Садился он подле больного, закидывал ногу на ногу, вынимал трубку, набивал — щепотка за щепоткой, — приминая то и дело табачок большим пальцем, раскуривал и наконец выпускал облако дыма. Целый час сидел около больного, курил, разговаривал о том о сем, о погоде да о соседях. Клал правую руку больному на затылок, приказывал сплюнуть.

— А теперь прочти «Падре нуэстро» во весь голос.

Больной читал «Падре нуэстро». Перрон слушал очень внимательно, поглядывал искоса.

— Теперь давай-ка повтори: «Да приидет царствие твое».

Больной повторял. Перрон трогал его лоб, проверяя, насколько горяч.

По-моему, без самарры

[2]

я видел Борральо из Лагоа только один раз, в день Святого Варфоломея, в Эспазанде-де-Арриба, а так он весь год ходил укутанный: самарра, пара жилетов да еще пунцовый шарф. Он был альбинос. В наших краях считается, что альбиносы лучше всех видят в темноте монетки на дорогах. Альбиносы никого не могут сглазить, и еще не было случая, чтобы молния попала в дом, где живет женщина-альбинос. Борральо был малорослый и тощенький и ходил всегда бочком. Встречи с пациентами назначал он в местах самых необычных: возле источника, что в миле от Пасьоса, около тиса, что в Виларине, или на паперти церкви в Рейгоде, когда стемнеет. Врачевал он помешанных, смурных, а также тех, на кого нападет мертвянка. Говорил, что бесов не существует, а заклинаний слишком много. Оставляли его на лугу либо в поле наедине с буйнопомешанными, и те вреда ему не причиняли, слушались его и успокаивались. Перво-наперво он что делал — менял помешанному имя. Говорил помешанному, которого звали, скажем, Секундино:

— Ты Пепито, и никто другой. Отзывайся только на Пепито.

А потом, начав с Пепито, придумывал для Секундино новую жизнь. Одного, который всю жизнь безвыездно прожил у себя в Бретонье, убеждал, что тот побывал в Гаване, и соседями у него были такой-то и такой-то, и торговал он углем или держал лавочку, и сфотографировался в Санта-Кларе, возле прачечной, у фотографа, который родом был из Рибадео, и т. д. и т. п. Даже фотографию показывал, и помешанный узнавал себя. Могу предположить, что помешанный переставал терзаться и мучиться своими придурями и углублялся в дела воображаемого Пепито, которые куда меньше его затрагивали. Достоверно то, что, как все свидетельствуют, Борральо успокаивал и самых буйных, и постепенно многие из них возвращались к повседневной жизни и к своему ремеслу. Хотя некоторых он и ремесло заставлял сменить, не только имя.

Тех, про кого в других краях говорят, что на них напала тоска либо мерехлюндия, в Терра-де-Миранда и в Пасторизе зовут смурными. Люди эти впадают в уныние, чахнут, быстро устают, теряют аппетит и умирают, скучливые и безмолвные, забившись куда-нибудь подальше от глаз людских; иногда такие больные жалуются, что у них по телу бегает ледяная мурашка, у одних по груди, у других по спине; и тут Борральо был докой, потому что когда-то тоже был смурным и сам себя вылечил. Отчасти лечение состояло в том, что он выучился читать; продал клочок землицы и отправился на месяц в Оуренсе. Вернулся как новенький. Без конца рассказывал о тамошних кафешантанах. Смурного нужно убедить, что никакой он не смурной, просто мается оттого, что желудок не в порядке, с селезенкой неладно, либо в печени камни, либо в легких воспаление, притом гнойное. Стоит смурному уверовать, что он не смурной вовсе, и он оживает, начинает беспокоиться, лечиться, лекарства покупает. Считается, смурным клистир и слабительные во вред, но Борральо пускал в ход и то и другое, да еще как. Был такой малый, Непромах по прозвищу, Парсиá по фамилии, родом из Убеды, в этой семье все славятся как игроки в кегли и первые плясуны на праздниках; так вот, этот самый Непромах довел себя почти что до могилы и тут напоследок заделался богохульником, а Борральо ему и скажи:

— Ты еще меня поведешь на поклон к Святому Козьме Галганскому!

Шиль отпускал себе бороду в День всех святых и не брился до самого сорокадневного поста, что в мае начинается. Соскоблит с физиономии черно-седую свою щетину и ходит чисто выбритый все лето и половину осени. Говорил он всегда торжественно и напыщенно, закинув голову назад и глядя на тебя маленькими голубыми глазками, в которых всегда читалась насмешка. Его прадед был знахарем и отец тоже, а бабка и мать — повитухами, и был у него сын Фелипе Марат Дантон, крестник Портелы Вальядареса, тот был холостильщиком, разъезжал по буронским краям и по Навиа де Суарна. В семействе Шилей из Рибейры талант к врачеванию передавался по наследству, как в семействе Бернулли — талант к математике. Тот, о котором я веду речь, был родом из Рибейра-де-Пикини, что близ Мейры. Осмотр больного он по возможности производил на свежем воздухе под открытым зонтом (а зонт у него был огромный), который защищал его и больного то от дождя, то от солнца, то от ветра. Садился Шиль на камень или на низенькую скамеечку, а больной ложился на землю. Шиль лечил от болезни, что зовется потливой немочью, симптомы ее — холодный пот, озноб, от которого зубы стучат, становится больной тощим, бледным, теряет вкус к жизни, устает и душою, и телом.

— Разбирался в этой хвори и в нотах, как никто, — сказал мне один из Биана.

