Надина, русская танцовщица, в одночасье завоевавшая Париж, выходила под гром аплодисментов и кланялась, кланялась… В знак одобрения французы продолжали хлопать и после того, как занавес с шелестом опустился, скрыв причудливые красно-синие декорации.

Танцовщица в развевающихся оранжево-голубых одеждах прошла за кулису. Бородатый джентльмен в восторге обнял ее. Это был импресарио.

– Прекрасно, крошка, прекрасно! – вскричал он. – Сегодня ты превзошла себя.

И импресарио с привычной галантностью поцеловал ее в обе щеки.

Мадам Надина, давно привыкшая к похвалам, непринужденно приняла очередную порцию комплиментов и прошла в уборную, заваленную цветами и завешанную прелестными футуристическими костюмами, в воздухе витал запах лилий, изысканных духов и разгоряченного тела. Костюмерша Жанна, переодевая Надину, тараторила без умолку, обрушивая на нее потоки неприкрытой лести.

Меня со всех сторон осаждали просьбами описать приключившуюся со мной историю: и сильные мира сего (в лице лорда Нэсби), и «маленькие люди» (такие, как наша бывшая служанка Эмили, с которой мы виделись во время моего последнего приезда в Англию. «Ах, боже мой, мисс, что за шикарную книгу вы могли бы написать… Все прямо как в кино!»).

И действительно, кое-какие основания для этого имеются. Все происходило у меня на глазах, с самого начала и до победного конца я была в гуще событий. Ну а некоторые пробелы, к счастью, можно заполнить дневниковыми записями сэра Юстаса Педлера, которые он любезно предоставил в мое распоряжение.

А раз так, то – вперед! Анна Беддингфелд начинает повесть о своих приключениях…

Я всегда мечтала о приключениях. Ведь моя жизнь была такой однообразной, сущий кошмар! Папа, профессор Беддингфелд, считался крупнейшим в Англии специалистом по первобытным людям. Он был просто гений, это все признают. Мысленно он пребывал там, в эпохе палеолита, но тело его, увы, обитало здесь, в современном мире, и это составляло для папы главное жизненное неудобство. Современные люди его совершенно не интересовали. Папа даже человека эпохи неолита презирал, считая его обыкновенным пастухом. Нет, мой отец воодушевлялся только тогда, когда докапывался до мустьерского периода.

Но, к несчастью, совсем отгородиться от современников невозможно. Хочешь не хочешь, а нужно общаться с мясниками и булочниками, молочниками и зеленщиками. И поскольку папа жил, погрузившись в прошлое, а мама умерла, когда я еще лежала в пеленках, мне пришлось взвалить на себя все бытовые заботы. Честно говоря, я ненавижу людей эпохи палеолита, будь то человек ориньякской, мустьерской, шеллской или какой-нибудь другой культуры. И хотя я перепечатывала и правила почти всю папину рукопись под названием «Неандерталец и его предки», я этих неандертальцев терпеть не могу и очень рада, что они в незапамятные времена вымерли.

Ко мне все были очень добры. Я оценила это, несмотря на свое оглушенное состояние. Нет, я не очень убивалась. Ведь папа никогда меня не любил, и я это прекрасно знала. Если бы он относился ко мне с любовью, я бы платила ему взаимностью… Но невзирая на отсутствие любви, мы были друг к другу привязаны, я заботилась об отце и втайне восхищалась его ученостью и беззаветной преданностью науке. И мне было больно, что папа умер как раз тогда, когда его интерес к жизни достиг своего апогея. Я бы с легкой душой похоронила его в пещере рядом с наскальными рисунками, изображавшими оленя и кремневые орудия, но под давлением общественного мнения мне пришлось согласиться на аккуратненький холмик с мраморным надгробьем на унылом кладбище при нашей церкви. Викарий от чистого сердца пытался меня утешить, но тщетно.

Я не сразу осознала, что наконец обрела вожделенную свободу. Я осиротела и осталась почти без средств к существованию, но зато стала свободной. В то же время меня глубоко тронула удивительная доброта моих соседей-односельчан. Священник из кожи вон лез, убеждая меня, что его жене срочно нужна компаньонка. Крошечной местной библиотеке неожиданно понадобился дополнительный работник. Ну а в довершение всего ко мне нагрянул доктор, который долго бекал, мекал, забавно оправдывался, говоря, что, конечно, он нарушает правила этикета… а потом предложил мне выйти за него замуж.

