Джой Шеннон въезжал в Ашервиль, когда внезапно его охватило ощущение безысходности и невозможности противостоять тому, что ждало впереди.

Он едва не развернулся посреди улицы. С трудом подавил желание вжать в пол до упора педаль газа и умчаться, ни разу не оглянувшись.

Городок ничем не отличался от любого другого в угледобывающей части Пенсильвании, где шахты давно закрылись, а приличной работы нет уже многие десятилетия. Тем не менее бедность и нищета не бросались в глаза, не поражали в самое сердце, не повергали в отчаяние. Поэтому Шеннона удивила собственная столь неординарная реакция на возвращение в родные пенаты.

Деловой центр Ашервиля занимал два квартала. Тут высились двух– и трехэтажные каменные здания, возведенные в пятидесятых годах девятнадцатого века и почерневшие от времени и грязи. Со времен юности Джоя они ничуть не изменились.

Очевидно, ассоциация торговцев или городской совет реализовали какой-то проект по благоустройству. Все двери, рамы, ставни и карнизы заново покрасили, в тротуарах прорезали круглые дыры, в которые посадили молодые клены. Деревья вытянулись лишь на восемь футов и еще крепились к поддерживающим их стойкам.

Гроза надвинулась с северо-востока, и надежда увидеть звезды развеялась, как сигаретный дым. Темнота слилась с облаками, укутавшими горы, и небеса, в которых не осталось даже искорки, придавили долину, словно тяжелая могильная плита.

Подростком Джой Шеннон любил сидеть у окна своей спальни на втором этаже, глядя на кусок неба, оставленный ему для обозрения окружающими горами, и думать о том, что, кроме Ашервиля, на земле много больших городов, куда он однажды поедет и где даже мальчик из бедной шахтерской семьи сможет подманить удачу и стать, кем ему хочется. Особенно, если планы у мальчика грандиозные и он не собирается жалеть себя, чтобы достичь цели.

Теперь сорокалетний Джой, прихватив с собой бутылку "Джека Дэниелса", сидел у того же самого окна, не зажигая света, и смотрел в черные небеса.

Двадцать лет назад, когда мир был куда как лучше, октябрьским вечером Джой приехал домой из колледжа в Шиппенсбурге, что случалось довольно редко. Хорошо закончив школу, он получил субсидию на продолжение учебы, но для полной оплаты стоимости обучения ее не хватало, поэтому он вечерами и по уик-эндам подрабатывал в супермаркете.

Его старший брат, Пи-Джи (Пол Джон) тоже приехал на тот уик-энд. Мать приготовила обед: мясной рулет с томатным соусом, картофельное пюре, печеную кукурузу, а потом они с отцом поиграли в карты. Они много смеялись, в доме царила атмосфера любви и теплоты. Время, проведенное с Пи-Джи, всегда запоминалось надолго. Он достигал успехов во всем, за что брался. На выпускных вечерах в школе и колледже выступал, соответственно, от имени класса и курса, блистал на футбольном поле, практически не проигрывал в покер, пользовался вниманием самых красивых девушек, а самое главное, отлично ладил с людьми. Пи-Джи окружал ореол дружелюбия, даже незнакомцы сразу проникались к нему доверием, он обладал редким даром: с первого взгляда определял, что человеку интересно и каким образом можно расположить его к себе. Очень естественно, не прилагая к этому никаких усилий, Пи-Джи везде и всегда сразу становился душой компании. Умный, но предпочитающий держаться в тени, красивый, но начисто лишенный тщеславия, остроумный, но не ехидный, Пи-Джи был для Джоя потрясающим, лучшим в мире старшим братом. Более того, был и по прошествии стольких лет оставался эталоном, по которому Джой Шеннон мерил себя. Он мечтал быть таким, как Пи-Джи, если в такое было возможно.

Утром дождь прекратился, но тяжелые облака по-прежнему прижимались к земле.

Похмелья Джой избежал. Он знал, сколько надо выпить, чтобы свести к минимуму нежелательные эффекты. И каждый день в большом количестве принимал витамины группы В, чтобы компенсировать уничтоженное алкоголем. Именно дефицит витаминов группы В и является причиной похмелья. Джой знал все нюансы. Пил методично и основательно, подходил к этому процессу в высшей степени профессионально.

Позавтракал тем, что нашлось в холодильнике: кусок зачерствевшего кофейного торта, полстакана апельсинового сока.

Приняв душ, Джой надел свой единственный костюм, белую рубашку, темно-красный галстук. Костюм он не доставал из шкафа уже лет пять, и пиджак висел на нем, как на вешалке. Воротник рубашки тоже был на размер велик. Джой показался себе похожим на пятнадцатилетнего подростка в одежде отца.

Поскольку спиртное ускоряло обмен веществ, организм Джоя сжигал все, что он съедал и выпивал, поэтому к каждому декабрю Шеннон становился на фунт легче в сравнении с предыдущим январем. То есть до полной бестелесности оставались какие-то сто шестьдесят лет.

Церковь Богородицы ничуть не изменилась. То же темное, с любовью отполированное дерево, те же витражи из цветного стекла, ждущие появления солнца, чтобы нарисовать на рядах скамей яркие образы сострадания и спасения души, те же своды приделов с темными тенями, тот же воздух, сотканный из множества ароматов: полироля с запахом лимона, благовоний, свечного воска.

Джой сидел в последнем ряду в надежде, что никто его не узнает. Друзей в Ашервиле у него не осталось. А без хорошего глотка виски он бы не выдержал презрительных взглядов, которыми его обязательно бы удостоили, и по заслугам.

Больше двухсот человек собрались на службу, и Джою показалось, что атмосфера в церкви даже более мрачная, чем приличествовала похоронам. Дэна Шеннона знали и любили, а потому искренне скорбели о его кончине.

Большинство женщин промокали глаза платочками, у мужчин они оставались сухими. В Ашервиле мужчины никогда не плакали на людях, и редко – в уединении собственного дома. Хотя уже больше двадцати лет на шахтах никто не работал, все они происходили из семей шахтеров, которые жили в постоянном ожидании трагедии, и многие их друзья и родственники погибли в завалах и взрывах, а также безвременно ушли из жизни от силикоза, болезни черных легких. В этих местах не просто ценили сдержанность, но не могли существовать без нее.

Держи свои чувства при себе. Не грузи друзей и родственников собственными страхами и душевной болью. Терпи. Этому принципу следовали жители Ашервиля и, пожалуй, ставили его выше двухтысячелетних заповедей, которым учил священник.

Вернувшись в отцовский дом, Джой спустился по узкой лестнице в подвал. Прошел мимо топливного котла. Мимо водонагревателя.

Дверь в комнату Пи-Джи рассохлась. Никак не хотела открываться, протестующе скрипела, цепляясь за дверную коробку, но Джой все-таки распахнул ее.

Дождь бил в узкие горизонтальные окна в верхней части подвальной стены, вспышки молний не разгоняли глубокую тень, заполонившую комнату. Джой щелкнул выключателем у двери, под потолком вспыхнула лампочка.

Комната была пуста. Кровать брата и остальную мебель, должно быть, давно уже продали, чтобы выручить несколько долларов. Последние двадцать лет, приезжая домой, Пи-Джи спал в комнате Джоя на втором этаже в полной уверенности, что Джой не приедет и комната ему не понадобится.

Пыль. Паутина. На стенах разводы плесени.

При одном взгляде на лежащие отдельной кучкой праздничные фонари у Томми по коже побежали мурашки, но человек, который превращал в эту жуть вполне безобидные тыквы, был куда страшнее своих творений. Казалось, он многие века жарился на ярком калифорнийском солнце до тех пор, пока оно не выпарило из его тела все соки. Остались только кости и сухожилия, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Голова резчика напоминала тыкву, но не красивую круглую, а приплюснутую снизу и сужающуюся кверху. А его янтарные глаза горели чуть затуманенным, но опасным светом.

Томми Сацману стало еще хуже, когда он неосторожно перевел взгляд со страшных тыквенных лиц на лик старого резчика. Мальчик сказал себе, что это глупо и вновь он волнуется понапрасну. У него вообще в последнее время вошло в привычку пугаться при первых проявлениях агрессии в ком-либо, впадать в панику даже при намеке на угрозу. В некоторых семьях двенадцатилетних детей учили честности, правилам приличия, вере в бога. А вот родители Томми и его старший брат Френк своими действиями развивали в мальчике осторожность и подозрительность. Даже в хорошем настроении отец и мать относились к нему, как к постороннему, а уж в плохом наказывали по любому поводу, вымещая на нем злость и раздражение на весь мир. Для Френка же Томми всегда был козлом отпущения. И в результате Томми Сацман практически постоянно пребывал в тревоге.

