Шум листьев разбудил меня незадолго до рассвета. Горячий ветер врывался в спальню через открытое окно. Я встал, закрыл окно и опять лег в постель, прислушиваясь к порывам ветра.

Через некоторое время ветер стих, тогда я снова встал и открыл окно. Прохладный воздух, напоенный свежестью близкого океана, доносил и все запахи этой местности, именуемой Западным Лос-Анджелесом. Я вернулся в постель и проспал до тех пор, пока меня не разбудила болтовня моих соек.

Я называл их своими. Пять-шесть соек спикировали на мой подоконник и расселись там. Когда, я пошевелился, они ретировались на магнолию, росшую возле входной двери.

Я прошел на кухню, открыл банку консервированного арахиса и бросил пригоршню орехов в окно. Множество соек тотчас слетелось во дворик дома. Я оделся, взял банку с орехами и спустился по лестнице.

Стояло прекрасное сентябрьское утро. Небо по краям имело слегка желтоватый оттенок, какой бывает у дешевой бумаги. Было полное безветрие, но все же я уловил в воздухе горячее дыхание пустыни,

Пройдя мимо закрытой двери квартиры Уоллеров, я вышел на улицу и направился к ближайшему газетному киоску, где купил еженедельник «Лос-Анджелес Таймс», Я притащил его домой и остаток утра провел за чтением. Я прочитал все от корки до корки, включая рекламу, из которой порой узнаешь о Лос-Анджелесе больше, чем из материалов отдела новостей.

Затем я принял холодный душ и взялся за счета: выписал счета за телефон и свет. Ни один из них не был просрочен, и это придало мне уверенности в том, что я пока еще являюсь хозяином положения.

Укладывая счета в конверты, я услышал женские шаги, приближающиеся к моей двери.

— Мистер Арчер?

Я открыл дверь. Она изменила прическу и переоделась в короткое модное цветастое платье. На ногах у нее были плотные белые чулки. Голубые тени лежали на веках, губы были подкрашены яркой губной помадой. И все же она казалась очень чувствительной и легко ранимой.

Я ожидал ее в комнате квартиры Уоллеров. Вдоль стен стояли стеллажи, заставленные книгами; многие из них были на иностранных языках;, книги как бы давали возможность хозяевам перенестись в другие страны. Джин вышла, держа в руках большую сумку и два пальто: для себя и мальчика.

Я вывел машину из гаража, стоящего позади дома, и мы направились по шоссе на Вентуру. Полуденное солнце ослепительно вспыхивало на хромированных деталях и «дворниках» встречных машин. Я включил кондиционер.

— Прекрасно...— сказала Джин.

После поворота на Сепульведа я ненадолго задумался над тем, с чего начать разговор.

— А вот вы не так одиноки, миссис Броджест.

В комнату вошла Джин Броджест.

— По крайней мере, он не спал с ней,— сказала она.

— А где спал ваш муж?

— В своей студии...

Джин провела меня в маленькую комнату на втором этаже. Ее обстановка состояла из нескольких полок с книгами, письменного стола-бюро с крышкой на роликах, которая была закрыта, кушетки и серой стальной шкатулки для документов, стоявшей у изголовья.

Еще не доехав до Санта-Терезы, я ощутил запах дыма. Затем увидел пелену дыма, ползущую по склонам горы позади города.

Среди этой пелены мелькали отблески пламени, похожие на вспышки при стрельбе из орудий, находящихся так далеко, что звука не слышно. Иллюзию войны дополнил старый двухмоторный самолет, низко летевший над склоном горы. Самолет надолго исчез в дыму, потом выскочил из него, весь окутанный дымом, словно он сам горел.

Число встречных машин резко возросло, и это задерживало нас. Я хотел было включить приемник, но потом решил не делать этого. Сидящей позади меня женщине и без того хватало оснований для тревожных мыслей, так что не следовало ко всему прочему добавлять ей отчеты радиокорреспондентов о пожаре.

Колонна машин остановилась, так как регулировщик движения пропускал транспорт с боковой дороги. Оттуда двигалось довольно много машин, едущих вниз с холмов. Я заметил несколько грузовиков, нагруженных мебелью и матрасами, на которых сидели дети и собаки.

Когда патруль разрешил нам ехать, мы свернули на дорогу, ведущую к холмам. Начался постепенный подъем, дорога шла через лимонные рощи в направлении — как сказала Джин — к «каньону миссис Броджест».

Вечер был молод, как и он. Но вечер был мягким, а он — раздраженным. Вы заметили бы это за несколько ярдов по выражению его лица. Это было раздражение, которое иногда часами не покидает человека. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Это было после ссоры и послужило началом всей истории.

Спокойный майский вечер. Час, когда половина города — те, кому нет тридцати,— поправляет волосы, прихорашивается и спешит на свидание. А другая половина города в этот час пудрит носы и спешит на тд же самое свидание. Куда бы вы ни заглянули в этот час, вы всюду увидели бы пары. На каждом углу, в каждом ресторане и баре, в аптеках и вестибюлях отелей, под всевозможными уличными часами и в любом доступном и еще не занятом другой парой месте. Пары — кругом, но кое-кто еще стоит в одиночку, и всюду одни и те же разговоры: «А вот и я. Ты давно ждешь?», «Ты очень мило выглядишь. Куда мы пойдем?»

Десять минут спустя Гендерсон вышел из такси на углу дома, где он жил. Расплатившись с таксистом, он подошел к входной двери, отпер ее своим ключом и вошел в вестибюль.

В вестибюле стоял мужчина, очевидно, кого-то ожидавший. Это был явно незнакомый ему человек, который не жил в этом доме. Прежде Гендерсон ни разу его не видел. Оглядев его, Гендерсон направился к лифту. Мужчина повернулся к нему спиной и уставился на картину, висящую на стене. У этого человека на совести что-то есть, подумал Гендерсон, потому что картина не стоила того, чтобы на нее обращать внимание. Он тут же обругал себя: ему-то какое дело до этого человека?

Затем последовали самые различные вопросы, и все это продолжалось до рассвета. Когда окна осветились начавшимся новым днем, комната, в которой находились те же самые люди, выглядела как после хорошей вечеринки. Везде торчали сигаретные окурки. Вещи были разбросаны по всей комнате. Особенно ее вещи. Вид у мужчин тоже был как после тяжелой попойки. Их пиджаки, жилеты и рубашки были расстегнуты. Сейчас один из них плескался в ванной, и через дверь доносилось его бормотание. Два других детектива курили и неподвижно сидели на своих местах. Гендерсон был совершенно спокоен. Он просидел на одном месте всю ночь. Ему казалось, что на этом диване и в этой комнате прошла вся его жизнь.

Тот, что был в ванной — по фамилии Барчесс — вышел. С его волос стекала вода, как будто он окунулся в ванну прямо с головой.

Машина остановилась в тот момент, когда, начали бить часы на невидимой колокольне.

— Приехали,— сказал Барчесс.

— ...Вы слышали, как он пытался утверждать, что познакомился в баре «Ансельмо» с некоей женщиной, и это случилось в десять минут седьмого. Другими словами, одну минуту и сорок пять секунд спустя после зафиксированного полицией времени смерти несчастной жертвы. Очень умно. Вы немедленно заметили, леди и джентльмены, присяжные, что, если он был в баре «Ансельмо» на Пятидесятой улице в десять минут седьмого, то он не смог бы находиться в собственной квартире в момент убийства. Никакие усилия не смогли бы перенести его в этот бар из квартиры так быстро. Ни две ноги, ни четыре колеса, ни крылья, ни пропеллер. Да, я сказал, что это очень умно. Но... Недостаточно умно.

Очень удачно, что он встретил эту женщину именно в ту ночь, а не в какую-нибудь другую в течение всего года. Может быть, это — предчувствие, что она понадобится ему именно в. эту ночь? Странное предчувствие, не правда ли? Вы слышали слова обвиняемого, когда на мой вопрос он ответил, что раньше ему не приходилось иметь дело с незнакомыми женщинами. Что он не занимался такими делами в течение всей своей жизни. Ни разу, запомните эго! Это его слова, а не мои. Вы сами их слышали, леди и джентльмены. Такая мысль никогда раньше и не приходила ему в голову. Это не было его привычкой, это чуждо его натуре. В ту единственную ночь, однако, он нарушил свои привычки и хочет, чтобы мы в это поверили. Вполне удобное совпадение? Только..,