1. “Мир вращается вокруг оси, и наклон этой оси на два градуса больше, чем секунду назад...

Ее/ваши волосы окутали его/ваше лицо, погрузив его/вас в сладкий мир нежности, в головокружительный мир запахов. Ее/ваши руки обвились вокруг него/вас, массируя плечи, шею и бедра, играя нежную симфонию на инструменте его/вашего тела.

ЛИЗА ЛУЧЕЗАРНАЯ: Ее/ваши глаза синие, ее/ваши губы алые и теплые. Плоть ее вот-вот станет новым солнцем.

МАЙК МУЖЕСТВЕННЫЙ: Он/вы силен, он/вы ласков. И его плоть тоже готова стать новым солнцем...

ЛИЗА ЛОВКАЯ: Тигрица, у нее есть когти, она царапается...

Она разделась, не зажигая света. Она подозревала, что с некоторых пор они установили здесь камеры.

Она затеяла игру сама с собой, пытаясь угадать, на что похожи тени: вот голова собаки, уши злобно прижаты, зубы оскалены; вот осанистая женщина, нарезающая на ломти каравай домашнего хлеба и втыкающая – что? – зубочистки в мякоть; вот паук...

Что-то еще...

Но она не могла увидеть себя.

Она забралась на мурлыкающую Колыбельную Перину и погрузилась в мелодию, которую испускали миллионы тончайших волосков, уговаривая ее подвергнуться массажу...

Анаксемандр Кокли был отнюдь не из тех людей, над которыми можно посмеяться. Он контролировал – в прямом и переносном смысле – семьсот миллионов человек. Он владел Шоу. Шоу принадлежало ему с самого начала – его изобретение, его борьба, его успех. Первые замыслы появились у него, когда ему было чуть больше двадцати. Но никто не поддержал его тогда: финансовые тузы так зациклились на идее традиционного телевидения, что не видели ничего дальше своих красных носов. Везде, куда бы он ни приходил, его ждали одни лишь нотации. Никто не желал вкладывать деньги в “безумные проекты”.

Это было двести лет назад. Но он не только добился успеха своего Шоу и жил, чтобы наслаждаться торжеством, – нет, кроме всего прочего, грандиозные доходы позволили ему смонтировать у себя самую совершенную, самую лучшую в мире установку компьютерной хирургии. Он мог покупать в банке органов ООН новые части тела взамен изношенных. Затем он создал собственный банк органов и покинул банк ООН; он жил на полном самообеспечении.

Он жил, чтобы торжествовать, – и торжествовал две сотни лет.

Ранние годы определили его дальнейший успех. В молодости он посвятил свою жизнь тому, чтобы делать деньги. У него были некоторые черты характера, помогавшие ему в течение всей жизни: воображение, безжалостность, жадность и стальная воля. Когда его отец умер, повесив ему на шею маленькую фирму, выпускавшую устаревшее оборудование для устаревших производств, Анаксемандр превратил свой завод в лабораторию. Он рискнул всем: доходами и имуществом, – и наконец “Кокли электронике” выпустила первого робота – робота-уборщика, который мог прибрать в помещении с любым видом покрытий, протискивая свое компактное тельце под самую низкую мебель, где домохозяйка могла бы убрать только ползком, натирая нежные руки и колени. Претворение в жизнь этой великой идеи открыло перед ним огромный простор – неразработанную жилу: выпуск машин для домашнего хозяйства и ремонта. Потом Кокли выпустил робокосилку, которая быстро передвигалась по траве (предварительное программирование по индивидуальным заказам в расширенном варианте или просто управление по радио в дешевом исполнении) и скашивала ее без посторонней помощи. За три года компания прошла путь от захудалой шестиразрядной фирмы до фирмы, входящей в первую сотню преуспевающих. Через пять лет ее доход составлял тридцать девять миллионов долларов в квартал – благодаря робомаляру и робогладильщику.

Робомаляр был, возможно, самой совершенной машиной, произведенной “Кокли электронике”. Это был паукообразный механизм, снабженный четырьмя валиками для внутренних работ, валиком и тремя кистями для внешних. Каждая нога была снабжена присоской, которая помогала робомаляру легко удерживаться на любой плоскости. Фактически изначальному успеху новинки способствовало ее умение двигаться по гладкой поверхности пика Ракатаха – его отвесный и лишенный малейших уступов обрыв был признан самым высоким на Луне.

