идея неудачная, ведь все равно без воды долго не выдержать, на это — точнее говоря, и на это — он тоже не рассчитывал, что надо бы прихватить с собой воды, привалившись к стене, он думал о Калликрате и Иктине, которые построили Парфенон, затем о Фидии, который своей величественной статуей Афины из золота и слоновой кости придал смысл всему творению, и, прижавшись спиной к стене, представил себе, будто приближается к Пантеону, более того, предстает перед изумительными колоннами Парфенона, перед совершеннейшей дорическо-ионической колоннадой, и вдумался в суть пространства пронаоса, преддверия святилища, или наоса, главного помещения храма, и осознал, что, когда здесь все это строили, храм еще был территорией веры, местом и центром Панафинейских процессий, он напряг свой пульсирующий мозг, чтобы силой воображения объять, увидеть во всей целостности и таким сохранить для себя, на прощание, прекраснейшее творение западного мира, — а еще он подумал, что, собственно говоря, ему следовало бы плакать, потому что он здесь, но его тут нет, плакать, ибо он достиг того, о чем мечтал, и все же мечта его не осуществилась.     Спуск с Акрополя был ужасен, и ужасно было смириться с тем, что из-за такой смехотворной, банальной, будничной мелочи вся его афинская затея обернулась поражением, он, спотыкаясь, ковылял вниз, прикрывая глаза обеими руками, его распирало желание разнести, разбить ногами кассовую будку у выхода, но, конечно, он ничего не разнес, лишь пошатываясь брел вниз по дороге, нещадно палимый солнцем, и наконец достиг оживленной магистрали — проспекта Дионисия Ареопагита, тут он принял решение на сей раз обогнуть Акрополь с другой стороны, правда, на Акрополь ему теперь уже и смотреть не хотелось, хотя здесь, внизу, глаза притерпелись к свету, и состояние его улучшилось настолько, что можно бы и вернуться, двигаясь в том направлении, откуда он сейчас пришел, только было неохота, ему больше ничего не хотелось, его не интересовал Национальный музей, не интересовал храм Зевса, ни театр Диониса, ни Агора, потому как не интересовали сами Афины, а значит, не интересовали и те места по пути, откуда, взглянув наверх, можно было бы увидеть Акрополь, плевать я хотел на этот Акрополь, бездумно брякнул он вслух, но понимал, что это говорит в нем горечь, сожаление оттого, что увиденное оказалось невидимым — так пытался он истолковать вначале то, что с ним приключилось, он искал глубокий символический смысл и нашел его, пожалуй, по праву потерпевшего, чтобы как-то пережить, понять события минувших часов, то есть прощание с мечтою, смысл этот лишь сейчас начал облекаться в его сознании в некие формы, а смотрел он только себе под ноги, и все у него болело, больше всего по-прежнему болели глаза, но и ногам тоже было очень больно, обе пятки оказались стерты, и при каждом шаге приходилось, перемещая тяжесть тела то на правую, то на левую ногу, сперва чуть двигать ступню вперед, чтобы ботинок не касался пятки, да и голова раскалывалась от боли, потому что он был голоден, желудок тоже сводило судорогой, ведь вот уже несколько часов во рту не было ни глотка, он брел по узкому тротуару проспекта Дионисия Ареопагита, который в этом направлении казался еще длиннее, немыслимо, невыносимо длиннее, и упорно не смотрел наверх, поскольку там, наверху, — отныне он называл Акрополь именно так, чтобы даже слова этого не произносить, — уже не осталось ничего, что можно было бы осмотреть завтра или хоть сегодня же вечером, предприняв очередную попытку, ведь он понимал, что понапрасну вернулся бы сюда, Акрополя во всей его реальности ему все равно нипочем не увидать, так как появился он здесь в неудачный день, в неудачное время появился на свет, вообще невесть зачем появился на свет, а стало быть, изначально все и пошло наперекосяк, ему бы следовало знать, чувствовать, что сегодня неподходящий