«Пожалуйста, пристегните ремни». Пассажиры — довольно пестрая компания — не спешили выполнять указание. Казалось, до Женевы еще лететь и лететь.

Кое-кто просыпался, потягиваясь и позевывая. Тех, кто не желал просыпаться сам, вежливо, но настойчиво будила стюардесса:

— Пристегнитесь, пожалуйста.

Из динамика послышался сухой невыразительный голос, сообщившим поочередно на немецком, французском и английском языках, что самолет входит в зону неблагоприятных погодных условий. Сэр Стаффорд Най широко зевнул и выпрямился в кресле. Ему снился чудесный сон — будто он снова в Англии и ловит рыбу.

Это был смуглый, среднего роста мужчина сорока пяти лет, чисто выбритый и одетый с явной претензией на эксцентричность. Впрочем, принадлежность к древней английской фамилии давала ему право и не на такие вольности. И если кое-кого из его более респектабельных коллег от этого заметно коробило, он испытывал неимоверное удовольствие с примесью легкого злорадства. В нем было что-то от щеголя восемнадцатого века. Он любил привлекать внимание.

Сэр Стаффорд Най обитал в уютной квартире с окнами на Грин-парк

[18]

. Он включил кофеварку и занялся просмотром утренней почты. С первого взгляда ясно было, что ничего интересного в ней нет. Письма с самыми заурядными марками, несколько счетов и одна квитанция. Сложив письма стопкой, он присоединил их к скопившейся за два дня корреспонденции, грудой лежавшей на столе. Пожалуй, пора уже было разобраться со всеми этими бумажками. Секретарша приходила к сэру Стаффорду во второй половине дня.

Он прошел в кухню, налил себе кофе и, прихватив чашку, вернулся к письменному столу. Выбрав наугад несколько писем, которые он вскрыл прошлой ночью, вернувшись домой, с улыбкой просмотрел их.

— Одиннадцать тридцать, — проговорил он. — Время как нельзя более подходящее. Надо все хорошенько продумать и приготовиться к расспросам Четвинда.

В почтовый ящик на двери что-то упало. Он подошел к нему и взял утреннюю газету. Ничего примечательного. Политический кризис и тревожные новости из-за рубежа, которые нисколько его не взволновали. Он прекрасно знал, что газетчик просто нагнетает напряжение, в погоне за сенсацией раздувая ничего не значащие факты. Надо же дать публике интересное чтиво. В парке задушили девушку. «Но их душат там каждый божий день, равнодушно подумал сэр Стаффорд».

Зато за прошедший день не украли и не изнасиловали ни одного ребенка. Это уже радовало. Он поджарил себе тостик и выпил кофе.

Сэр Стаффорд Най возвратился домой. Высокая полная женщина бросилась к нему из кухни с радостными приветствиями.

— С благополучным возвращением, сэр. Ох уж эти мне самолеты! Никогда не знаешь, чего от них ждать, верно?

— Вы совершенно правы, миссис Уоррит, — сказал сэр Стаффорд Най. — Мой, например, опоздал на целых два часа.

— Ну в точности как машины, да? — подхватила миссис Уоррит. — Вечно у них что-нибудь ломается. Только в небе-то куда страшнее, верно? Там на обочину не съедешь, деваться некуда. Я сама ни за что бы не полетела, честное слово. Я тут кое-что заказала, — продолжала она. — Вроде ничего не забыла. Яйца, масло, кофе, чай… — Она сыпала словами со скоростью гида, показывающего туристам дворец фараонов. Вот! — заключила миссис Уоррит, едва переводя дыхание. — Думаю, это все, что вам может понадобиться. Я и французскую горчицу заказала.

— Надеюсь, не «Дижон»? Вечно они норовят всучить вам «Дижон».

— Можно с тобой поговорить, старина? — сказал Эрик Пью.