Майк не знал, где он находится. Ему завязали глаза, посадили в другую машину и повезли куда-то в неизвестном направлении. Единственным впечатлением от поездки была качка и тяжесть, как будто машина погружалась в воду. Урчание аэросистемы вроде бы прекратилось, потом зазвучало вновь, но уже по-другому – глуше и ниже. Затем появилось еще одно ощущение – словно машина вынырнула из воды. Когда с его глаз сняли повязку, он оказался в комнате с белыми стенами, абсолютно пустой. Затем его провели в холл, гостиную, аудиторию, или что это там было еще, и оставили одного. Они велели ждать доктора Мак-Гиви. Он ждал.

Комната была прекрасна. Кем бы ни был доктор Мак-Гиви, у него имелся вкус – да еще и приличная сумма денег. Посреди комнаты журчал фонтан, омывавший глыбу вулканического камня, вздымавшуюся почти до потолка. Из расщелин свешивались зеленые веточки растений, и местами пламенели оранжевые цветы. Пол был тоже из вулканического камня, и каждый второй блок его был отполирован так, что гладкие и шершавые квадраты создавали некое подобие шахматной доски. Мебель по большей части состояла из низких удобных кушеток и кресел, расставленных тут и там таким образом, что мягкие тени укрывали их, оставляя на свету картины и статуи.

– Мистер Джоргова, – уверенно произнес глубокий голос.

Он повернулся и увидел стоящего возле раздвижных дверей джентльмена в белом рабочем халате. Майк встал.

– Доктор Мак-Гиви?

Следующий день был вторником. Майк проснулся от музыки, лившейся из невидимых динамиков, вмонтированных в стену. Сначала шла мягкая нежная партия из “Шехерезады”. Затем зазвучала бурная музыка – из той же пьесы. Когда он уже совсем проснулся, позевывая напоследок, комнату наполнили звуки “Болеро”, обрушивая на него все новые и новые водопады энергии. И уже в самом конце прелестным завершением музыкальной побудки зазвенели струнные аккорды – он не знал, какое это было произведение.

Комната была рассчитана на то, чтобы удовлетворять любые запросы – механический джинн, чья сокровищница была неисчерпаема. Здесь можно было получить напитки – алкогольные и безалкогольные, блюда по любому описанию и рецепту, а также и некоторые из тех, что невозможно было описать, музыкальные записи, обучающие записи, аудиогазеты всех семи главных агентств новостей, даже книги, хотя он и не смог бы прочесть их. Чтение было забытым искусством. Здесь было все, что может понадобиться современному человеку. И все это было искусно спрятано от взора. Он набрал на пульте заказ: апельсиновый сок, сырое яйцо и тарелку тостов. Когда завтрак появился, он вылил яйцо в сок и обмакнул в эту смесь кусочек хрустящего поджаристого хлеба.

В динамике переговорного устройства послышался звонок. Он нажал кнопку:

– Да?

– Это Арт. – Голос Мак-Гиви был далеким и нереальным. – Мы начнем работу над составом вашей крови через час.

Майк Джоргова смотрел в окно – на пустоши, уносящиеся назад. Много снега растаяло со времени его побега. Серые холмы талого снега лежали на уступах обрывов, куда их сбросила снегоуборочная техника. Всюду проступала жидкая коричневая грязь. Снег создавал трудности даже для аэромобилей, поскольку его поверхность не была достаточно прочной опорой для воздушной подушки. Машины двигались валко, начинали вилять, и часто такой полет заканчивался аварией. На многих новых автострадах пришлось даже смонтировать обогревающие установки, которые растапливали снег, стоило ему только лечь на дорожное полотно. Со временем надобность в снегоуборочной технике отпадет.

А вокруг были пустоши...

