Понедельник, 8.30 утра. Совещание у комдива. Командиры и начальники всех степеней с мучительно искажёнными лицами рассаживаются в классе предполётной подготовки. Никто не курит. После массированного употребления «Шпаги»

[1]

ощущение такое, что находишься в антимире. Звуки до органов слуха доходят с громадной задержкой, при слове «вода» начинается спазм всех частей организма, которые ещё способны сокращаться. Речь хриплая, невнятная, с каким-то странным шипением и присвистыванием. Так, помнится, говорила голова профессора Доуэля…

Среди офицеров обнаруживается какой-то неопознанный мужичок. Мужичок чувствует себя явно не в своей тарелке, от чего неприятно суетится. Попытка вспомнить, откуда этот организм взялся, вызывает очередной приступ дурноты.

Наконец, появляется мрачный комдив. Начальник штаба командует:

– Товарищи офицеры!

Все встают, мужичок вскакивает первым.

Дело было на зимних учениях. Проходили они на полигоне в заволжских степях. А надо сказать, что на этот полигон на учения ездили не только наши, но и весь Варшавский договор, так как в своих странах развернуться им было особенно негде: то снаряд за границу улетит, то лётчик зазевается, а Европа уже и закончилась, и летит он над морем… Ездили и другие дружественные иностранцы.

Ну вот. Ночь, холодно – градусов 25 мороза, да ещё с ветром. Иду проверять своих операторов. Рядом с позицией наших РЛС развернулись то ли венгры, то ли болгары – ночью видно плохо – и ходит часовой. Часовому выдали (наверное, наши пожалели) классический солдатский тулуп, но всё равно бойцу очень холодно.

Рядом кивает антенной наш высотомер. Он смонтирован на шасси КрАЗ, причём вся аппаратура ламповая, а передатчик очень мощный. Оператор сидит в аппаратной, и ему всегда жарко.

Так вот, подхожу ближе и вижу: выключается качание, из аппаратной выскакивает оператор, на котором из одежды – бриджи и шапка, а из обуви – тапочки.

Он справляет малую нужду на колесо, затем зачерпывает чистого снега и начинает с довольным рычанием им растираться. Потом отряхивается и лезет в обратно.

Как-то раз мне пришлось командовать учебным сбором студентов одного московского института. Студенты, в общем, были как студенты: кто-то службу тащил получше, кто-то похуже. Но вот один был ходячей предпосылкой к лётному происшествию. С ним всё время что-то случалось, и времени на него я тратил больше, чем на всех остальных студентов вместе взятых. Всё шло к большому залёту.

Кто-то из солдат посоветовал моему воину постирать форму с хлоркой, дескать, она выцветет, и он будет выглядеть как «дед русской авиации».

Сказано – сделано. Только с хлоркой студент по неопытности переборщил, и в результате получилось, как будто в его х/б стреляли картечью.

Увидев результаты стирки, старшина тяжело вздохнул и сказал:

– Убоище ты лесное! Будешь, козлина, ходить в этой шкуре весь месяц!

В теперь уже отдалённые советские времена мы вели битву за урожай. С кем была эта битва, и кто в ней победил, теперь уже сказать сложно… Но поскольку слово «битва» у наших вождей прочно ассоциировалось со словом «армия», то ей, армии, эту битву и поручили.

Сражался за урожай и я.

Когда я убывал на продовольственный фронт во главе взвода, замполит напутственно сказал:

– Поедешь в колхоз-миллионер!

Смысл его слов дошёл до меня уже на месте: колхоз был должен государству 5 миллионов рублей. Помню также, что у них сгорело 2 трактора на силосной яме (вместе с силосом, естественно) и секретарь колхозной комсомольской организации после тяжёлого запоя решил постричься в монахи.

Дело происходило в начале Перестройки, когда подписаться на хороший журнал или газету было очень сложно. В нашей конторе был офицер, который отвечал за подписку. Каждый год он собирал деньги и ехал в соответствующую военную организацию выбивать «Огонёк», «Аргументы и факты» и прочий дефицит.

Каждый год на него орали, почему у нас мало подписываются на «Красную Звезду», «Красный воин», «Знаменосец» и прочий военный хлам.

Наконец коллеге это надоело, и он решил отомстить.

После очередного склочного выговора он за свои кровные подписался на «Красный воин» на адрес нашей конторы, но – на узбекском языке! Надо сказать, что «Красный воин» был газетой Московского военного округа и выходил на куче языков, разве что только не на иврите.