Сэр Стаффорд Най пристально посмотрел на него. Хотя он был знаком с Эриком Пью много лет, близкими друзьями они так и не стали. Друг из Эрика, по мнению сэра Стаффорда, получился бы надежный — этого у Эрика было не отнять, — но скучноватый. Он был из той породы людей, которая звезд с неба не хватает, зато всегда в курсе последних событий. Он никогда не забывал того, что когда-либо услышал, и порой мог поделиться крайне полезной информацией.

— Ты только что из Малайи, верно?

— Да, — сказал сэр Стаффорд.

— Что-нибудь было интересного?

Сэр Стаффорд Най поудобнее уселся на своем месте и стал слушать громыханье марша Нибелунгов, которым начинался спектакль. Хотя он и любил Вагнера

[50]

, «Зигфрид» отнюдь не был самой любимой из «Кольца Нибелунгов»

[51]

оперой. Он всегда отдавал предпочтение «Золоту Рейна» и «Гибели богов». Тема юного Зигфрида

[52]

, слушающего пение птиц, по какой-то неведомой причине раздражала его, вместо того чтобы преисполнять восхищением. Может быть, из-за воспоминаний молодости — когда-то он слушал эту оперу в Мюнхене, где пел поразительный тенор, еще более поражающий своими объемами, а он был еще слишком молод, чтобы примириться с вопиющим несоответствием прекрасной музыки и внешности Зигфрида, юность которого осталась в далеком прошлом. Зрелище, которое представлял собой слоноподобный Зигфрид, катающийся по земле в пароксизме

[53]

мальчишеской радости, вызвало у него отвращение. Что же касается пенья птичек в сопровождении лесных шорохов — оно оставляло его совершенно равнодушным. Нет, он всегда предпочитал рейнских дев, хотя в те далекие мюнхенские дни девы тоже были откормлены до безобразия. Но это ему почему-то не так мешало. Упиваясь мелодическим шипеньем воды и жизнеутверждающей темой всеобщего ликования, он не обращал внимания на то, что видел.

Время от времени он как бы случайно осматривался. Свое кресло он занял одним из первых. Зал был, как водится, полон. Начался антракт. Сэр Стаффорд встал и оглядел зал. Кресло рядом с ним оставалось пустым. Кто-то должен был прийти и не пришел. Может быть, по этой причине, а может быть, и потому, что опоздавших в зал не пускали по установившейся на вагнеровских концертах традиции, но кресло пустовало.

Он вышел в фойе, прошелся, выпил чашку кофе и вернулся с первым звонком. На этот раз, подходя к своему ряду, он увидел, что соседнее кресло занято. Его снова охватило прежнее волнение. Он прошел на свое место и сел. Да, это была женщина из франкфуртского аэропорта. На него она и не взглянула; она смотрела прямо перед собой. Ее лицо было таким же, каким он его запомнил — те же четкие, чистые линии. Она слегка повернула голову и скользнула взглядом по его лицу, словно не узнавая. Это демонстративное неузнавание было красноречивее слов. Их встреча не должна привлекать внимание. Во всяком случае, не сейчас. Свет постепенно гас. Женщина обернулась к нему.

— Простите — нельзя ли взглянуть на вашу программку? Боюсь, я обронила свою, пока пробиралась к месту.

— Пожалуйста, — сказал он.

Они вышли из Фестивального Театра Молодежи и вдохнули свежий вечерний воздух. Ниже, на площадке, горели огни ресторана. На склоне прилепился еще один ресторанчик, поменьше. Цены в них слегка разнились, хотя и тот, и другой вряд ли можно было назвать дешевыми. Рената была в вечернем платье из черного бархата, сэр Стаффорд Най — при полном параде, во фраке и белом галстуке.

— Публика самая отборная, — вполголоса сказал Стаффорд Най. — Однако местечко не из дешевых. Тем не менее, я смотрю, здесь одна молодежь. Казалось бы, им это не по карману.