день для каких бы то ни было начинаний, и следующий день тоже неподходящий, ибо нет у него больше дней впереди, как и не было их никогда, ибо нет и не было дня, когда он, в отличие от дня сегодняшнего, успешно мог бы взойти наверх по этому пути, хитроумно выложенному известняком, и зачем он вообще туда сунулся, скривил он рот, к чему было горячку пороть, корил он себя и, понурив голову, совершенно раздавленный, ковылял в растреклятых башмаках, со стертыми в кровь пятками, вкруг подножья Акрополя, и бесконечно много времени понадобилось ему, чтобы обогнуть холм и вернуться на ту же самую улицу, где однажды, ранним утром, он побывал, Стратонос было название улочки, затем он попал и на улицу Эрехтеос, а оттуда, через улицу Аполлона было рукой подать до перекрестка улицы Эрму, — и вот он уже увидел по ту сторону площади своих утренних знакомцев, глазам не мог поверить, но они сидели все там же, почти все, только одной из девушек, Элы, недоставало, насколько можно было разглядеть отсюда, с противоположной стороны, и они тоже заметили его и замахали приветственно руками, его вид явно подействовал на них подобно освежающему глотку средь зноя, ему же сделалось несказанно приятно, что после стольких мучений наверху, мучений совершенно излишних, он смог возвратиться к ним, наверняка это было предначертано где-то, стоило ему увидеть их, и сердце его дрогнуло, в конце концов, что же показалось утром ему таким привлекательным в этой компании, да ведь именно то, что они ничего не делают, ничего не хотят, ну и, пожалуй, их добросердечие, подумал он, глядя на них, и, слегка расчувствовавшись от усталости, помахал рукой им в ответ, выходит, настолько само собой разумеющимся казалось теперь, что есть смысл в том, чтобы подсесть к ним здесь, в Афинах, где компания сразу же приняла его, посидеть с ними, заказать кофе по-гречески и затеряться здесь, в Афинах, зачем хотеть еще чего-то, теперь, после этого ужасного и чертовски смехотворного дня, казалось, нет ничего более смешного, чем вспомнить, до какой степени он сегодня утром был полон желаний, до чего нелепы все эти желания, когда можно бы чувствовать себя куда более счастливым, останься он здесь, с ними, попивай кофеек и наблюдай за сутолокой движения, за тем, как с безумной скоростью проносятся туда-сюда машины, автобусы, грузовики, он чувствовал себя смертельно усталым, и для него больше не стоял вопрос, чем он станет заниматься отныне, сядет со своими новыми приятелями и точно так же, как они, ничего не будет делать, съест чего-нибудь, выпьет, затем последует очередное холодное как лед кофе по-гречески и блаженная, длиною в вечность, расслабленность, он сбросит ботинки и вытянет ноги, после чего расскажет, не скупясь на иронические замечания в собственный адрес, все, что произошло с ним там, наверху, и сам примет участие в общем веселье, и поделом тому идиоту, который заявился в Афины посреди лета и в первый же день, в самое пекло полез на Акрополь и еще удивляется, что он ничего не видел из всего Акрополя, скажет Иоргос под всеобщий хохот, такого и в самом деле иначе, как дураком, не назовешь, совсем необидно добавит Адонис, ежели взбираешься под палящим солнцем на Акрополь и ума не хватает взять с собой темные очки — над этим все посмеются еще какое-то время, мысленно воображал незадачливый искатель приключений, стоя по эту сторону перекрестка, а он, пожалуй, ответит им, что отправился на экскурсию без солнечных очков потому, что Акрополь сквозь темные очки — это вовсе никакой не Акрополь, ему махнули снова, да не тяни резину, дуй к нам поскорее, и он на радостях, что здесь он почти как дома, что новые знакомцы держат его за своего, — не раздумывая шагнул к террасе по ту сторону площади, шагнул прямо в нескончаемый поток машин, и его тотчас сбил, задавил насмерть грузовик, с бешеной скоростью мчавшийся по внешней полосе.