Бобби Джонс положил свой мяч на метку для первого удара, слегка подался назад, неторопливо отвел клюшку и с молниеносной быстротой нанес удар. Вы думаете, мяч полетел прямо, подскочил над специально сделанной песчаной канавкой и приземлился там, откуда его можно было загнать ударом клюшки на зеленую лужайку вокруг четырнадцатой лунки? Не тут-то было! Клюшка царапнула по верху мяча, он медленно покатился по земле и застрял в песчаной канавке.

Не было и пылкой толпы, которая ахнула бы от страха. Единственный свидетель этого промаха ничуть не удивился, и это вполне объяснимо: удар-то нанес не родившийся в Штатах мастер этой игры, а всего лишь четвертый сын викария из Марчболта, небольшого городка на побережье Уэльса.

Бобби издал откровенно неприличное восклицание. Это был добродушный с виду молодой человек лет двадцати восьми. Даже лучший друг вряд ли назвал бы его симпатичным, но лицо у него было очень располагающим, а карие глаза смотрели преданно, будто глаза честной собаки.

– День ото дня я играю все хуже и хуже, – удрученно пробормотал он.

– Вы торопитесь, – заметил его партнер.

Бобби опустился рядом с ним на колени, но сомнений не было: человек мертв. Последнее мгновенное просветление, этот неожиданный вопрос – и конец.

Как бы оправдываясь, Бобби сунул руку в карман умершего и, вытащив шелковый платок, почтительно накрыл им лицо. Это все, что он мог сделать. Тут он заметил, что вместе с платком вытащил из кармана еще что-то. Это оказалась какая-то фотография, и, кладя ее на место, Бобби взглянул на запечатленное на ней лицо. Это было женское лицо, такое, которое странным образом западает в память. Она казалась почти девушкой, наверняка ей не было и тридцати. И не сама ее красота завладела воображением Бобби, а эта ее неотвязность, способность запоминаться навсегда. Такое лицо не забудешь, подумалось молодому человеку. Он осторожно и с почтением положил фотографию в карман, из которого она выпала, затем снова уселся на камень и стал ждать возвращения доктора.

Время тянулось очень медленно, во всяком случае, так казалось ждущему парню. И тут он вдруг вспомнил: он же обещал отцу сыграть на органе во время вечерней службы в шесть часов, а было уже без десяти! Естественно, отец сделает скидку на обстоятельства, но все равно Бобби жалел, что не попросил доктора сообщить отцу. Преподобный Томас Джонс был человеком исключительно нервным, причем волновался преимущественно по пустякам, а от волнения у него расстраивалось пищеварение, и он испытывал страшные муки. Бобби хоть и считал отца жалким старым ослом, но очень любил его. Преподобный же Томас, в свою очередь, считал четвертого сына жалким юным ослом и, уступая Бобби в терпимости, все пытался как-то перевоспитать молодого человека.

«Бедный старикан, – подумал Бобби. – Он будет рвать и метать. Он не будет знать, начинать службу или нет. Он изведется до того, что у него заболит живот, и тогда он не сможет поужинать. У него же не хватит ума понять, что я бы его не подвел, если б мог этого избежать. А, все равно, какое это имеет значение? Но он никогда не поймет. У всех, кому за пятьдесят, не осталось здравого смысла, они изводят себя до смерти по сущим пустякам. Наверное, их не так воспитывали, и теперь они ничего не могут с собой поделать. Бедный старый папочка, ума у него как у куренка!»

Он сидел и думал об отце со смешанным чувством любви и раздражения. Жизнь дома казалась ему одной непрерывной жертвой, приносимой в угоду представлениям его отца. А мистеру Джонсу она виделась непрерывной жертвой с его стороны. Жертвой, неверно понятой и принимаемой молодым человеком как должное. Вот так могут разниться представления об одном и том же предмете.