Так как мое личное участие в этих событиях не может пробудить ничего большего, чем вежливый и быстро проходящий интерес, у тех, кто следит за успехами мистера Друри Лейна, я ограничусь настолько кратким досье на собственную персону, насколько позволяет женское тщеславие.

Я молода, что подтверждают даже самые мои суровые критики. Глаза большие и блестящие, по словам некоторых поэтически настроенных джентльменов, сияют как звезды и обладают цветом небесной лазури. Симпатичный молодой студент в Гейдельберге,

[1]

описывая мои волосы, сравнил их цвет с медом, а язвительная американская леди, с которой я перекинулась несколькими словами на мысе Антиб, — с соломой.

Недавно я обнаружила, стоя в парижском салоне «Кларисса» рядом с самыми дорогими моделями шестнадцатого размера, что моя фигура приближается к арифметическому идеалу, принятому в этом заведении. У меня есть руки, ноги и прочие анатомические детали, а также мозг, который, по словам такого эксперта, как мистер Друри Лейн, пребывает в отличном рабочем состоянии. Говорят также, что мое главное очарование заключается в «полном отсутствии скромности» — надеюсь, этот ложный слух будет полностью опровергнут в процессе данного повествования.

Что до остального, то я смело могу назвать себя вечной странницей. Я не сидела на месте с детских лет. Правда, мои путешествия перемежались остановками солидной протяженности. К примеру, я провела два года в кошмарной лондонской средней школе и четырнадцать месяцев торчала на Левом берегу,

[2]

пока не убедилась, что имя Пейшнс Тамм никогда не будет упоминаться наряду с Гогеном и Матиссом. Подобно Марко Поло, я посетила Восток и, как Ганнибал, штурмовала ворота Рима. Кроме того, я обладаю пытливым умом — я пробовала абсент в Тунисе, «Кло Вуже» в Лионе и агуардьенте

[3]

в Лиссабоне. Я спотыкалась, карабкаясь к афинскому Акрополю, и с наслаждением вдыхала волшебный воздух сапфического острова.

[4]

Лидс оказался очаровательным суетливым городком у подножия конического холма. Являясь центром сельского округа, он располагался среди ферм, и если бы не мрачная крепость, венчающая холм, то выглядел бы раем. Но массивные серые стены с караульными будками и безобразные тюремные строения нависали над городком, как гигантский саван. Даже зеленые склоны холма не смягчали картину. Я подумала вслух о том, сколько несчастных, томящихся за этими стенами, с тоской мечтают о прохладных лесах, столь близких к их узилищу и при этом так же далеких, как марсианские деревья.

— Пойми, Пэтти, — сказал отец, когда мы ехали на такси от железнодорожной станции. — Большинство этих людей не заслуживает жалости. Это не воскресная школа, малышка. Не трать на них слишком много сочувствия.

Возможно, его ожесточило постоянное общение с преступниками, но мне казалось несправедливым, что эти люди не могут наслаждаться зелеными лесами и голубым небом. По-моему, никакое преступление не могло оправдать такую жестокость.

Мы оба молчали всю краткую поездку до дома Илайхью Клея.

В дверном проеме появился мужчина и посмотрел на стол. При виде опустевшего стула на его худощавом лице мелькнуло удивление, потом он встретился взглядом с окружным прокурором, печально улыбнулся, кивнул и, продвинувшись вглубь комнаты, остановился посреди ковра. Ростом он был не выше меня, а в его осанке и фигуре ощущалось нечто странно «несекретарское». На вид ему можно было дать лет сорок, хотя возраст людей такого типа определить нелегко.

Я снова посмотрела на отца. Сигара не приблизилась к его губам ни на дюйм. Он разглядывал вновь пришедшего с искренним изумлением.

Секретарь убитого тоже перевел взгляд на отца, но я не заметила в нем ни малейших признаков узнавания. Потом он посмотрел на меня. Мне показалось, что его лицо выразило некоторую озадаченность, но не большую, чем мог бы проявить любой человек при виде женщины в столь мрачной обстановке.