— О! Об этом есть кому позаботиться — они и позаботились.

— Финансовая поддержка элитарной молодежи? Что-то в этом роде?

— Да.

Позавтракав в небольшой столовой на первом этаже, Стаффорд Най встретился с Ренатой, которая ждала его у подъезда. Лошади уже были поданы.

Оба они привезли с собой костюмы для верховой езды. По-видимому, все было тщательно и заранее продумано.

Они сели на лошадей и поехали по аллее, которая вела к воротам. Рената о чем-то разговаривала с конюхом, который привел лошадей.

— Он спрашивает, нужно ли нас сопровождать. Я сказала, что нет. Я знаю здесь все тропинки.

— Вот как. Вы бывали здесь раньше?

Они уехали из замка в полдень, распрощавшись с его хозяйкой. Они спускались по тому же дорожному серпантину, оставляя замок в горной выси, и после многочасового пути прибыли, наконец, в цитадель в Доломитах — скрытый горами амфитеатр, где проводились встречи, собрания, концерты и прочие массовые мероприятия молодежи.

Вот куда на этот раз привела его Рената, его проводник, и он, сидя на высеченной в камне скамье, внимательно во все вглядывался и вслушивался. Теперь он стал лучше понимать то, о чем она говорила ему утром. Многолюдная толпа, наэлектризованная, как все толпы, будь то сборище фанатиков, слушающих проповедника-евангелиста

[140]

в Мэдисон-сквер-гарден

[141]

, в Нью-Йорке, или в полусумраке церкви в Уэльсе

[142]

, будь то толпа болельщиков на стадионе, или массовая демонстрация, рвущаяся громить посольства, брать штурмом университеты и сражаться с полицией.

Она привела его сюда, чтобы он воочию убедился в незаурядных способностях этого «юного Зигфрида».

Франц Иосиф, если это было его настоящее имя, обратился к толпе. Его голос, то звенящий, то вкрадчивый, обладал непостижимым свойством пробуждать бурные чувства, он безраздельно владел стонущей, почти рыдающей толпой молодых женщин и мужчин. Каждое его слово казалось исполненным глубочайшего смысла, влекло к нему все мысли и сердца. Толпа повиновалась ему, как оркестр дирижеру. Но о чем же говорил этот юнец? Что пытался донести до слушателей? Сэр Стаффорд не мог припомнить ни слова из этой зажигательной речи, едва она отзвучала, но чувствовал, что его задело за живое, что он тоже охвачен всеобщим воодушевлением. Но это ощущение быстро прошло. А толпа хлынула к высеченной в скале сцене, клубилась, вопила, тянула к нему руки. Некоторые девушки не помня себя кричали во весь голос. Многие теряли сознание. Он подумал: «Вот до чего мы дошли. Все подчинено лишь эмоциям, разгулу чувств. Дисциплина? Сдержанность? Теперь это и в грош не ставят. Никому ничего не нужно, главное, чтобы не мешали чувствовать. Какой же новый мир они могут создать, и что это будет за мир…»

Его спутница тронула его за локоть, и они выбрались из толпы. Они разыскали свою машину, и шофер, прекрасно, судя по всему, знавший здешние дороги, доставил их в гостиницу, прилепившуюся к горному склону, где для них были зарезервированы номера.

В одной из комнат почтенного парижского учреждения заседали пятеро солидных мужчин. В этой комнате происходило множество исторических собраний. Данная встреча была не совсем типична для этих стен, но тоже вполне могла оставить свой след в истории.

Председательствовал мосье Грожан. Он старался скрыть свое беспокойство за внешней беззаботностью и присущим ему шармом, не раз помогавшим ему в жизни. Но сегодня ни его сноровка, ни обаяние не могли разрядить мрачную атмосферу. Час назад синьор Вителли прибыл самолетом из Италии. Он был в панике и сопровождал свои слова отчаянной жестикуляцией.