Каждый декабрь этот пустырь заполнялся елками, летом заезжие торговцы использовали его для продажи чучел животных или картин на бархате. А в преддверье Хэллоуина

[14]

 пол-акра, расположенные между супермаркетом и банком, становились царством оранжевых тыкв. Всех размеров и форм, они лежали рядами, из них складывали пирамиды. Две, а то три тысячи тыкв ждали, пока из них приготовят начинку для пирогов или превратят в фонари.

Резчик сидел на металлическом стуле в дальнем углу пустыря. Виниловая обивка спинки и сиденья местами изменила цвет, потрескалась, чем-то напоминая лицо старика. Он держал тыкву на коленях, резал ее острым ножом и другими инструментами, разложенными под рукой на пыльной земле.

Томми Сацман не помнил, как он пересек это море тыкв. Вроде бы вылез из кабины, едва отец припарковался у тротуара, – это в голове отложилось, – а уже в следующее мгновение стоял в дальнем углу пустыря, в нескольких футах от этого необычного скульптора.

Дома Френк отнес черную тыкву в свою спальню и поставил на стол в углу под постером Майкла Берримана в роли безумного убийцы в фильме "У холмов есть глаза".

Томми наблюдал, стоя у открытой двери.

В кладовке Френк нашел толстую ароматическую декоративную свечку и вставил ее в тыкву. Судя по размеру, свеча могла гореть как минимум двое суток. Страшась света, вспыхнувшего в глазах фонаря, Томми, однако, понаблюдал, как Френк ставит на место вырезанную "крышку" фонаря-тыквы. Мерцание света на зубах тыквы создавало иллюзию, что толстый язык непрерывно облизывает губы. А дыру-нос, прямо-таки как у прокаженного, словно заполнял желтоватый гной.

– Невероятно! – воскликнул Френк, отойдя на полшага и любуясь своим приобретением. – Старый пердун в своем деле гений!

Ароматическая свеча насыщала воздух ароматом роз.

Родители отправились на очередное предвыборное мероприятие, так что Томми и Френк ужинали вдвоем подогрев запеканку из картофеля с овощами, оставленную Марией в холодильнике. Обычно обед с Френком не обходился без происшествий, но на этот раз прошел на удивление мирно. Поев, Френк погрузился в журнал с рецензиями на последние фильмы ужасов, с многочисленными фотографиями окровавленных и изувеченных тел. О Томми он, казалось, совершенно забыл.

Потом, когда Френк ушел в ванну, чтобы перед сном принять душ, Томми проскользнул в спальню брата, постоял у стола, пристально глядя на тыквенный фонарь. Злобный рот скалился. Узкие зрачки горели огнем.

Аромат роз наполнял комнату, но сквозь него пробивался другой запах, более слабый и далеко не столь приятный, который Томми не мог соотнести с чем-то определенным.

Мальчик почувствовал присутствие чего-то злого, даже на фоне того зла, которое всегда наполняло комнату Френка. И кровь застыла у него в жилах.

Внезапно он понял, что убийственный потенциал черной тыквы усиливается горящей свечой. Каким-то образом свет внутри тыквы оживлял ее, побуждал к действиям. Томми понятия не имел, как и откуда он может это знать, но у него не было ни малейших сомнений, что эту ночь он переживет, только если загасит свечу.

Родители вернулись домой перед самой полуночью. Томми сидел на кровати, его спальню освещал слабенький ночничок. Нож лежал под простыней, правая рука сжимала рукоятку.

Минут двадцать Томми слышал голоса родителей, звуки льющейся воды, скрип дверей. Их спальня и ванная находились в другом конце коридора, так что эти приглушенные звуки успокаивали. Обычные звуки повседневной жизни, и пока они наполняли дом, никакой фонарь, обратившийся в хищника, никому не мог причинить вреда.

Но скоро в дом возвратилась тишина.

Замерев, Томми ждал первого крика.

Он дал себе слово, что не заснет, но ему было только двенадцать, и длинный день вкупе со страхом, который не отпускал после встречи со стариком-резчиком, сделали свое дело. Привалившись спиной к подушкам, Томми заснул задолго до часа ночи...