В редакции на коллегу посмотрели как на придурка, но деньги взяли. Полгода мы ждали, и вот час мщения настал.

– Учебник, – возвестил шеф, – есть высшая форма методической работы. И мы, коллеги, должны…

Новый начальник кафедры обладал бесценным для любого военного педагога качеством – громким и необыкновенно противным по тембру голосом, который как бы ввинчивался в уши. Густой бас у шефа парадоксально сочетался с общей плюгавостью экстерьера, громадная лысина, подобно пустыне, безжалостно наступала на чахлые остатки причёски. Выступая, шеф имел обыкновение топтаться на трибуне, переминаясь с ноги на ногу, как хмурая дрессированная обезьяна. Трибуна, вероятно, помнившая ещё бои с буржуазной лженаукой кибернетикой и разгром безродных космополитов, равнодушно скрипела. Иногда казалось, что скрипящие звуки издают не старые доски, а сочленения полковничьего организма.

Справа на шефа благодушно взирал со стены отец русской авиации Жуковский в окладистой бороде, а слева хмурился, опираясь на карту с красными и синими стрелами, маршал Жуков. Портрет политически нейтрального Жуковского был очень старым, в тусклой золочёной раме, а вот Георгий Константинович появился недавно. Раньше на этом месте висел портрет дорогого Леонида Ильича в маршальском мундире, потом его сменил Юрий Владимирович с профессиональной улыбкой, потом… потом, собственно, никого не было. Константина Устиновича отпечатать не успели, а Михаила Сергеевича наш тогдашний шеф терпеть не мог, поэтому в «Военной книге» и был приобретён портрет прославленного маршала. Художник при его написании, вероятно, вдохновлялся просмотром фильма «Освобождение», поэтому фактически имел место портрет актёра Ульянова в маршальском мундире.

– …Должны, – продолжал излагать шеф, – усилить это направление работы, которое в последнее время несколько э-э-э… упустили. Пожалуй, начнём с…

Начальники циклов дружно опустили глаза, внимательно разглядывая крышки аудиторных столов, густо разрисованные шкодливыми студентами. На моем столе, например, был изображён здоровенный выключатель с подписью: «Кнопка выключения препода. Нажимать лбом», а снизу кто-то приписал: «От поганой лекции пропадёт эрекция!»

Учреждение по защите государственных тайн в печати размещалось в одном из самых уютных уголков Москвы, на Пречистенке, и занимало дом, отстроенный после пожара 1812 года. Особняк на удивление хорошо сохранился, толстые стены глушили уличный шум, паркет под ногами уютно поскрипывал, даже современные электрические светильники не портили картины. Полюбовавшись мраморной лестницей и окном-эркером, я поднялся на второй этаж и, сверившись с пропуском, вошёл в кабинет № 28.

Это был странный кабинет. На потолочном плафоне в окружении корзин с фруктами, гирлянд зелени и прочей плодоовощной продукции была нарисована тяжеловесная тётка в хитончике и с чем-то вроде мухобойки в руке. Казалось, она отгоняет от неестественно ярких груш и персиков малышей-путти, которые крутились вокруг неё, как воробьи вокруг торговки семечками. На стенах было изображено тоже что-то вегетарианское, а напротив высоченной двери помещался камин с мраморной доской и зеркалом.

О нелёгком ратном труде нынешних хозяев особняка напоминал плакат, чудо отечественной полиграфии, безжалостно приколоченное к стене. На плакате девица в шеломе и глубоко декольтированной кольчуге на голое тело, непринуждённо опираясь на меч-двуручник, рекламировала истребители.

Под плакатом за обычным канцелярским столом размещался Боец Невидимого Фронта. Боец был немолод, уныл и лысоват. Если немного повернуть голову, то казалось, что девица упирается острием меча в самый центр его лысины.

Давно привыкший к производимому эффекту, хозяин кабинета спокойно дождался, пока я перестал вертеть головой, надел очки, украдкой почесав дужкой лысину, пошуршал бумагами и сообщил:

Есть вещи, которые понять умом головного мозга невозможно, их надо прочувствовать, так сказать, на собственной розовой, нежно-пупырчатой шкурке. Эти вещи не подаются рациональному анализу, они просто существуют, что-то вроде рукотворного явления природы.

Например, итоговая проверка. Смысла итоговой проверки я понять не мог никогда, она оставалась, так сказать, кантовской вещью в себе, причём советские Военно-Воздушные Силы могли находиться в одном из двух состояний: «Подготовка к итоговой проверке» и «Устранение недостатков по результатам проверки». Впрочем, был ещё незначительный по времени, но крайне болезненный переход из одного состояние в другое, то есть, собственно проверка.

