Ощущая приятную тяжесть ружья, он бесшумно прополз сквозь колючий кустарник и осторожно раздвинул ветви. Они были здесь!

Солнце еще не взошло, серели предрассветные сумерки, и под ветвями деревьев и в кустарниках таились густые и таинственные клубы ночной темноты. Но их было видно! И не в окуляры инфракрасного бинокля, а так потому что они были чернее самой немыслимой черноты! Они двигались в центре поляны. Он замер, с нетерпением втягивая ноздрями горький от хвои воздух и прислушиваясь к их гортанному бормотанию. Время от времени они забавно чуфыкали и с треском распускали свои великолепные крылья.

От первого солнечного луча, скользнувшего по вершинам, их чернота стала еще заметнее. Даже издали ощущалась глянцевитость и упругость хвостовых перьев. Хвосты эти то распускались веером, то складывались с характерным шорохом — именно как веер! От этих удивительных хвостов так и веяло прохладой… Над глазами огненно выделялись алые брови, алые, как кровь, струившаяся в их сильных телах. Даже на вид птицы были налиты тяжелой пахучей плотью. Первобытная дичь! И первобытная песня, песня весны и любви, заполнила до краев эту уединенную поляну, всепобеждающе разносилась в полном безветрии раннего утра, забытая самозабвенная песня дикого леса…

«Косачи, косачи! — повторял он, словно перекатывая внутри себя еще и еще раз это старинное слово. — Коcачи!» Охотник знал, что ружье снаряжено и опечатано егерем по всем правилам. Он получил сертификат с внушительными гербовыми печатями и имел право только на три выстрела. Хотя и немало заплатил за это право!

Привычным, хорошо отработанным движением он поднял ружье к плечу. Ощущая щекой липкий холодок приклада, спокойно, тщательно, как на полигоне, задержал дыхание… Ведя стволом, он аккуратно всаживал птицу в самый центр перекрестья нитей оптического прицела, и когда она на короткую долю секунды замерла вместе со своей песней, быстро и точно три раза подряд нажал на спусковой крючок.