Его предложение меня безумно удивило. Доктору давно перевалило за тридцать, дело уже близилось к сорока. Это был кругленький, бочкообразный толстячок, совсем не похожий на героя из «Приключений Памелы» и уж тем более на сурового и молчаливого родезийца. Немного поразмыслив, я спросила, почему он решил жениться именно на мне. Доктор пришел в еще большее замешательство и пробормотал, что жена – хорошее подспорье для практикующего врача. Это выглядело еще менее романтично, но все же меня почему-то тянуло принять его предложение. Ведь мне предлагалась спокойная жизнь! Спокойная жизнь и уютный дом. Вспоминая теперь ту сцену, я думаю, что поступила несправедливо по отношению к маленькому толстячку. Он был искренне влюблен в меня, однако из-за ошибочных представлений о деликатности не афишировал свою любовь… Но тогда моя алкавшая романтики душа взбунтовалась.

– Вы удивительно добры ко мне, – сказала я, – но это невозможно. Я выйду замуж только за того, в кого влюблюсь до беспамятства.

– Значит, вам кажется, что вы…

Несколько недель я умирала от скуки. Подруги миссис Флемминг да и она сама были мне совершенно неинтересны. Они часами болтали о себе и о своих детях, о том, как трудно раздобыть для малышей хорошее молоко, и о том, что они говорят молочнице, если молоко кислое. Затем беседа перекидывалась на слуг; дамы обсуждали, как нелегко в нынешние времена подыскать хорошую прислугу, вспоминали свои переговоры с девушками из бюро по трудоустройству. По-моему, они никогда не читали газет и абсолютно не интересовались тем, что творится в мире. Путешествовать им не нравилось, все везде было не так, как в Англии. Ривьеру они, правда, одобряли, поскольку там можно было встретить уйму старых друзей.

Я слушала, еле сдерживаясь. Эти дамы в основном были богаты. Прекрасный необъятный мир простирался перед ними: путешествуй, куда хочешь, а они предпочитали торчать в скучном загаженном Лондоне и болтать про молочниц и служанок! Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, проявляла по отношению к ним некоторую нетерпимость. Но они были такими дурами!.. Дурами даже в той сфере деятельности, которую сами выбрали. Большинство-то и хозяйство вели плохо и бестолково.

Дела мои продвигались довольно медленно. Денег, вырученных от продажи дома и обстановки, еле хватило, чтобы расплатиться с долгами. Работу пока найти не удавалось. Впрочем, я особенно и не стремилась устроиться на службу. У меня было твердое убеждение, что если искать приключений, то они обязательно встретятся где-нибудь на полпути. Человек, по-моему, всегда получает то, что хочет.

И моя теория подтвердилась на практике.

Произошло это в январе, а точнее, восьмого января. Я возвращалась после неудачных переговоров с дамой, которая уверяла, что ей нужна компаньонка и секретарь, а на самом деле, видимо, мечтала о здоровенной поденщице, которая вкалывала бы двадцать четыре часа в сутки за двадцать пять фунтов в год. Мы расстались, чуть не поругавшись, и я отправилась по Эдгвер-роуд (дом, в котором я встречалась с той дамой, находился в районе Сент-Джонс-Вуд), пересекла Гайд-парк и очутилась возле больницы Св. Георгия. Там я спустилась в подземку и взяла билет до Глочестер-роуд.

Никто не пришел опознать труп убитой женщины. На дознании вскрылись следующие факты.

Восьмого января в час дня или чуть позже в контору мистера Батлера и мистера Парка, расположенную в районе Наутсбридж, вошла хорошо одетая женщина, говорившая с легким иностранным акцентом. Она объяснила, что хочет снять или купить дом на Темзе, откуда легко было бы добраться до Лондона. Ей дали координаты нескольких домов, включая и Милл-Хауз. Особа назвалась миссис де Кастина и сказала, что живет в «Рице», однако там такой постоялицы не оказалось, и работники гостиницы не смогли опознать тело.

Миссис Джеймс, жена садовника, работающего у сэра Юстаса Педлера, присматривает за Милл-Хаузом, а сама живет в маленьком домике у дороги. Она и давала показания. Около трех часов дня к дому подошла женщина. Она показала ордер на осмотр дома, и миссис Джеймс, как было заведено, дала ей ключи. Милл-Хауз расположен неподалеку от ее дома, и она обычно не сопровождает потенциальных нанимателей. Через несколько минут появился молодой человек. Миссис Джеймс описала его как высокого, широкоплечего, с бронзово-загорелым лицом и светло-серыми глазами. Он был гладко выбрит и одет в коричневый костюм. Мужчина сказал миссис Джеймс, что он друг дамы, осматривающей дом, дескать, он просто задержался на почте, отправляя телеграмму. Миссис Джеймс указала ему дорогу и больше о посетителях не думала.

Через пять минут мужчина вновь появился, отдал ей ключи и заявил, что дом, наверное, им не подойдет. Женщину миссис Джеймс не видела, но решила, что та покинула дом раньше. Однако жена садовника заметила, что молодой человек почему-то очень расстроен.

– Он был похож на человека, увидевшего призрак, – сказала она. – Я решила, что он заболел.

Я знаю людей, которым путешествие на пароме через Ла-Манш доставляет истинное удовольствие; они могут спокойно сидеть на палубе, ожидая, пока судно пришвартуется, а потом без излишней суеты собрать свои вещи и спокойно сойти на пристань. Лично мне это никогда не удается. Как только я поднимаюсь на борт, у меня появляется такое чувство, будто я ничего не успею сделать. Я переставляю чемоданы с места на место, а если спускаюсь в салон поесть, то проглатываю обед не разжевывая, преследуемый мыслью, что сейчас уже прибудем, а я еще — внизу.

Возможно, это чувство — проклятое наследие войны, когда, получив краткосрочный отпуск, я старался занять место как можно ближе к трапу. Одним из первых сойти на берег, чтобы сэкономить несколько драгоценных минут своего трех- или пятидневного отпуска, казалось делом чрезвычайной важности.

В это июльское утро я стоял у поручней, наблюдая за белыми барашками волн, за приближающимся все ближе и ближе портом Дувр, и дивился спокойствию пассажиров, которые невозмутимо сидели в креслах на палубе и даже не подняли глаз, когда вдали показались знакомые берега. Да, вполне возможно, что это их совершенно не волновало. Вне всякого сомнения, многие из них просто возвращались после выходных, проведенных в Париже, я же последние полтора года безвылазно торчал на своем ранчо в Аргентине. И хотя дела мои шли успешно и мы с женой наслаждались свободной и почти курортной жизнью Южноамериканского континента, тем не менее у меня комок подступил к горлу при виде родной земли.

Два дня назад я прибыл на пароходе во Францию, заключил несколько важных контрактов и теперь направлялся в Лондон. Я намеревался пробыть там пару месяцев — время, достаточное, чтобы навестить друзей, и в первую очередь некоего человечка с яйцеобразной головой и зелеными глазами — Эркюля Пуаро! Я собирался захватить своего старого друга врасплох. В моем последнем письме из Аргентины не было и тени намека на предстоящее путешествие. Собрался я неожиданно, к тому же и дела вынуждали ехать. Не один раз представлял я себе восторг и недоумение на лице моего друга при виде моей персоны.

Он, я был почти уверен, находился неподалеку от своей «штаб-квартиры». То время, когда служебные обязанности бросали его из одного конца Англии в другой, кануло в Лету. Он стал знаменитостью и уже не тратил все свое время только на порученное ему дело. Он постепенно становился кем-то вроде «детектива-консультанта». Он всегда смеялся над теми, кто искренне считал, что сыщик — это человек, который без конца переодевается и с лупой разглядывает каждый отпечаток ноги, чтобы выследить преступника.

К счастью, поезд остановился недалеко от станции. Вскоре дорога привела нас к гаражу, где мы смогли нанять машину, и через полчаса мы снова въезжали в Лондон. И уже стоя у дверей своей квартиры, Пуаро наконец изволил хоть что-то объяснить.

— Вы еще не поняли? Я тоже не сразу сообразил. Хотя это очевидно, мой друг… Они хотели от меня отделаться.

— Что?

— Да. И ведь как тонко все было проделано. Да, они действовали методически, досконально все изучив… Они решили, что я опасен.

— Кто они?

Два дня после визита «привратника», я жил надеждой, что он заявится снова, и ни на минуту не отлучался из дому. Я был уверен, что он и не подозревает о том, что его разоблачили, и попытается унести труп. Пуаро только посмеивался, глядя на меня.

