Когда кончается мир, для каждой живой души он кончается по-своему; конец наступает не для всех разом, но снова и снова проходит по миру, как трепет по коже коня. Пришествие конца может сотрясти сперва один только округ, одну местность и не затронуть соседних; может стать ощутимой зыбью под ногами прихожан в церкви, миновав завсегдатаев кабачка, расположенного ниже по улице; нарушить покой одной лишь этой улицы, одной семьи или даже одной дочери, которая, оторвавшись в этот миг от воскресного комикса, вдруг отчетливо понимает: теперь ничто на свете не будет прежним.

Но хотя для одних мир кончается раньше, чем для других, каждый, кто через это проходит — или через кого это проходит, — может оглянуться назад и понять, что перешел из старого мира в новый, в котором он, хочет того или не хочет, умрет; осознать это, хотя соседи все еще живут в мире старом, среди прежних утех и страхов. И вот доказательство: по лицам близких он увидит, что оставил их на том берегу, поймет по взглядам, что благополучно переправился на ту сторону.

В то лето сонная апатия сковала округ, в который входила большая часть Дальних гор со всеми тамошними городками, фермами и водными артериями. В знойном, оцепенелом затишье начали возникать бесчисленные странности — вероятно, незначительные и между собой, очевидно, не связанные. Один рыбак поймал в озере Никель большеротого окуня и увидел начертанные на гаснущей радуге чешуи письмена; он переписал их, показал библиотекарше в Блэкбери-откосе, и она сказала, что это латынь. Один мужчина из Конурбаны, строивший для себя и своего семейства летний домик у горной дороги (на дороге к Жучиной горе? или к Обнадежной горе?), однажды не смог найти ни купленный участок, ни заложенный днем ранее фундамент, хотя был совершенно уверен, что дорога та самая; в ярости и замешательстве он дважды возвращался к развилке и дважды доезжал до места, но там по-прежнему ничего не было, и лишь на следующий день, вернувшись по той же самой дороге (в чем он был совершенно убежден), он обнаружил все в целости и сохранности.

И так далее. Но такое, конечно, случается всегда, вне зависимости от того, кончается мир или нет. Реже замечали, что следствия то и дело опережают причины. Не часто, не подряд, иначе жизнь превратилась бы в полную неразбериху, а там-сям, время от времени, по мелочам. Вдруг на цветущую живую изгородь у входа в дом престарелых «Закат» перестали прилетать колибри, к огорчению старушки, любившей за ними наблюдать, а вскоре туповатый разнорабочий, полагая, что следует указаниям, пришел и срубил эти кусты. Мать, развешивая белье для просушки, краем глаза увидела свою маленькую дочь, которая, накинув на плечи пластиковый рюкзачок, спустилась по дороге и скрылась за изгибом холма, а позже в тот же день дочь решила тайком сбежать из дома.

Если бы такие случаи можно было сосчитать, сколько бы их набралось? Какова годовая норма? Идут ли в расчет непонятные совпадения: скажем, вереск вырос как раз там, где я в прошлом году потерял вересковую трубку; все ли мамы и дочки Дальвида одновременно сказали «милая»? Сокрыта ли в незаметном тайна, которая, приглядись мы к ней, возвестила бы о концах и началах?

Всемирный ветер, дувший в том году так сильно в ночь осеннего равноденствия (не ищите его в своих альманахах, они составлялись позже, усердные редакторы уже вычистили из них невероятные факты и залатали таинственные лакуны): тот неистовый ветер с дождем очень напоминал осенние бури, которые мы хорошо помним, да и по всем признакам был такой же бурей — быстро упало давление, и каждый почувствовал страшную тяжесть в груди, а также черное веселье, когда грозовой фронт, высокий, как ночное небо, промчался, ревя и топоча, вернулся ясный день, усыпанный ветвями деревьев и кровельной дранкой, а в небе и на душе установилось чудесное и странное чувство очищения. Очень типичная погода. Казалось, осенние бури унесли прочь что-то старое и принесли новое.

Когда в ту ночь ветер еще только расходился, Пирс Моффет сидел в маленькой гостиной дома, который снимал тогда на Мейпл-стрит в Блэкбери-откосе, и беседовал со своим соседом Бо Брахманом, примостившимся на маленьком бархатном стульчике; во время разговора Бо то и дело по-девичьи откидывал назад длинные черные волосы, ниспадавшие на лицо.

— В Тибете, — говорил Бо, — практикуют сновидения.

— Правда? — сказал Пирс.

Он любил слушать, как тот говорит, а может, отчасти был даже влюблен в Бо. Они обсуждали, можно ли переменить мир одною лишь силой человеческого желания, а если да, то до какой степени. (Мир: все сущее, законы, рамки и свойства, то, что есть, было и будет, — они знали, о чем говорят.) Вокруг них повсюду, в коробках и мешках, в этой комнате и в соседней, лежала большая часть Пирсова имущества, потому как на следующий день ему предстояло переехать из Блэкбери-откоса в дом неподалеку, в Литлвилле. На полу между собеседниками стоял высокий медный цилиндрический турецкий кофейник и пара медных чашечек; Бо в своих странствиях пристрастился к кофе и научился его готовить, а Пирс обзавелся кофейником и чашками, но не пользовался ими; так что теперь они понемножку прихлебывали крепкий сладкий напиток, стараясь не коснуться губами осадка на дне чашечки.