Шиль прежде был музыкантом военного оркестра, играл на кларнете, кажется, и вышел из музыкантской команды, чтобы принять на себя попечение об отцовских пациентах. От военных времен остался у него полукивер, зимой он носил его дома, чтобы голову не застудить. Шиль собирал травы, снадобья готовил самолично и денег за них не брал. Он жил бобылем, своего дома у него не было, ютился у сестры, а если вылечит кого-нибудь, ну, скажем, в Пиньейро, то иной раз появится там и поживет дня четыре-пять, но не в праздности, а пособит либо поле вспахать, либо свинью забить, а то сапожничал, в Вильелбезе он шинелы

[3]

мастерил, и очень хорошие. Когда кашлял кто-нибудь, ему на расстоянии слышно было. Он и не спросит, кто кашлял, оглядится и сразу угадает, кто это был; отзывал он кашлявшего в сторонку и осматривал. Был он прежде всего великим ненавистником молока.

— Требовалось бы нам молоко, мы бы всю жизнь грудь материнскую сосали. Зверята, когда подрастают, молока больше в рот не берут, что кот, что лиса, что кролик. Другую еду едят. Надобно следовать природе.

Молоко Шиль запрещал, а рекомендовал сыр выдержанный, ветчину, подогретое вино, подслащенное вино, купанья и эссенции, так он отвары из трав именовал. При этом старался, чтоб травы соответствовали комплекции больного.

Родом он был из Санталья-де-Оскос, это неподалеку от страшного ущелья между отвесными скалами, прежде там жили чернецы, теперь живут кузнецы. Был он высоченный, худющий, глаза светлые, а подглазья очень впалые и темные. На лоб спадали белые завитки. Садился и приказывал больному сесть насупротив. Спрашивал у него все имена и клички: и как дом прозывается, и какое прозвище у семьи, и какое у него у самого, какие шутейные прозвания давали ему в малолетстве либо в отрочестве братья и сестры, родные и друзья.

— Меня, — сказал я ему как-то, — братья прозвали «ножки-спички».

— Потому как был ты тощенький и долговязый! Помню, как же!

Вынимал он из кармана самарры — зеленого сукна была и с черными бархатными кантами — кожаный футляр, в котором хранил плотничий отвес. Больной должен был упереться локтем левой руки в левое колено и держать отвес меж большим и указательным пальцами, так чтобы груз повис над самым носком башмака. Ламас Старый заставлял больного высидеть в такой позе почти четверть часа. Ламас приглядывался к тому, как дрожит свинцовый шарик, и по нему изучал пульс больного. Затем больной должен был некоторое время смотреться в зеркальце, которое давал ему Ламас Старый.

— Помнишь, каким ты был десять лет назад? Какие перемены примечаешь?

В Энтребо, что в приходе Лабрада-де-Бурис, округ Вильялба-де-Луго, был один хромец по имени Освалдо, Освалдо Жове. Сидя казался он великаном, но встанет, и сразу видно: грудь-то молодецкая, брюхо круглое, а ножонки кривые и короткие. Но со всем тем потихоньку да полегоньку Освалдо много миль выхаживал и славился как искусный охотник. Выходил на охоту без пса, но нюх у него был такой, что и бургосской легавой на зорьке до него далеко: и след брал, и куропаток поднимал. В нагрудном кармане носил он всегда тетрадку, на страницах которой были наклеены портреты артисток, ими раньше сигарные коробки украшали; Освалдо разглядывал пышные телеса и расплывался в ухмылке. Из этих красоток меньше всего нравились ему Клео де Мерод и одна певичка из Бильбао, по имени Дора, по прозвищу Балагурка. Форнарине предпочитал он Челито, а Амалию Молина в грош не ставил. Скопит несколько песо — и спускается в долину; в Баоамонде садился в поезд и отправлялся в Мадрид — увидеть их вживе. Как-то раз закутил, деньги все вышли. До Луго от Мадрида добирался пешим ходом, кроликов подшибал камнями в полях Кастилии и Леона, а потом жарил, braseando folgueiras е algún terrón. В Луго взял взаймы три реала и доехал поездом до Баоамонде, покуривая сигару, которую подарил ему Монтенегро из Бегонте. Из этой поездки привез книгу, по которой выучился предсказывать погоду и лечить болезни домашнего скота. Еще привез он «La Desesperación» Эспронседы

[5]

и молитву на случай града. Начал Освалдо предрекать ветры и заморозки, дожди и бури, и все сбывалось. Прославился он как коновал: лошадиные хвори знал, как никто. Артистки ему осточертели, а потому он выдирал листки из тетрадок с красавицами и на обратной стороне выписывал рецепт, так что хозяин занедужившего мула или коровки заявлялся в аптеку Басанты в Вильялбе или в аптеку Лабарты в Гитирисе с листком, на одной стороне которого Пакита Руэда выставляла напоказ все, чем щедро одарила ее природа, а на другой стороне значилась доза опия.

Раньше был он общителен, любил поговорить, поспорить, был противником Пепе Бенито, а стал хмурым нелюдимом и унылым молчальником. Начал брать уроки латыни у священника из Бегонте и через год досконально знал грамматику Араужо. Пошли слухи, что запирается он на скотном дворе с хворой скотинкой и оба разговаривают — Освалдо на латыни, а скотинка на своем языке.

— Для того только и латынь выучил, — говорили люди.

Прикопил деньжат. Построил себе домишко в Энтребо, в самой высокой части, близ Порто-де-Шове, и не выходил оттуда неделями, ни с кем не разговаривая и не наведываясь к больным. Иногда спускался на дорогу и поджидал, пока не появится кто-то из соседей.

— Скажи такому-то, завтра либо послезавтра у него скотинка занедужит. Пускай купит это вот лекарство.