Осеннее утро выдалось столь сияющим, что Мори, благоразумно сверившись с термометром за окном, решил позавтракать на балконе спальни. Выспался он хорошо: шесть часов — для человека, еще недавно страдавшего бессонницей, — обнадеживающий показатель. Солнце приятно припекало сквозь шелковый халат от «Гридера»,

[1]

и завтрак был, как обычно, виртуозно приготовлен Артуро. Мори налил себе кофе «Тосканини» — все еще горячий в серебряном термосе, намазал свежий круассан горным медом и с наслаждением первооткрывателя окинул блуждающим взглядом просторы во всем их величии. Боже, какая красота! С одной стороны в голубое небо поднималась гора Ризенберг, с нерукотворной симметрией возвышаясь над зелеными-зелеными лугами, что слегка поперчены красными крышами старинных сельских домишек; с другой — мягкие склоны Эшенбрюк, фруктовые сады: груши, абрикосы и вишни; прямо, на юге, — далекие хребты снежных Альп; а в низовьях, ну да, ниже принадлежавшего ему плато, раскинулось Шванзее — Лебединое озеро, обитель переменчивого духа, внезапных настроений, необузданных и чудесных, но сейчас оно тихо поблескивало, укрытое тончайшими клочками тумана, сквозь которые беззвучно скользила белая лодка, словно… хм… словно лебедь, определил он в поэтическом порыве.

Ему посчастливилось после долгих поисков найти этот спокойный, прелестный уголок, не затоптанный туристами, но достаточно близко к городку Мелсбургу, чтобы пользоваться всеми преимуществами цивилизованной, отлаженной жизни. И сам дом тоже представлял собой редкую удачу — построенный одним известным швейцарским архитектором, он поражал продуманностью мелочей — лучшего и не пожелаешь. Весьма солидное сооружение, без внешних эффектов, однако с атрибутами комфорта. Подумать только, здесь было паровое отопление на мазуте, встроенные шкафы, отделанная кафелем кухня, превосходная просторная гостиная для его картин и даже современные ванные, ставшие для него предметом первой необходимости после долгого пребывания в Америке! Потягивая апельсиновый сок, который он всегда приберегал напоследок — остатки сладки, — Мори удовлетворенно вздохнул, пребывая в блаженной эйфории и совершенно не подозревая о надвигавшейся катастрофе.

Как же ему провести день? Поднявшись из-за стола и начав одеваться, он перебирал варианты. Быть может, позвонить мадам фон Альтисхофер и пройтись по Тойфенталю? В такое утро ей наверняка захочется выгулять свою живописную и несуразную свору веймарских легавых. Хотя нет, ему еще предстояло удовольствие отвезти ее на фестивальную вечеринку в пять часов — не стоит чересчур навязываться. А что тогда? Метнуться в Мелсбург на партию в гольф? Или взять лодку и присоединиться к рыбакам, что сейчас пытают счастье, надеясь набрести на нерест сигов? Но отчего-то сегодня он был настроен на более спокойные развлечения, а потому решил заняться розами, которые, пережив поздние заморозки, так и не распустились в этот сезон полным цветом.

Он сошел вниз на крытую террасу. Рядом с кушеткой обнаружил уже разобранную почту и местный новостной таблоид — английские газеты и парижскую «Геральд трибюн» доставляли ближе к вечеру. Письма не сулили никаких тревожных известий, но он вскрывал каждое с легким сомнением, неохотным движением большого пальца, — странно, что эта курьезная фобия до сих пор не оставила его. На кухне Артуро распевал «Сердце красавицы».

Мори улыбнулся. Его дворецкий проявлял неуемную склонность к опере — именно он однажды, по случаю визита маэстро

Он пригласил ее к пяти, и, так как пунктуальность была для нее проявлением хороших манер, она прибыла ровно в назначенный час — однако не как обычно, в своем разбитом маленьком светлом «дофине»,

[18]

а пешком. Вообще-то ее громоздкий чертог, замок Зеебург, находился на противоположном берегу озера, в двух километрах, если по прямой, и когда она вошла в салон Мори, он, взяв ее руки в свои, упрекнул гостью за то, что она воспользовалась переправой, — день был теплый, а подъем на холм к его вилле отличался крутизной, он мог бы послать за ней Артуро.