А вот небо было ясным, ярко-голубым, и этот контраст не давал Майку окончательно провалиться в эмоциональную трясину, с самого утра образовавшуюся на задворках его сознания. Это было болото сомнений. Вот и опять он не знает, куда, зачем или хотя бы с какой целью его везут. “Дополнительное обучение” – слишком расплывчатая фраза. Он чувствовал, что над ним снова смыкается серая пелена отчужденности. В дальних уголках его сознания горело пламя, светившее сквозь тучи, и имя этому пламени было – Лиза. Может быть, только это и не давало ему свернуть с пути. Но он не мог быть полностью уверен даже в этом. Для него это пламя было символом любви, и все же Майк не мог быть уверен, что любит ее. Он никогда не знал другой женщины. Его готовили к тому, чтобы он любил Лизу. И именно это вселяло в него неуверенность. Он хотел уничтожить Шоу. Он ненавидел Кокли и все, что олицетворял собою этот человек. Но он боялся, что однажды увидит Лизу и поймет, что пламя любви было поддельным, искусственным. Его единственная цель может оказаться ничем, пустышкой.

Это опасение погружало душу Майка в черный омут страха.

Сугробы, похожие на гусиный пух, громоздились от горизонта до горизонта.

Опустите в молочный коктейль соломинку и выдуйте пузырь. Жидкость вздуется полусферой, воздух стремится выйти из толщи наружу. Затем пузырь с бульканьем лопается, и на поверхности тягучего напитка не остается даже волн. То же получается, когда газовая пуля попадает в цель. За тем исключением, что воронка от взрыва не исчезает. Выстрел произведен по металлической плите толщиной в семь дюймов; металл вздувается пузырем, пузырь увеличивается и увеличивается, его металлическая оболочка становится тоньше и тоньше. Затем он лопается и выворачивается наружу зазубренными краями. В отличие от молочного коктейля металл после взрыва не смыкается.

– Весьма убийственное оружие, – сказал Пьер, передавая пистолет Майку, чтобы тот мог рассмотреть его.

– Я вижу.

Пистолет был так мал, что его можно было спрятать в кулаке. Он был тускло-черного цвета, с коротким стволом и утолщенной рукоятью.

– В рукояти помещаются пятьдесят газовых патронов, – продолжал Пьер. – Когда вы нажимаете спусковой крючок, из ствола с огромной скоростью и под огромным давлением вылетает один шарик. Если вы хорошо прицелились, он поразит цель, как и металлическая пуля. Но у него есть существенное отличие. Нагревание от трения заставляет его расширяться, переходя из сжатого, жидкого состояния в газообразное. Расширение происходит по всем направлениям. Результат попадания такой пули в человеческое тело ужасен и отвратителен на вид, но неизменно эффективен.

Роджер Нимрон поудобнее устроился в кресле, раскурил свою черную трубку и продолжал:

– Вы видите, окружающая среда, созданная нами, стала единственным способом определить нашу роль в ней. Печать создала последовательное мышление, линейное мышление. Затем пришло телевидение, сделавшее всех людей думающими одинаково, менее индивидуальными. Затем Шоу. Мы вернулись от общества в стадии Поселения до стадии, когда человек уже вообще не рассматривается – он является всего лишь подобием Единого Образца. И если это будет продолжаться, может случиться нечто худшее.

" – Я не понимаю, – сказал он доктору. Они стояли в коридоре возле палаты, где лежала его жена. – Я просто не понимаю.

В воздухе витали запахи дезинфекции, антисептиков, спирта.

– Должно быть, это продолжалось дольше, чем вы утверждаете, – возразил доктор. Он был маститым физиком, и годы научных занятий давали ему право возражать. Или, по крайней мере, он так полагал.

– Всего лишь семь часов. Я отсутствовал всего семь часов! Доктор нахмурился:

– Никто не впадает в Эмпатический транс за семь часов. Этот процесс длится несколько дней!

Джейк Мелоун осторожно поднес телефонную трубку к уху и стал ждать. Он нервничал, хотя и знал, что может контролировать себя. Его рука была тверда при любых нервных встрясках, любое внешнее проявление волнения он подавлял в зародыше. Он вытянул руку и посмотрел на нее. Никакой дрожи. Или, быть может, его глаза тоже дрожали, давая картину полного спокойствия рук? Во рту определенно было сухо. Он выпил немного воды и облизал губы.

– Да? – ответил призрачный голос на том конце провода – однако призрачность эта была сродни отдаленным раскатам грома.

– Сэр, это Джейк Мелоун, глава отдела Исследований.

– В чем дело?

Он заговорил самым почтительным тоном: