Мои путешествия часто — как бы это сказать — получаются скучноватыми. Я видел Неаполь, но не умер

(Vedi Napoli е poi muori!

[1]

).

Я побывал на острове Капри, но избежал неотвратимой встречи с Максимом Горьким

[2]

. Я лицезрел купола собора Святого Петра, не побывав в Риме (как ни странно, это так и было). Был я и на Акрополе, над которым обычно ясное голубое небо, но в день моего приезда шел дождь и объявили мобилизацию. Всюду и везде кишели люди в военной форме, и во всех витринах были выставлены сине-белые транспаранты с надписью:

«Zito о bazilevs mâs!

»

[3]

. Батальоны пехоты в грязных гимнастерках цвета хаки с пятнами крови маршировали перед Акрополем, горланя солдатские песни, и вся эта тифозно-холерная атмосфера, вкупе с общим мутным грязноватым колоритом, помешала мне насладиться видом «красивейшего здания Греции — Парфенона» и почувствовать классическую золотую пропорцию большого и малого: AC: CD=CD:(AC+CD).

То, что было суждено увидеть и оценить нашему сиятельному Франьо Марковичу

[4]

или благополучно здравствующему Мережковскому

[5]

, не дано было мне, многогрешному. Стражники Его Величества (ныне в бозе почившего короля Константина

[6]

) обломали об меня свои приклады, когда я, проявив немыслимую и, разумеется, чисто плебейскую дерзость, попытался заглянуть за решетчатую ограду королевской виллы на Кале-Мария в Салониках. — «Вон отсюда!»

В Генуе я чудом избежал хорошей трепки, когда попытался объяснить матросам, поднимавшимся на борт броненосца ради участия в военной авантюре при Триполи, что довольно глупо называть именем Данте Алигьери эту громадину, оснащенную тридцатисемимиллиметровыми орудиями. В Париже мне довелось увидеть сотни тысяч республиканцев, в состоянии крайней экзальтации прославлявших Его Величество короля Альфонса Тринадцатого

[7]

. Я никак не мог взять в толк, что бы это могло означать. В то утро для меня перестала существовать Третья Буржуазная Республика, и я помню совершенно точно, что вопли сумасшедших в Шарантоне (заведение под покровительством Святого Мориса в Шарантоне — нечто вроде лондонского Бедлама, другими словами, парижский Стеньевац

Мотаясь по надобностям своей авантюрной солдатской карьеры по пространству между Карпатами и Адриатикой, я установил, что Станислав во многом похож на Любляну

Однажды утром, сидя в кафе в Станиславе и просматривая какой-то украинский литературный листок, я размышлял о славянстве. Весь город неизвестно почему был увешан траурными флагами, а я с горечью думал о дурацком положении какого-нибудь символиста, поклонника Бодлера или последователя Жозе Мария де Эредия

Я взял с собой флакон одеколона, последнее издание стихотворений Видрича

[27]

с предисловием г-на Владимира Луначека

[28]

и отправился на вокзал, собираясь поехать в Москву. Некоторые знакомые, встретив меня, спрашивали, куда я еду.

— Я еду в Мюнхен.

— В какой, к дьяволу, Мюнхен? Где ваш багаж?

— Какой еще багаж? Вот флакон одеколона, вот сборник стихов. Настоящий лирический багаж. Я ведь и сам какой-никакой, но все-таки лирик.