— Я не прочь прокатиться на маленьком пароме. — Она улыбнулась. — Раз вы так любезно предложили отвезти меня, я подумала, что оставлю свою машину дома.

По-английски она говорила превосходно, хотя излишне вычурно, с легким, но привлекательным подчеркиванием отдельных слогов.

— Что ж, выпьем чаю. Я уже распорядился. — Он надавил на кнопку звонка. — Все равно на приеме нам ничего не подадут, кроме разбавленного вермута.

— Вы весьма предусмотрительны. — Она грациозно опустилась на стул, стягивая перчатки: у нее были сильные гибкие пальцы с отполированными, но не накрашенными ногтями. — Надеюсь, вам не придется чересчур скучать в Кунстхаусе.

Вечер был в самом разгаре. Длинный зал гудел, наполненный до отказа. Съехалась вся знать округа, много достойных бюргеров Мелсбурга и те фестивальные исполнители, кто давал концерты в течение всей недели. Последние, увы, в основном принадлежали к старой гвардии, так как, в отличие от более крупных курортов Монтрё и Люцерны, Мелсбург был небогат, и, выбирая между сантиментами и скудными средствами, комитет из года в год возвращался к знакомым именам и лицам. Сквозь сигаретный дым Мори разглядел немощную фигуру распорядителя, который едва доковылял до подиума, весь закованный в видавший виды тесный фрак с позеленевшими от пота подмышками. А там уже стоял виолончелист, высокий и тощий, как жердь, в сильно потертых на коленях брюках — видимо, надолго со своим инструментом он никогда не расставался. Музыкант разговаривал с английским контральто, Эми Риверс Фокс-Финден, обладательницей выдающегося бюста. Впрочем, какая разница, подумал Мори, весело пробираясь сквозь толпу со своей спутницей, — публика на концертах, всегда восторженно и долго аплодирующая, напоминала ему (как бы он ни любил своих соседей) радостных овец, усаженных в ряды и хлопающих передними ногами.

Им подали не поддающийся определению тепловатый напиток, в котором плавали кусочки тающего льда. Она не стала пить, а лишь понимающе переглянулась с Мори, словно говоря: «Как вы были правы… и как хорошо, что я угостилась у вас вкусным чаем». Ему еще померещилось, что она добавила при этом: «Вы меня порадовали!» Затем, слегка надавив локотком, она направила его в другой конец зала, где познакомила сначала с немецким, а потом с австрийским министрами. Он не преминул отметить про себя ту симпатию и уважение, с которыми каждый из них приветствовал ее, и с каким достоинством она отклонила их комплименты. Когда они вновь перемещались по залу, его шумно окликнул поверх голов некий спортивного вида англичанин — сияющая вставными зубами улыбка, налитые алкоголем глаза, двубортный синий блейзер с медными пуговицами, мешковатые бурые штаны и потертые замшевые туфли.

— Рад тебя видеть, дружище, — прогремел Арчи Стенч, размахивая бокалом с настоящим виски. — Не могу сейчас подойти. Должен держать нос по ветру. Я тебе звякну.

Мори слегка помрачнел и вместо ответа нетерпеливо махнул рукой. Ему не нравился Стенч, корреспондент лондонской «Дейли эко», который также подрабатывал «на стороне», ведя еженедельную светскую колонку в местной газете, где печатал легкомысленные статейки, часто довольно ядовитые. Несколько раз его жало вонзалось и в Мори.

К счастью, они оказались в дальнем конце огромного зала, где у широкого эркера собрались их близкие друзья. Здесь была рассудительная мадам Лудэн, одна из владелиц сети отелей; ее хрупкий муж разговаривал с доктором Альпенштюком, угрюмым любителем горных высот. Высокий, прямой, известный исполнитель йодля в молодости, этот достойный доктор ни разу не пропустил ни одного фестиваля. За его спиной, рядом с уродливыми сестрами Курте, за круглым столом, с которого она близоруко смела все коктейльные печеньица в пределах досягаемости, сидела Галли, маленькая русская старушка княгиня Галлатина, глухая как пень, редко подававшая голос, но посещавшая все мероприятия, чтобы поесть и даже кое-что унести с собой, умело спрятав в большую растрескавшуюся сумку, неизменно висевшую на ее локте, разбухшую от припасов и документов, доказывавших ее родство со знаменитым князем Юсуповым, мужем царской племянницы. Блеклое хроменькое существо с изношенным соболем на шее; каким бы ни было ее тяжелое прошлое, оно наградило ее покорной сладенькой улыбкой. Не слишком презентабельна, возможно, но тем не менее настоящая княгиня. Всеобщим вниманием владела совершенно противоположная особа — Леонора Шуц-Шпенглер, и пока они приближались, мадам Альтисхофер шепнула со смешком:

Если бы древний мотоцикл Брайса не сломался, они никогда бы не встретились. Но словно по велению судьбы, в тот пыльный апрельский субботний день, когда он повернул назад, совершив прогулку вокруг Доранских холмов, приводной ремень почти бесхозной развалюхи распался на несколько частей, и одна из них полоснула по его колену. Он съехал на обочину, кое-как слез с мотоцикла и осмотрел ногу, пострадавшую меньше, чем он опасался, после чего огляделся по сторонам. Помощи ждать было неоткуда — кругом безлюдные, заросшие папоротником холмы, стремительная речушка Доран, широко раскинувшаяся пустошь, пересеченная этой единственной дорогой, и узкоколейка. Даже небольшая станция под названием Крэгдоран-Холт, которую он недавно миновал, казалась всеми покинутой.

— Черт! — воскликнул он.

Более дурацкого положения не придумать. До ближайшего города Ардфиллана оставалось не меньше семи миль; пришлось попытать счастья в Холте.

Повернувшись, он захромал вверх по холму, толкая тяжеленную машину и держа курс на одинокую платформу. Маленькую станцию украшал бордюр из побеленных камней, гордую вывеску «Выход к Западному Нагорью» обвивала ползучая жимолость, зеленая изгородь из боярышника сыпала лепестки на колею; но у него было не то настроение, чтобы умиляться этой красоте. В пределах видимости — ни души, зал ожидания заперт на замок, касса закрыта, похоже, на вечность. Он уже хотел сдаться, когда сквозь матовое стекло одного оконца с выведенным по трафарету словом «Буфет» заметил какое-то движение; внутри на подоконнике сидела черная кошка и спокойно умывалась. Он толкнул дверь, та поддалась, и он вошел.

В отличие от обычных станционных буфетов здесь на удивление царил полный порядок. Выскобленный дощатый пол, четыре круглых столика с мраморными столешницами, цветные виды Шотландского нагорья на стенах, а в дальнем конце — отполированный прилавок красного дерева, за которым висело овальное зеркало с рекламой муки «Браун энд Полсон». Перед зеркалом стояла молодая женщина и надевала шляпку. Она так и замерла при его появлении. Оба застыли, как восковые фигуры, пялясь друг на друга в зеркало.

Мори занимал небольшую комнату под крышей многоэтажного дома в плотно застроенном районе возле доков. Здешние окрестности, отрезанные от города бывшей свалкой, считались по праву беднейшими во всем Уинтоне. Оборванные рахитичные дети играли на растрескавшейся, разрисованной мелками мостовой, пока их матери, в шалях и капорах, стояли и судачили перед дверьми лавок. На каждой улице была или пивная, или харчевня, где подавали жареную рыбу с картошкой, а когда спускался туман, то сквозь него зазывно сияли три медных шара над дверью ломбарда.

[24]

С реки доносились гудки буксиров, на ремонтных дворах без устали стучали молотки. Район, безусловно, не курортный, зато, если срезать через Блэрхилл до Элдонгрова, то оттуда рукой подать до университета и Западной лечебницы. Помимо всего прочего, жизнь здесь была дешевой.

То, что Мори поведал пекарю Дугласу о себе, было, в общем-то, правдой, хотя и не всей. Первые двенадцать лет его жизни, единственного ребенка у снисходительных родителей среднего класса, прошли нормально: не в роскоши, но без особых проблем, в комфорте. Затем отец, местный представитель Каледонской страховой компании, слег с гриппом, подхваченным, как тогда думали, во время его поквартирных обходов. Целую неделю жена выхаживала его, а ему становилось все хуже. Позвали специалиста, и диагноз сразу поменялся на брюшной тиф, однако она успела тоже заразиться. Через месяц Дэвид оказался у дальней родственницы, вдовствующей сводной сестры матери, — бремя, принятое неохотно, никому не нужное. Четыре года юный Мори, несомненно, страдал от заброшенности, вкушая горький хлеб, но в шестнадцать вступил в действие предусмотрительно оплаченный отцом страховой полис на образование. Деньги небольшие, их хватило только на плату за обучение и жалкое существование, но все-таки хватило, и с помощью одного учителя, который проникся к нему сочувствием, распознав в ученике необычные способности, Мори поступил на медицинский факультет Уинтонского университета.

Об этих немаловажных обстоятельствах Мори, из соображений выгоды или характерной привычки драматизировать собственные усилия, иногда забывал. С неизменной скромностью и обаянием, заставлявшими большинство людей с первой минуты знакомства испытывать к нему симпатию, было приятно и часто небесполезно намекнуть на пережитые затруднения, различные уловки и ухищрения, к которым он был вынужден прибегать, на унижения, что пришлось вытерпеть, — как, например, выбивать блох из отворотов брючин, пользоваться общественным туалетом на верхней площадке лестницы, самому стирать рубашку, есть жареную картошку прямо с жирной газеты, — при этом его поддерживала только героическая решимость выбиться в люди, достичь высот.

Надо сказать, иногда ему случалось развлечься: то дружище Брайс пригласит к себе домой на обед, то кто-нибудь из больничного персонала подбросит бесплатный билет в театр или на концерт; а однажды, во время летних каникул, он провел незабываемую неделю на взморье, в доме своего профессора биологии. Разумеется, он никогда не упускал шанса, и если что-то для него делалось, то платил такой благодарностью и сердечностью, что это не могло не трогать, вызывая у людей доверие и любовь. «Как великодушно с вашей стороны, сэр, что вы оказали мне поддержку» или «Ты чертовски любезен, старина». При такой скромности и самоуничижении да еще с таким ясным, правдивым взглядом — ну разве мог он кому-то не понравиться? Он был абсолютно искренен в каждом своем слове. И когда он был в настроении, то сам верил всему, что говорил.

Праздность никогда не была отличительной чертой шотландских университетов, а за последние месяцы Мори почти не довелось отвлечься от учебы. Только по этой причине знакомство с семейством Дугласов привлекло его своей новизной. Всю неделю, изо дня в день посещая лечебницу и до глубокой ночи засиживаясь за учебниками, он переживал приятные ощущения, оттесняя их в глубину сознания. Неожиданно для себя он понял, что с нетерпением ждет визита в следующую субботу.

На следующее утро Уолтер явился ровно в половине девятого и шумно приветствовал Мори как старого друга, не отойдя еще от своего успеха накануне вечером. Хотя несколько невоспитанных хамов покинули зал до окончания его речи, говорил он чрезвычайно хорошо, никак не меньше сорока пяти минут. По праву заслужив день отдыха, он был настроен насладиться им в полной мере. Ничто не могло доставить ему такого удовольствия, по его собственному признанию, как организация экскурсионной поездки.

Такая самонадеянная экспансивность удивила Мори. Быть может, в Уолтере было что-то от женщины, или ему, как человеку, не принятому в компанию коллег, так не хватало мужского общения, что он готов был прилепиться к первому встречному? Вероятно, его привлекала престижность профессии будущего врача, ибо он был откровенным снобом. Возможно и то, что неимоверное тщеславие просто вынуждало его демонстрировать собственную важность любому незнакомцу, оказавшемуся в городе. Мори пожал плечами и перестал об этом думать.

Мэри и ее брат давно были готовы, и они сразу отправились в путь. Уолтер возглавлял процессию вдоль эспланады,

[25]

ведя всех к пристани. Он явно вознамерился держаться стильно. В билетной кассе он потребовал билеты туда и обратно первого класса, небрежно добавив:

— Три взрослых и один детский… Мальчик еще маленький.

Кассир оглядел Уилли профессиональным взглядом и возразил:

В конце следующей недели Мори по-настоящему повезло. Секретарь колледжа из особого к нему расположения перевел его из амбулатории лечебницы и назначил на месяц помощником в стационарное отделение профессора Драммонда, а это означало, разумеется, что он мог оставить свое убогое жилище и поселиться при больнице до выпускного экзамена. Именно профессор Драммонд, выслушав однажды, как Мори расспрашивает пациента, заметил, хоть и несколько сухо:

— А вы далеко пойдете, мой мальчик. Такого врачебного такта, как у вас, я еще не встречал ни у одного своего студента.

Кроме того, Драммонд был одним из экзаменаторов по клинической медицине — немаловажный факт, не упущенный из виду Дэвидом, который в ближайшие четыре недели собирался продемонстрировать все свои лучшие стороны. Он будет внимательным и усердным, доступным в любой час, дьявольски трудолюбивым, он станет неотъемлемой частью отделения. Такая перспектива не сулила молодому упорному человеку, рвущемуся в бой, особых трудностей. И только в одном она вызывала у Мори необъяснимую досаду: он не сможет теперь ездить в Ардфиллан — не будет времени.

С момента расставания, после возвращения из Гэрсея, странные силы завладели его увлеченной и амбициозной натурой. Прощальный взгляд Мэри, такой грустный и проникновенный, ранил его, как стрела. Ее напряженное личико так и стояло перед его мысленным взором, и он не хотел прогонять это видение, что было весьма зловещим знаком. Что бы он ни делал, в любое время дня, в палате или лаборатории, он вдруг ловил себя на том, что рассеянно смотрит в пространство. И всегда он видел ее, такую милую и простую, отчего его охватывало жгучее желание оказаться рядом, вызвать у нее улыбку, быть ей другом — он не позволял себе думать о чем-то большем.

Он все надеялся получить от нее или ее отца весточку — хорошо бы еще одно приглашение, которое дало бы ему возможность связаться с семьей, хотя, конечно, поехать к ним он все равно не смог бы. Почему они не давали о себе знать? Раньше все первые шаги предпринимались с их стороны, поэтому он не желал быть назойливым, не получив какого-то намека, что ему там будут рады. Хотя, конечно, он должен что-то сделать… прояснить ситуацию… избавиться от этой неопределенности. Наконец, спустя десять дней, когда он довел себя до состояния взвинченности, в больницу пришла почтовая открытка на его имя с видом Ардфиллана. Послание было коротким.

Внезапно он словно очнулся и вспомнил, что в восемь часов должен приехать его шеф, чтобы сделать поясничную пункцию больному, поступившему в отделение после обеда. Нужно мчаться в больницу, чтобы освободить Керра. Он выбежал из вокзала на туманную улицу. Ему повезло сесть на элдонгровский трамвай, который хоть и с большим трудом, но довез его вовремя. Как прошли следующие два часа, он так никогда и не вспомнил. Говорил и действовал будто автомат, едва сознавая, что находится в больнице. Раз или два он ловил на себе изумленный взгляд Драммонда, однако профессор не отпустил никаких комментариев, и наконец, ближе к десяти вечера, Мори сумел уйти к себе и дать волю своим чувствам.

Он полюбил, а так как вкус ее поцелуя был все еще на его губах, он знал, что она тоже полюбила. Это была неизбежность, которая даже отдаленно ни разу не приходила ему в голову. Все его мысли, все силы и устремления всегда были сосредоточены исключительно на одном — на карьере, желании вытащить себя из болота бедности и добиться в жизни ослепительного успеха. Что ж, рассуждал он, испытывая душевный подъем, если он мог действовать в одиночку, то разве нельзя достичь того же самого вместе с ней, при ее поощрении и поддержке? Пусть у нее скромный социальный статус, зато она обладает всеми качествами идеальной подруги-помощницы. Он не мог ее потерять — одна только мысль об этом заставляла его морщиться, словно от перспективы внезапной смерти.

В тоске он нахмурил брови: что же теперь делать? Ситуация, в которую она попала, когда уже назначена дата свадьбы, причем через три недели, требовала незамедлительных действий. Что, если из-за какого-то страшного невезения он не сумеет ничему помешать? И тут он с ужасающей ясностью представил, как педантичный до умопомрачения Уолтер потребует полного выполнения супружеских обязанностей во всем, в том числе и в самой интимной сфере. Этого было достаточно, чтобы довести его до безумия. Он должен написать Мэри — срочно! — и отправить письмо экспресс-почтой.

Когда он потянулся к столу за бумагой, внезапно зазвонил телефон «скорой помощи». С досадливым стоном он снял трубку. Это оказался Макдональд, ночной оператор коммутатора.

— Мистер Мори…