— На зоне Вам Михаил Андреевич, не выжить. Скорее всего, Вы туда даже не доедете. Убийства своих «братки» не прощают.

— Я защищался!

— В этом Вы не смогли убедить даже суд, а уж приятелям убиенного на это и вовсе наплевать. Вы приговорены, и приговор будет приведен в исполнение. Можете не сомневаться.

— Спасибо доктор. Умеете утешить и внушить оптимизм.

Давайте, любезный читатель, вначале договоримся о том, то такое Средневековье, с чего оно началось и чем закончилось. Не так давно автор имел бестактность задать этот вопрос группе учеников выпускного класса средней общеобразовательной школы, чем, совершенно непреднамеренно, поверг их в тягостное раздумье, никаким членораздельным ответом не завершившееся.

Уж если абсолютно свеженькие претенденты на свидетельство о среднем образовании затруднились с ответом на мой вопрос, то более возрастным обладателям документа, некогда гордо именовавшегося «Аттестатом зрелости», надеюсь, не покажется обидным, если автор им кое-что напомнит.

Средневековье пришло на смену Античности, родившись в V веке нашей эры, сразу после мучительной кончины Римской империи. Концом же периода Средневековья принято считать век XVII, а точнее: победы буржуазных революций в Англии и Голландии.

Если, любезный читатель, скучные римские цифры мало что Вам говорят, то обратимся к более наглядной иллюстрации. В Санкт-Петербурге, в Русском музее, имеется картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи». На ней, в самом центре полотна художник поместил аллегорические изображения гибнущей Античности и нарождающегося Средневековья. Античность олицетворяет уносимая взбесившимися конями, разбитая колесница, а Средневековье — младенец, из этой колесницы выпавший. При падении, кстати сказать, он нисколько не пострадал и даже не плачет.

Казалось бы: дорога ровная, накатанная, кобыла молодая, сильная, сани почти пустые — должны были бы уйти, но волки догоняли. Не очень быстро, но упорно и неумолимо. Рыжуха своим лошадиным умом и сама прекрасно понимала, чем может закончиться эта гонка, поэтому мать не нахлестывала ее, а только повторяла, как заведенная:

— Ну, милая, выноси, ну, милая, давай…

Если сначала, когда волки только появились, она произносила это совсем негромко, то сейчас уже кричала в полный голос, словно от громкости ее крика зависела скорость саней. Мишка все пытался пересчитать преследователей, но постоянно сбивался — то на четвертом, то на пятом. Рядом с санями пластался в беге Чиф. Молодой пес вовсе не трусил и не собирался бросать хозяев, спасая свою собачью шкуру. Один на один он вполне способен был выйти против матерого волка и результат схватки не предсказал бы никто, но кидаться одному против…

«Да сколько же их? Раз, два, три, четыре… семь! Вроде бы днем нападать не должны, совсем осатанели с голодухи, что ли? Должны, не должны, а вот напали и все тут! Блин! Догоняют, не уйдем. Семь штук, а у меня восемь выстрелов, мазать нельзя. Есть еще нож, топор и… Чиф. Хотя бы одного он на себя возьмет. Все равно: мазать нельзя!»

Деятельная натура деда Корнея требовала обязательно заняться какой-то работой. Тем более, что благосостояние семьи, после его ранения и гибели сына, резко пошатнулось. Делать что-то, что требовало силы или долгой ходьбы, дед не мог. Значит: ни пахать, ни косить, ни заниматься другими подобными работами. Главный свой приработок в мирное время — бортничество — деду тоже пришлось забросить: в его состоянии нахаживать многие километры по лесу и лазать по деревьям к дуплам диких пчел, было совершенно невозможно. Разумеется, семья совсем уж в нищету не впала: какой-то «жирок» за прежние времена накоплен был. К тому же, в селе, где подавляющее большинство мужчин были военными профессионалами, умели поддержать увечных воинов. Плюс, все понимали, что Корней Агеич тогда, пострадав сам и потеряв сына, спас множество жизней Но дед, еще недавно бывший чуть ли не первым лицом, заботой сельчан откровенно тяготился.

К тому же могучий организм не старого еще мужика постепенно преодолевал последствия ранения — постепенно перестали мучить головные боли и головокружения, прекратила трястись голова. Со зрением, правда, остались проблемы, и дед, всматриваясь вдаль, зажмуривал левый глаз, словно прицеливаясь.

И тут-то, как раз, и выпал случай. Село было богатым, соответственно и стадо, которое надо было пасти — большим — несколько сотен голов. Траву на небольших лесных пастбищах оно выедало быстро, и скотину часто приходилось перегонять с места на место. Вот мужики, покалякав между собой, да со старостой, решили стадо разделить. Понадобились новые пастухи.

В седле дед держался уверенно, с кнутом обращаться умел прекрасно, а для наблюдения за дальним краем пастбища ему в помощники, в качестве еще одной пары глаз, приставили Мишку. Вторым пастухом стал Немой. Был он каким-то дедовым дальним родственником, что, впрочем, для существующей более ста лет общины редкостью не являлось — за сто лет чуть ли не все село вперекрест переженилось и породнилось. Однако связывало Немого с дедом не только родство и близкое соседство — жил он через один дом от дедова подворья — но и общая судьба.

Как Мишка и предполагал, пасти коров ему больше ни пришлось, стоило только сойти снегу, и он, вместе с дедом, перебрался на пасеку, поселившись там в поставленной за зиму избушке, помогая деду в работе и, время от времени, поражая сам себя фантастическим сочетанием вопиющего невежества и совершенно неожиданных теоретических познаний в области пчеловодства.

Так, для него оказалось совершеннейшим сюрпризом то обстоятельство, что пчелы собирают не только нектар, но и цветочную пыльцу. Как сказал дед, эти разноцветные горошинки с булавочную головку величиной, пользовались огромным спросом у лекарей и купцы платили за них серебром, забирая, сколько бы не предложили.

Зато дед не знал, что вылетевший из улья рой можно догнать и, когда он повиснет живым шаром на ветке дерева, стряхнуть в какую-нибудь емкость, например, в берестяной туесок. Когда Мишка в первый раз принес на пасеку такую добычу, оказалось, что селить новую пчелиную семью некуда. Немедленно Немой и Лавр были мобилизованы на поиски и заготовку дуплистых деревьев, а Мишка, втихаря занялся изготовлением улья, которого, как водится, в живую никогда в жизни не видел, руками не щупал, но устройство которого, главным образом из телепередач, знал. Или думал, что знает.

Вот так, однажды, преследуя очередной пчелиный рой, Мишка зацепил краем глаза что-то чужеродное, неуместное в этом лесу, что-то такое, чего здесь находиться не должно, но пробежал мимо — рой был важнее. На следующий день он попытался повторить свой вчерашний маршрут. Что-то привлекшее внимание, но не зафиксированное сознанием, не давало покоя, как попавший в обувь камешек. Побродив с полчаса по лесу и, уже собираясь повернуть назад, Мишка, наконец, набрел на это «что-то».

«И долго Вы собираетесь робинзонить, сэр? Конечно, Вас будут искать, но могут, ведь, и не найти. Тогда придется изображать библейский сюжет „Возвращение блудного сына“. Вообще, планы у Вас какие-нибудь есть? Если нет, то будут.

Садимся и анализируем ситуацию. А она, согласимся, была неоднозначной: я защищал мать, с которой грубо обходился Немой, не сам, надо признать, а по приказу деда. Дед был прав, а мать не права, но хватать ее, как мешок и тащить под домашний арест… В общем, я имел право, а дед своим солдафонством спровоцировал конфликтную ситуацию. За нарушение дисциплины я наказание получил, и принял его, надеюсь, достойно. Задание по получению информации из села выполнил. Все, больше я ничего никому не должен.

Тогда, в чем цель побега? Не покоряться деду. Не признавать своей вины, не выполнять унизительных процедур формального покаяния. Голые эмоции, блин, не хочу и все! Кстати сказать, в этом мы с пацаном совпадаем, он бы тоже сбежал на чистых эмоциях. Ну а дальше? А дальше мы расходимся — пацан о будущем не подумал бы, а я обязан.

Запасов у меня, примерно, на месяц, причем все продукты — длительного хранения. Будем считать это неприкосновенным запасом. Кроме того, есть возможность добывать пропитание в лесу: грибы, ягоды, орехи, коренья. Можно ловить рыбу и ставить силки. До поздней осени продержусь. Потом… Потом можно будет поселиться на пасеке — дед-то оттуда съедет! Значит, если суметь накопить запас продуктов, можно остаться и на зиму.

Уже тронув телегу, Мишка спохватился: а где же Чиф? Вот уж у кого не было проблем! В деревне осталось всего три собаки, все три жили на нинеином подворье и все три были суками. Чиф и сам по себе был хорош, но тут, благодаря обстоятельствам, он и вообще автоматически заделался «первым парнем на деревне». Если же учесть, что благодаря своей принадлежности к тварям бессловесным, рамками моногамии он ограничен не был и формальными супружескими обязательствами не обременен… не жизнь — малина!

Когда Мишка, вслед за Нинеей, бежал к дому покойного Велимира, он краем сознания отметил, как откуда-то вывернулся Чиф и припустил вслед за хозяином, а потом, когда Нинея схлестнулась с отцом Михаилом, рванул в сторону леса, словно за ним черти гнались. Наверно почувствовал, каким-то своим звериным чутьем, что здесь творятся вещи запредельные, и ударился в панику.

