В раннем детстве меня посещала очень странная грёза. Это случалось тогда, когда я подолгу глядел из окна на улицу. Бежали люди туда и сюда, встречались, мелькали мимо друг друга, останавливались, улыбались, размахивали руками; грохотали извозчичьи экипажи, с понурыми послушными лошадьми, со сгорбленными извозчиками на козлах; женщины, мужчины, дети, собаки — всё это беспрерывно текло и текло целыми часами по улице.

И тогда мне начинало казаться, что люди только притворяются такими озабоченными, торопливыми, равнодушными и чужими — притворяются потому, что не помнят, забыли о чём-то самом главном, громадном и торжественном. И я думал: вот-вот оно наступит. Сразу, в один невообразимо короткий момент пронесётся по всему миру одна и та же чудная, забытая мысль, — и сразу все остановится. Люди, животные, дома, камни, облака на небе — всё, всё, — живое и неживое, с изумлением встрепенётся, замрёт, замолкнет и прислушается. И тогда высоко над миром ясно раздастся труба архангела, призывающая к Страшному суду.

С трепетом в детском сердце, со страхом и с глубокой верой ждал я чуда. Ждал до тех пор, пока вдоль по тёмной улице не протягивались двумя золотыми цепями огни фонарей.

Впервые — в газете «Одесские новости», 1905, № 6814, 25 декабря.

Перепечатывался в собраниях сочинений без каких-либо изменений.

Рассказ написан в конце 1905 года, когда Куприн жил в Крыму, в Балаклаве. Является своеобразным откликом писателя на тяжёлые впечатления, связанные с кровавым подавлением революционного движения.