Дорожки зоопарка пустые. Политый песок быстро просыхает на солнце. Жарко с утра. Людей не видно, и я тайком, боясь показаться смешной, разглядела свой первый штамп в паспорте. Квадратик и небрежно поставленная дата приёма. Спрятала его в школьный портфель. Новый паспорт в пустом стареньком портфеле выглядел ещё новее и казался там чужим.

Вдали, чуть видные, двигались тёмные силуэты оленей. Плавно скакали за сетками жирафы. От их призрачно-плывучего движения мне стало грустно. Я посмотрела на себя со стороны: большие туфли на тонких ногах и маленькая кофта, из которой вылезали красные руки.

Вдруг завизжала выпущенная в пустой вольер обезьяна. Вцепилась зубами в дверцу, колотит маленькими кулачками. Обезьяна зло посмотрела на меня, решив, что я во всём виновата, и ещё сильней завизжала. Я пошла в обезьянник, чтобы узнать, кто её обидел. Помещение маленькое, цементный пол заставлен мисками с покорёженными краями. На них красным написаны имена.

Обезьяны пили компот, вылавливая пальчиками ягоды.

Для змей и крокодилов строили новое здание — террариум. А пока бедняги жили в помещении и без них тесного птичника. Специального человека для присмотра за ними тоже не было.

Тёте Марусе предложили: «Хоть по часику в день змеям уделите».

— Непривычная для меня скотина, — ответила она, — ни погладить, ни подлакомить.

Рита бы пошла, да к змеям только опытных работников пускают.

Два года назад, в августе, обессиленный аист приземлился на площади маленького города Остров. Он был похож на старую, изорванную тряпку. В какую беду попала птица, никто не знал.

Вот таким его взяли ребята клуба юных натуралистов. Почти два месяца не вставал аист на ноги. Да как ему встать: лежит, крылья мятые, ноги распухли, клюв раскрыт, а глаза пеленой затянуты. Каждое утро дети подходили к нему, затаив дыхание: «Журка, жив ли ты?»

И опять примочки, компрессы, бинты, капли, еда насильно в горло — сам ведь не ел. Почти все ребята городка приходили к маленькому домику зоокружка. «Вот, рыбка, только что поймал, свежая», — говорит посетитель, на цыпочках входя в дверь. Приходили и взрослые, они, конечно, понимали, что птица не выживет, но помогали ребятам, жалея их.

Всё-таки чудо свершилось: через два месяца аист встал. Правда, он прошёл всего четыре шага и тут же опять упал.

Седой бобёр отодвинул лапой кусок коры, прибитый ветром к ивняку. Кора, не выдержав нажима, треснула и рассыпалась, выдохнув прелью. Бобёр сел, подперев тяжёлое тело плоским хвостом, и прислушался. Всё спало. Даже листья молчали.

Он перебрал взглядом прутья, выбрал самый прямой и гладкий, потрогал лапами, согнул и, убедившись в его прочности, скусил. С прутом в зубах пошёл к камышам, касаясь брюхом земли.

Седой жадно поглядел на сочные стебли камыша, вошёл в их заросли, повернув голову набок, чтобы концы прута не стучали. По ровному болоту он вышел к каналу. Положил свой прут в кучу других. Послушал тихие всплески. Это бобриха с бобрятами сплавляли в реку пруты и ветки — запасы на зиму.

Седой забрался на бугор, издали, чтобы не запачкаться, понюхал застывшую струйку еловой смолы и вдруг вздрогнул. Тяжело треснула ветка. Лось. Это не страшно. Близко заныли комары. Лось часто кормился возле бобров и не причинял им вреда. Бобёр спустился с бугра, пошёл к каналу и погрузился с головой в остывшую за ночь воду.