Как уже говорилось, потаённой сути итоговой проверки я постичь так и не смог. Нет, то, что проверять части, соединения и даже объединения Вооружённых Сил надо, как раз понятно и вопросов не вызывает. Непонятно другое. Почему, несмотря на то, что из года в год, в общем, проверяют одно и то же, что порядок и содержание проверки определены, а в часть заблаговременно поступает план, сроки проверки и состав проверяющих, проверяемые никогда не бывают готовы?! Этого я понять так и не смог.

Месяца три перед проверкой вся часть пишет конспекты, обновляет штакетник на газонах и красит гудроном колеса автомобилей, особо въедливые штабисты переписывают книги приёма-сдачи нарядов, а над каждой электрической розеткой помещается плакатик, возвещающий, что в ней ровно двести двадцать вольт. Начальник штаба лично проверяет правильность развески термометров в спальных помещениях и наличие ответственных за противопожарную безопасность.

Профессор, доктор физико-математических наук Меир Абрамович * был легендой кафедры высшей математики, да что там, кафедры – всей академии! Высокий, сутулый, с оттопыренной нижней губой, он сильно напоминал унылого верблюда из зоопарка. Лекции он читал превосходно, конспектом никогда не пользовался, однако, войдя в математический транс, мог закончить вывод формулы на стене, если не хватало доски.

Как и всякий уважающий себя математик, Меир Абрамович имел причуды. Например, он курил исключительно «Беломор», причём папиросы хранил в старинном серебряном портсигаре. Перед лекцией он неизменно заходил в курилку, извлекал из кармана портсигар, обстукивал об него мятую папиросу, ловко обминал и закуривал. Глаза у него при этом затягивались мутной плёнкой, как у курицы. Считалось, что так профессор «собирается» перед лекцией. А ещё всех преподавателей и слушателей, независимо от воинского звания и занимаемой должности он называл коллегами. Так и говорил: «Коллега, а вы материалом владеете не вполне. Неудовлетворительно! Да-с». Сдать ему экзамен было непросто, никакие шпаргалки не помогали, поэтому иначе как «Железный Меир» слушатели его и не звали. Меир Абрамович об этой кличке знал и втайне ей гордился. Вообще, преподаватели кафедры высшей математики славились своей въедливостью и занудством. Каждый курс называл их по-своему, наибольшей популярностью пользовались «Зондеркоманда» и «Весёлые ребята». Хуже них была только кафедра Тактики ВВС, она была в основном укомплектована отставными генералами и именовалась «Деддом». Начальника кафедры общей тактики, пехотинца, и его подчинённых втихаря называли «Урфин Джюс и его деревянные солдаты».

Пересдавать заваленный экзамен по «вышке» полагалось у Меира Абрамовича на дому. Жил он на маленькой даче в Сокольниках с совсем старенькой мамой. До обеда Железный Меир был в академии, но слушатели, проинструктированные старшими товарищами, отправлялись в Сокольники с утра.

Маме Меира Абрамовича очень нравились молодые весёлые старлеи и капитаны, и, пока они поливали огород и кололи дрова, расспрашивала их о международном положении, театральных премьерах, родителях, планах на будущее и о тысяче других важных и интересных вещей.

Наконец, прибывал Меир Абрамович и экзамен начинался.

В кампанию по искоренению пьянства и алкоголизма имени товарища Егора Кузьмича Лигачёва партийно-политический аппарат Вооружённых Сил включился с такой страстью, что казалось, до полной и окончательной победы над Зелёным Змием остался один маленький шаг…

На очередное заседание партбюро наш секретарь явился с похоронным видом. Публике была предъявлена директива Главпура,

[43]

из которой явствовало, что армию осчастливили Всесоюзным обществом трезвости. Нам предлагалось влиться. Однако классовое чутье подсказало политрабочим, что желающих будет всё-таки не так много, как хотелось Егору Кузьмичу. Проблему решили просто, но изящно: каждой военной организации довели контрольную цифру трезвенников. От нашей кафедры требовалось выделить двоих.

Стали думать, кого отдать на заклание. Первая кандидатура определилась сама собой, собственно, парторг и не пытался отказаться. Как комиссару, ему предстояло первому лечь на амбразуру трезвости.

А вот кто второй? Добровольно выставлять себя на всеобщее посмешище не хотелось никому.

– Может быть, Вы, Мстислав Владимирович? – с робкой надеждой спросил парторг у самого пожилого члена бюро.