Отец наконец закурил сигару, и его лицо вновь стало бесстрастным. Казалось, никто не обратил внимания на его мимолетное изумление. Но я не сомневалась, что он узнал Кармайкла, и, хотя секретарь внешне никак на это не прореагировал, я была уверена, что он также испытал шок, длившийся не более доли секунды. Этот человек явно умел контролировать свои эмоции.

Первые летние дни в Нью-Йорке после моего возвращения из-за границы я провела много времени постигая американскую культуру. Со временем я прочитала много популярных журналов и нашла особенно интересными те образцы американской предприимчивости, которые обращались ко мне со страниц рекламных разделов. По их рекламе узнаете их!

[22]

Больше всего меня очаровывали фразы типа «Надо мной смеялись, когда я садилась за фортепиано» и «Все улыбались, когда я подзывала французского официанта», предваряющие повествование о жизни новоявленных эстетов, удивляющих друзей внезапными проявлениями таланта и широты кругозора, о которых никто не подозревал в их пролетарском прошлом.

Сейчас я завидовала этим nouveaux dilettantes.

[23]

Ибо Джон Хьюм усмехнулся, Кеньон фыркнул, полицейские захихикали, и даже Джереми Клей улыбнулся, услышав мое заявление… Одним словом, они смеялись, когда я назвала их слепыми.

К сожалению, в тот момент я была не в состоянии продемонстрировать им всю степень их слепоты и тупости, поэтому я всего лишь скорчила гримасу, пообещав себе удовольствие увидеть в будущем их отвисшие от изумления челюсти. Когда я вспоминаю этот инцидент, он кажется мне чистой воды ребячеством. Я часто чувствовала подобное в детстве, когда моя компаньонка отказывалась выполнять мой очередной каприз и я придумывала для бедной старушки жуткие наказания. Но сейчас дело было куда серьезнее, и я повернулась к столу, кипя от злости.

Бедный отец испытывал унижение — он покраснел до ушей и бросил на меня свирепый взгляд.

Его обнаружение задержалось на некоторое время.

Снаружи из коридора послышались голоса и шарканье ног, и в следующий момент один из людей Кеньона, стоящий в дверях, пробормотал извинение и шагнул в сторону, склонившись, словно в присутствии королевской особы. Все разговоры прекратились, а я заинтересовалась, кем могла быть эта могущественная личность, заставившая человека, облеченного властью, уступить дорогу.

Но мужчина, появившийся в дверном проеме, едва ли обладал внушительной внешностью. Это был маленький и абсолютно лысый старичок с розовыми щеками, обычно ассоциирующимися со снисходительным дедушкой, и солидным брюшком, нависавшим над бедрами. Пальто его выглядело весьма поношенным.

Но при виде глаз посетителя мое впечатление о нем сразу же изменилось. В них ощущалась сила, которую признали бы в любой компании. Голубые щелочки под бровями походили на две ледышки — твердые и безжалостные глаза мудреца, познавшего все зло этого мира. Они выглядели не просто коварными, а поистине сатанинскими. Особенно ужасными делал их контраст с веселой улыбкой и стариковским покачиванием розового лысого черепа.

Шантаж говорит на своем причудливом диалекте, но он имеет преимущество над прочими, так как это универсальный язык, понятный всем.

Включая сицилийцев. Услышав его шипящий акцент, миссис Альфредо разразилась слезами.

Эллери подумал, что еще никогда не видел менее вероятной жертвы. Миссис Альфредо была широкой, как gnocco,

[65]

ее кожа напоминала несвежий пармезан, а руки прошли маринование в кьянти годами тяжелого труда. Она содержала более чем скромный пансион в районе Западных 50-х улиц, который к тому же был заложен. При чем же тут шантаж?

Но когда Эллери услышал о дочери миссис Альфредо, Лючии, о ее Тоске

[66]

и «Vissi d'arte, vissi d'amore»,

[67]

одобренных певцами Метрополитен-оперы, ему показалась, что он слышит тот же акцент.

Не нужно быть специалистом по боксу, чтобы вспомнить о происшедшем поединке чемпиона с Билли (Малышом) Боло. Фанаты до сих пор утверждают, что именно это событие сделало известным Уикиап в штате Колорадо. Но едва ли кто-нибудь слышал о том, что этот бой вообще мог не состояться.

Все помнят, как Уикиап добился проведения матча у себя. Делегация местной торговой палаты во главе с миллионером-скотопромышленником Сэмом Пью явилась в нью-йоркский офис организаторов поединка, выложила перед ними план нового амфитеатра под открытым небом, рассчитанного на семьдесят пять тысяч мест, и гарантийное обязательство на двести пятьдесят тысяч долларов наличными, после чего вернулась с контрактом, обернувшимся (несмотря на теле- и радиотрансляцию, а также киносъемку) первым миллионным сбором к западу от Чикаго в истории бокса.

Мероприятие казалось вполне заслуживающим крупных инвестиций. Оба бойца выглядели могучими, крутыми и непобедимыми — их стиль был ортодоксальным, но чреватым любыми сюрпризами: от нокаута в первом раунде до больничной койки для обоих и даже внезапной смерти.

Чемпион тренировался в сельском клубе Уикиапа, а Билли Малыш — на ранчо Сэма Пью. За несколько дней до матча все гостиницы, мотели, кемпинги и даже индейские вигвамы в радиусе трехсот миль украшали надписи «Свободных мест нет». Уикиап превратился в Эльдорадо для всех любителей бокса, спортивных обозревателей и игроков между Ки-Уэст

[77]

и заливом Пьюджит,

[78]

которые могли собрать денег на дорогу.

Для нормального рта вкус убийства отвратителен. Но Эллери — эпикуреец в подобных вещах и утверждает, что некоторые из его дел обладают ароматом, приятным для языка. К подобным опасным деликатесам он причисляет дело трех вдов.

Две вдовы были сестрами: Пенелопа, для которой деньги не значили ничего, и Лайра, для которой они означали все, поэтому каждой требовалось изрядное их количество. Обе рано похоронили своих расточительных мужей и вернулись в отцовский особняк на Марри-Хилл, как все подозревали, с облегчением, ибо старый Теодор Худ был богат и щедр к дочерям. Однако вскоре после того, как Пенелопа и Лайра вновь заняли свои девичьи ложа, Теодор Худ во второй раз женился на леди, обладавшей весьма сильным характером. Встревоженные сестры немедленно вступили в битву с мачехой. Попавший под перекрестный огонь старый Теодор жаждал только покоя и со временем обрел его, оставив в доме трех вдов.

Однажды вечером, вскоре после смерти отца, слуга позвал пухлую Пенелопу и тощую Лайру в гостиную, где их ожидал мистер Стрейк — семейный адвокат.

Самые обычные фразы мистера Стрейка, казалось, слетали с уст судьи, но этим вечером он произнес: «Пожалуйста, сядьте, леди» настолько зловещим тоном, что речь, похоже, шла о преступлении, караемом виселицей. Леди обменялись взглядами и отклонили предложение.

Странность Мэттью Арнолда Хоупа, любимого преподавателя Эллери в Гарварде, а позднее декана факультета гуманитарных наук в Нью-Йоркском университете, поистине легендарна.

Например, рассказывают об озадаченных студентах, впервые слушавших курс лекций доктора Хоупа о Шекспире.

— История гласит, что Ричард II

[79]

мирно умер в Понтефракте, вероятно от пневмонии, — брюзжал доктор Хоуп. — А что говорит Шекспир в пятой сцене пятого акта?

[80]

Что Экстон поразил его… — здесь знаменитый авторитет в области елизаветинской литературы сделал паузу для усиления эффекта, — краснеющей вороной!

[81]

В результате этого замечания впечатлительные второкурсники страдали ночными кошмарами. Более старшие и толковые, разумеется, понимали, что доктор Хоуп хотел сказать «сокрушительным ударом».