— Дорогой мой друг, — сказал он. — Если вам не надоело, то ждите, пока рак на горе свистнет. Лично я не намерен терять время даром.

— Но позвольте, Пуаро, — пытался возразить я. — Зачем он тогда приходил? Если хотел унести труп, то тогда все понятно — ему было важно уничтожить улики. Иначе зачем ему так рисковать.

Пуаро выразительно пожал плечами — типично галльский жест.

— Но вы все-таки попробуйте поставить себя на место Номера Четыре, Гастингс, — сказал он. — Вы говорите о каких-то уликах, но где они? Да, у вас есть труп, но нет доказательств, что этот человек был убит. Синильная кислота, если только вдыхать ее пары, следов не оставляет. Далее: никто не видел, что в наше отсутствие кто-то входил в квартиру, и, наконец, мы ничего не знаем о нашем покойном коллеге Меерлинге… Да, Гастингс, — продолжал Пуаро, — Номер Четыре не оставил следов, и он это хорошо знает. Визит его — это просто разведка. Может, он хотел убедиться, что Меерлинг мертв, но скорее всего он пришел, чтобы увидеть Эркюля Пуаро, поговорить со своим противником, единственным, кто ему по-настоящему опасен.

Инспектор вытащил из кармана ключ и открыл дверь коттеджа. Хотя день был сухой и солнечный и наша обувь не оставляла следов на полу, мы старательно вытерли ноги о коврик перед входом.

Из темноты выскользнула женщина и что-то стала говорить инспектору. Отойдя на несколько шагов в сторону, он обернулся к нам и сказал:

— Посмотрите здесь все, что сочтете необходимым, мистер Пуаро, — сказал инспектор. — Я вернусь минут через десять. Между прочим, я прихватил с собой ботинок Гранта, чтобы вы сами во всем убедились.

Инспектор удалился, а мы вошли в гостиную. Внимание Инглеса привлекло несколько китайских статуэток на столике в углу, и он принялся их осматривать. Казалось, его ничуть не интересовало, что собирается делать Пуаро. Я же, наоборот, наблюдал за своим другом с неослабевающим вниманием. Пол был покрыт темно-зеленым линолеумом — идеальный материал, на котором должны были сохраниться отпечатки. Дверь в дальнем углу комнаты вела в кухню. Из кухни одна дверь вела в моечную (там же был «черный ход»), другая — в комнату Гранта. Тщательно обследовав пол, Пуаро начал свой обычный монолог.

— Вот здесь лежало тело. Видите, большое пятно крови. А вот следы шлепанцев и ботинок — кстати девятый размер,

[15]

 — но разобраться в них практически невозможно, они все время пересекаются. Потом вот еще следы: одни ведут на кухню, другие, — наоборот, из кухни. Убийца явно появился оттуда. Ботинок у вас, Гастингс? Дайте-ка его сюда.

Лично я и не думал, что инспектор Медоуз поверит в невиновность Роберта Гранта по кличке Биггс. Улики, которые он собрал против него: уголовное прошлое, украденные нефритовые статуэтки, ботинки, отпечатки которых совпадали с отпечатками на полу, — были настолько весомы, что сразу признать свое поражение было выше его сил. Он, конечно, был очень уязвлен, но Пуаро удалось убедить присяжных, что Грант невиновен. Пуаро привел двух свидетелей, которые показали, что в понедельник утром к дому убитого подъезжала повозка мясника, а местный мясник сказал, что привозит мясо только по средам и пятницам.

Нашлась женщина, которая на допросе показала, что видела, как какой-то человек выходил из дома, но его внешность описать не смогла. Единственное, что она помнила, — это то, что он был гладко выбрит, среднего роста и выглядел точно так, как помощник мясника. Услышав это, Пуаро философски заметил:

— Я вам говорил, Гастингс. Этот человек — актер. Он не надел синие очки и не приклеил бороду. Тем не менее ему удалось изменить свое лицо, но не это главное. Главное, что он вжился в образ.

И тот человек из Ханвелла, который посетил нас, выглядел именно таким, каким я представлял привратника из психолечебницы. Да, этот человек гениальный актер, я давно это понял.

Тем не менее меня немного обескуражило, что наша поездка в Дартмур ничего не дала. Когда я сказал об этом Пуаро, тот со мной не согласился.