— Это что-то невообразимое! — восклицал он. — Такое даже представить себе невозможно!

— Ох уж эти студенты, — подхватил мосье Грожан. — Мы все от них натерпелись.

— Нет, это не просто студенческие волнения. Это куда хуже. Это… это как разворошенный улей. Нет, гораздо хуже улья! В сотни раз хуже! Они запрудили все улицы. Маршируют! У них пулеметы! Да что пулеметы? Кто-то снабдил их авиацией! Они грозятся захватить всю Северную Италию. Это чистое безумие! Они же еще дети. Дети! И у них в руках бомбы, взрывчатка… Только в Милане их больше, чем полицейских во всей Италии. Что мы можем сделать, я вас спрашиваю? Вызвать войска? В армии тоже волнения. Они говорят, что они за les jeunes

[145]

. Кричат, что у нас нет иного пути, кроме анархии. Они все время поминают какой-то Третий мир, но этого не может быть, потому что не может быть никогда!

Мистер Седрик Лазенби, премьер-министр Великобритании, сидел во главе стола и мрачно обозревал свой кабинет министров.

На его лице застыло кислое, недовольное выражение, которое являлось для него своего рода отдушиной. С некоторых пор ему казалось, что только в тесном кругу на этих секретных заседаниях, проходящих в его кабинете, он может позволить себе расслабиться и выглядеть озабоченным, согнав с лица привычное выражение глубокомыслия и самодовольного оптимизма, которое он обычно являл миру и которое помогало ему во всех политических передрягах.

Он бросил взгляд на хмурое лицо Гордона Четвинда, на сэра Джорджа Пэкхема, который как всегда был чем-то встревожен; на невозмутимого, как и подобает офицеру, полковника Манро; на маршала Военно-воздушных сил Кенвуда, чьи презрительно поджатые губы выдавали его глубокое недоверие к штатским политиканам. Затем он направил взгляд на грозного и внушительного адмирала Бланта, постукивавшего пальцами по столу в ожидании подходящего момента, чтобы сказать свое веское слово.

— Хорошего мало, — говорил маршал авиации. — За последнюю неделю у нас угнали четыре самолета. Заставили сесть в Милане. Выдворили пассажиров и полетели дальше. Прямо в Африку. В Милане их ждали свои летчики. Черные.

— Черные силы, — задумчиво сказал полковник Манро.

— А не съездить ли мне на воды? — рискнула предложить леди Матильда.

— На воды? — повторил доктор Дональдсон. Он слегка растерялся, и с его лица слетело наконец выражение невыносимой самоуверенности — по мнению леди Матильды, присущее всем молодым врачам без исключения. Впрочем, это было практически единственным недостатком нового доктора. Хотя, конечно, за долгие годы она слишком привыкла к прежнему.

— Да, так мы это называли, — пояснила леди Матильда. — Понимаете, когда я была молода, нас отправляли на воды. Мариенбад

[157]

, Карлсбад

[158]

, Баден-Баден

[159]

и множество других курортов. А про этот я только вчера вычитала в газете. Совершенно новый и вполне современный. Пишут, методы там самые прогрессивные — ну и вообще расхваливают на все лады. Не то чтобы я сразу хватаюсь за новые методы, но они меня не пугают. На самом-то деле вся штука в том, что приходится вставать спозаранку и много ходить пешком: сначала к источнику, потом принимать ванну и так далее. Сейчас еще делают массаж или что-то в этом роде, а раньше в моде были морские водоросли. Но этот курорт где-то в горах Баварии. Вряд ли там найдутся морские водоросли. Может, заменят каким-нибудь «лишайником»? Только это совсем уже звучит как-то по-собачьи, правда? Хорошо бы, кроме той воды с тухлым запахом, там оказалась еще и минеральная. А вот что внушает опасение — так это то, что в этих новомодных отелях почему-то нет перил. Мраморные ступеньки и прочая роскошь, а держаться совершенно не за что.

— Кажется, я знаю, о каком курорте вы говорите, — улыбнулся доктор Дональдсон. — Очень уж его везде рекламируют.

— Во Франции дела плохи, — сказал полковник Пайкэвэй, стряхивая с пиджака слой сигарного пепла. — Это слова Уинстона Черчилля во время последней войны

[180]

. Вот был человек — всегда говорил просто, ни единого лишнего слова. Это производило впечатление. Говорил только то, что необходимо. Давненько все это было… Но сегодня я вынужден повторить его слова. Во Франции дела плохи.

Он закашлялся, чихнул и стряхнул с себя очередную порцию пепла.

— И в Италии тоже, — продолжил он. — И в России. Они, правда, пока молчат, но нам сообщают, что там далеко не все в порядке. Толпы студентов бьют витрины, штурмуют посольства… То же самое и в Египте. В Иерусалиме — хуже некуда. И в Сирии. Здесь, правда, еще терпимо, и не стоит особенно беспокоиться. А вот из Аргентины новости, я бы сказал, странные. Весьма специфические. Аргентина, Бразилия и Куба объединились. Теперь это Соединенные Штаты Золотой Молодежи или что-то вроде того. У них и армия есть. Хорошо обученная, вооруженная до зубов профессиональная армия. У них есть все — авиация, танки, бронетехника и бог знает что еще. Но самое ужасное, у них есть высококлассные специалисты. И знаете, они там все время поют: популярные песни, народные песни, древние боевые гимны. Изображают из себя этакую Армию Спасения

[181]

— нет, я с большим уважением отношусь к Армии Спасения. И с большой симпатией. Особенно к девушкам с их шляпками. Да… так вот, я слышал, что-то в этом роде готовится и в наших странах. Я полагаю, некоторые из них еще заслуживают право называться цивилизованными? А то один из наших политиков как-то сказал, что мы велики благодаря нашей терпимости — устраиваем демонстрации, проявляем темперамент в форме насилия и блюдем моральную чистоту, раздеваясь чуть ли не догола. Уж не знаю, о чем он собственно собирался толковать — политики этого подчас и сами не знают, — но звучит убедительно. Впрочем, на то они и политики.

Он замолчал и посмотрел на своего собеседника.

— Удручающе — прискорбно и удручающе, — сказал сэр Джордж Пэкхэм. — Просто не верится. Голова идет крутом. Если бы только можно было… И это на данный момент все новости? — спросил он уныло.

Герр Генрих Шписс был крайне озабочен и даже не пытался скрыть своего беспокойства. Более того, он прямо заявил, что ситуация очень серьезная. Тем не менее он сумел ободрить присутствующих, уверяя, что все уладится. Умение ободрить в обострившейся за последнее время политической обстановке в Германии делало его поистине незаменимым человеком. Его солидность и обстоятельность успокаивали даже самых отчаявшихся. Он вовсе не производил впечатление блестящего дипломата, что само по себе было утешительно, поскольку именно блестящие дипломаты довели до политического кризиса не одну страну. Но и откровенные бездари, обнаружившие прискорбное отсутствие не только здравого смысла, но, говоря начистоту, вообще каких бы то ни было мыслительных способностей, тоже сослужили своему отечеству не лучшую службу. У герра Шписса здравого смысла, слава Богу, было достаточно.

— Как вы понимаете, мой визит ни в коей мере не следует считать официальным, — заявил канцлер.

— О, разумеется, разумеется.

— Я получил ряд любопытных сведений, которые, полагаю, заинтересуют и вас. Они проливают свет на некоторые события, которые… Которые внушают нам серьезные опасения. Позвольте представить: доктор Рейнхардт.

Доктор Рейнхардт был крупный, спокойный, добродушный человек, время от времени произносивший, видимо, по привычке: «Ах да!»