Мишка призывно засвистел и закрутил головой, высматривая пса. Чиф выскочил из ближайших кустов, но к телеге не подошел, а затрусил параллельным курсом, настороженно принюхиваясь. Мишка, прекрасно изучивший все его повадки, понял, что пес все еще напуган и в любой момент готов прянуть в сторону, одним прыжком преодолев отделяющее его от кустов пространство. Все понятно: сегодня хозяин открылся Чифу с совершенно новой, доселе неизвестной стороны — непонятной, а, потому, опасной.

— Чиф, Чиф, хороший мой, не бойся, иди сюда! Ко мне, Чиф, ко мне!

Материн младший брат Никифор принял гостей радушно. По обычаю приказал прямо во дворе поднести приехавшим горячего сбитня, трижды облобызался с дедом, с сестрой, поручкался с Немым, подивился тому, как подросли со времени последней встречи Мишка и близнецы, посетовал, что не приехали племянницы, громогласно приказал топить для гостей баню и, вежливо пропустив перед собой деда, повел всех в дом.

Со времени «осознания себя» Мишка видел Никифора впервые и с немалым удивлением оценил его внешность уже глазами взрослого человека. Заодно глянул впервые мужским взглядом и на мать. До сих пор это как-то и не приходило ему в голову. Мать есть мать — самая добрая, самая красивая, самая родная женщина в мире. А теперь… Было совершенно очевидно, что в молодости мать была диво, как хороша. Да и сейчас, немного старше тридцати, на вкус пятидесятилетнего Михаила Андреевича Ратникова, несмотря на пятикратные роды и темный вдовий наряд, Анна Павловна выглядела весьма и весьма привлекательно. Высокая, статная, русоволосая. Тонкий прямой нос, чуть удлиненные глаза — видать, где-то среди пращуров затесалась толика степной крови.

Соответственно, очень похожий на свою старшую сестру Никифор, выглядел не купцом, а скорее «благородным разбойником голливудского разлива», только что серьга в ухе не болталась, да борода была не черной, а русой.

А вот манерой поведения брат и сестра разнились кардинально. Скупая, спокойная мимика, плавные жесты, негромкая речь, вполне соответствовали внешности матери. Никифор же был говорлив, громогласен, размашист и, вроде бы, простоват, особенно по сравнению с сестрой.

Четыре дня представления шли с аншлагом. Ходок оказался великолепным режиссером-постановщиком и сумел растянуть действо на два отделения минут по двадцать — двадцать пять каждое. Перед началом и в антракте оркестр играл «Барыню», «Катюшу», «Синий платочек» и «Случайный вальс». Среди зрителей сновали торговцы лакомствами, «подставные» Ходока по ходу представления заключали самые дикие пари, Кузька вошел во вкус: кривлялся, показывал язык, падал в нужные моменты и не падал, когда это было не нужно.

Своята «въехал» в драматургию представления и музыка в нужные моменты умолкала совсем, или ее сменял тревожный рокот бубна. При каждом удачном попадании кинжала или болта Своята лупил в здоровенный медный таз, а по ходу всего представления оркестр лихо наяривал «белая армия, черный барон», «Три танкиста» и прочие шлягеры сталинских времен.

Концовку представления Мишка слизал с виденного еще в детстве выступления цирковой труппы кубанских казаков. Сделанный из ладейного паруса занавес распахивался и на арену вылетала галопом Рыжуха, запряженная в тележный передок. На передке был укреплен шест, и держась за него в трех ярусной пирамиде стояла вся труппа. На втором круге на верхушке шеста разворачивалось алое полотнище Спаса Нерукотворного и все это происходило под музыку «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин».

Мишка сам балдел от происходящего и орал «Слава православному воинству!» как пьяный. Сказать, что публика была в восторге, значило, не сказать ничего — зрителей обносили не только квасом, но и кой чем покрепче и в конце представления ор стоял такой, что тряслись стены. Комментарии же, доносящиеся из зрительного зала, заставляли Никифора подумывать о запрете посещения представлений женщинами и детьми.

Духотища образовывающаяся в амбаре под конец действа, казалось, позволяла вешать в воздухе не то что топор, а целую вязанку топоров. С ребят, которые выступали в кольчугах, переделанных для них Лавром из всякого старья, и войлочных поддоспешниках, пот лил ручьями. Но воинское учение — есть воинское учение, дед в этом вопросе был беспощаден. Зрители тоже прели в шубах и тулупах, так что по степени «ароматизации» Никифоров ладейный амбар запросто мог соперничать с настоящим цирком.

С княжеского пира дед вернулся на удивление рано и почти трезвым. Но доволен результатом был так, что еще в воротах начал орать:

— Никифор! Анюта! Михайла! Все сюда, праздник у нас!

На такой зов, естественно, во двор высыпали не только названные, но и все, кто его услышал. Дед победоносно окинул взглядом образовавшуюся небольшую толпу и задрав бороду гаркнул:

— Глядите!

Собравшиеся дружно ахнули — на шее у него висела золотая гривна сотника.