Так что в конце сентября Пирс жил возле быстрой реки, как и Роз Райдер, но она — в другом доме, и река тоже была другой. Осенью Роз обитала в домике администратора психотерапевтического центра «Лесная чаща»; когда в «Чаще» начали сворачивать летние программы, администратор перебралась в городскую квартиру и городской офис, а Роз жила в ее домике до холодов, когда ей предстояло отключить воду, занести садовые стулья и гриль в дом, заделать окна листами серой фанеры и отправляться на поиски нового обиталища до следующей осени, снять комнату или подселиться к кому-нибудь. А пока что она могла любоваться желтизной лесов на берегах Шедоу-ривер, деревянной верандой, заваленной опалью, белесым туманом над рекой по утрам. Она считала этот дом своим.

Новый дом Пирса стоял на берегу Блэкбери, другой речки, текущей сквозь Дальние горы, — она начинается от иных истоков, родников и тающих снегов в Аппалачских горах и в конце концов вливается в Шедоу на пути к морю.

Роз привела Пирса сюда задолго до его переезда, во время лунного празднества у речной заводи. Он пригласил ее покататься на лодке, и они добрались до этого самого дома, тогда необитаемого, залезли внутрь и стали осматриваться. Она была вместе с Пирсом и когда он приехал сюда по объявлению о сдаче дома в аренду и обнаружил, что дом — тот самый; Пирс и Роз миновали маленькую ванную с застоявшимся, немного неприятным запахом и, как в прошлый раз, оказались в неожиданной спальне. «Ой, тайник», — сказала она и на этот раз, и Пирс обнял ее так же, как прежде, и сказал: «Ну теперь ты должна вспомнить». Она ответила шепотом: «Да».

Но все-таки (размышлял Пирс теперь, утром, в конце сентября, оглядывая ту же самую комнату уже со своей кровати; на окнах висели его занавески, и в предрассветных сумерках на стенах едва виднелись ему принадлежащие картины), может быть, даже тогда она не вспомнила. Она ответила «да», но не он ли ввел правило, чтобы в некоторых обстоятельствах она не говорила ему «нет»?

Как-то в полночь на этой вот широкой кровати, не здесь, правда, а на Мейпл-стрит в Откосе, он поставил ей условие:

Человеческие жизни упорядочены в семилетние циклы, считая с появления ребенка на земле до того самого дня или ночи, в которую он уходит. Последовательность циклов образует волну, у которой есть гребни и подножия, подъемы и спуски; ее можно изобразить на бумаге — простую синусоиду с координатами по осям

х

и

у,

Время и Амплитуда, с пиками в семь лет, четырнадцать, двадцать один, двадцать восемь и тридцать пять. Пройдя половину пути к вершине, мы достигаем горизонтальной оси координат, которая делит бегущую волну лет на верхнюю и нижнюю половины; тот год, когда мы пересекаем ее, называется Годом Великого Подъема. Во всяком случае, так решил назвать его последний на данный момент человек, кто открыл или придумал этот цикл.

Проснувшись, Роз Райдер, не одеваясь, неподвижно сидела на краешке узкой кровати в хижине на берегу Шедоу. У ног ее на полу спальни валялось множество длинных листков с волнами и циклами, пересеченными посредине, — она сама их чертила циркулем и линейкой. Графики свалились с кровати, где их оставили накануне, и теперь Роз сидела, уставившись на листы невидящим взором. Погода обещала быть прекрасной, уже десятый по счету день Дальние горы к полудню прогревало как летом.

Роз находилась на пороге Года Великого Подъема и двигалась к плато двадцативосьмилетия. Достичь плато в нынешнем цикле она и не надеялась. Она не знала и представить не могла, что именно помешает движению вверх, но сегодня ей казалось, что отметить восхождение на плато не доведется.

Конечно, она понимала, что «верх» и «низ» не обязательно окрашены эмоционально, на пути вверх настроение вовсе не обязательно поднимается, а на пути вниз — не всегда падает. Прохождение нижней фазы цикла — крушение старых устоев, шквал новых сведений, отстранение от прежних «я» и полное неведение о том, какие ждут тебя на пути восхождения, — все это может быть очень интересно и увлекательно. Ладно, сказала она себе или Майку Мучо, автору системы, которую он назвал Климаксологией: ладно, но теперь-то, на подъеме, должна же я чувствовать.

Что чувствовать?

Только переехав через мост над туманной рекой в Дальвид, Роузи Расмуссен вспомнила, что обещала Майку позвонить сегодня утром, чтобы он поговорил с Сэм перед выездом. Теперь поздно. Она направила машину к Каскадии и автостраде; Сэм на заднем сиденье играла с оборудованием салона: включала и выключала лампочку для чтения, открывала и закрывала пепельницы, которыми никто никогда не пользовался, — а Роузи прокручивала в голове последний разговор с Майком: уточняла, что сама имела в виду, внимательнее выслушивала его, иногда меняя при повторе его слова и свои ответы.

Майк… Майк говорил, что в принципе не хочет добиваться опекунства. Да, тогда он велел своей прыткой адвокатше позвонить, но на самом-то деле он хотел только привлечь внимание Роузи. Ему нужно было поговорить о себе, о ней и о Сэм, нужно, чтобы его выслушали. Он столько понял теперь, чего не понимал раньше.

И например?

Например (тут он повел рукой в ее сторону через каменный шахматный столик, за которым они сидели у дорожки в «Чаще»), например, много раз по отношению к ней он вел себя как последняя сволочь. Совсем недавно он не то что сказать такое — подумать так не мог, а теперь вот.

И смотрел он таким открытым, ясным взглядом, какого раньше Роузи не замечала, и она ничего не сказала в ответ, хотя пара колкостей пришла ей на ум сразу, да и потом еще несколько.