Роман `Ночь внутри` - своего рода притча. Это история о братьях Зотовых, выходцах из чумных астраханских степей, - людях, несущих в себе собственную погибель. Впечатляющая образность (порой до эпатажа) и замысловатая композиция романа вполне объяснимы наложение реальности на ирреальность - извечная роковая фантасмагория российской действительности. Поэтому и ужасы, порожденные этой действительностью, по-житейски осязаемы и страшны.
ПРИЗВАНИЕ И ПРИЗНАНИЕ
Сегодня имя Павла Крусанова на слуху у всех, кто вообще интересуется современной русской литературой. Его книги (прежде всего "Укус ангела" и "Бессмертник") включаются в самые различные рейтинги и шорт-листы, а ссылка на Крусанова становится расхожим литературно-критическим аргументом, знаком направления, символом определенного типа письма. Не все приемлют направление, да и литературные предпочтения писателя многих раздражают, но и высказывания недоброжелательных критиков свидетельствуют, что со словом Павла Крусанова приходится считаться. Презрев уже занятые литературные ниши и заселенные островки, автор предъявил свой вымышленный мир на правах эталона очевидности. Именно так осуществляется штурм бастиона признанности: равновесие прежде сказанного должно быть нарушено, и притом - сразу.
Однако здесь, в поле свершившегося признания, произрастают не только лавры. Есть и тернии, практически незнакомые обитателям маленьких островков. Муiка неуслышанности, этот вечный и едва ли не главный компонент писательского самочувствия, остается теперь позади: но ведь значит же что-то сгустившаяся напряженность встречных ожиданий? Разве не усиливает тревогу теперь уже гарантированное внимание смирившихся с успехом критиков и очарованных читателей? Состояние очарованности пройдет, если воздействие чар не возобновится или будет ослаблено... А критики будут пристально отслеживать новые публикации в надежде отыграться - и они не упустят своего, если только представится случай. Писать навстречу изготовившейся молве значит испытать степень риска, неведомую обитателям андеграунда, тут уже не поможет романтический миф гонимого художника. А оставаться модным писателем до конца своих дней есть участь куда более редкая и трудная, чем прижизненный статус классика.
Слово прежде
Было так: текла светлая вода, под крутым берегом ломалась в излучину; над рекой - небо, прозрачное, пустое, без мысли. Кругом залег лес. На полночь - до самого Гандвика, до великих мхов, на полдень - до полынной степи, на запад - до моря Варяжского, на восток - никем не меряно. По прогалинам торчали замшелые истуканы - исконные боги лесной земли, обгорелые, забытые, несли опалу без покаяния. По тем прогалинам - самые грибные места.
Люди здесь жили кряжистые, в кости широкие. Расчищали себе поля от пней и дикого камня, сеяли рожь, овес, гречиху, лен. Светлую воду под берегом называли Ивницей. По речке звались и хозяева - Ивницкие. Те места в новгородской пятине - их исконная вотчина.
Над излучиной стояла деревенька, согласно срасталась с миром, словно не человек ее ставил, а выперла из земли лесная сила. Крыши в деревне соломенные, скобкой, сходили краями в лопухи - будто напыжилась земля, треснула, и выскочили из нее крепкие груздочки, а на шляпках - травинки, прелый лист, хвоя.
Зимой тлела жизнь в деревеньке за печками. На масленицу поминали Ярилу - катили к реке колеса с горящей соломой, угощали девки парней блинами, круглыми и румяными, как малое солнышко. Приходило лето вытягивались зеленя, летели пчелы на гречиху. Бабы ягоду лесную мочили кадушками. А как подступало время лен мять, по старинке славили Кострому до неба поднимали голосами песню, боялись недодать хвалы. По осени засылали сватов торговать невест, а своих отдавали на сторону за чужого-чужанина...
Были по соседству славные промыслы: там лапти плели несносимые, там бондари-мастера, там ложки резали, черпаки, братины, - здесь же славилась деревня банями. Каменки клали по-особому - гудел над ними пар, самую глубинную кость доставал. За эту науку звалась деревня Мыльней.
