Произведения А. И. Куприна, выдающегося писателя-реалиста XX века, крупного мастера русской прозы, пользуются признанием и любовью широких читательских масс в СССР и за рубежом.

Певец простого человека, Куприн выступал в условиях царской России с горячей и страстной защитой людей труда от гнета капитализма, от притеснений самодержавного строя. Заветы великой русской литературы с ее «…демократизмом… проповедью человечности… глубоким интересом к жизни народа… упорными поисками всеобщей, всеосвещающей правды» (Горький) плодотворно осваивались Куприным. Его стремление следовать традициям Л. Толстого и Чехова было особенно прогрессивным в дни засилья декадентства и «чистого искусства».

Творческий расцвет Куприна закономерно связан с эпохой 1905 года. Острота обличения порядков самодержавной России, критика буржуазии, изображение рабочих, их социального протеста, равно как и сила художественного дарования, выдвинули Куприна накануне первой русской революции в ряд лучших писателей критического реализма. В 1905 году он был одним из самых видных соратников Горького в лагере передовой литературы.

Любовь к своей стране и народу, столь ярко проявившаяся в ту пору, определила и конечный итог противоречивого пути Куприна. На склоне жизни писатель осознал великую правоту Октября и вернулся из эмиграции в Советский Союз. Искренний и честный художник, Куприн понял, что только в стране социализма человек, который «пришел в мир для свободы и счастья», по-настоящему счастлив и свободен.

Александр Иванович Куприн родился 26 августа (8 сентября) 1870 года в г. Наровчате близ Пензы в семье мелкого чиновника. Рано оставшись без отца, он провел безрадостное «казенное» детство сперва во Вдовьем доме в Москве, где находилась его мать, затем в Разумовском благотворительном сиротском пансионе. Впоследствии в рассказах «Беглецы», «Река жизни», «Травка» Куприн вспоминал «поруганную» жизнь в приюте, «обыски и шпионство со стороны надзирателей, бессмысленный зубреж», всеобщую «безличность и безгласность».

Подпоручик Козловский задумчиво чертил на белой клеенке стола тонкий профиль женского лица со взбитой кверху гривкой и с воротником à la Мария Стюарт. Лежавшее перед ним предписание начальства коротко приказывало ему произвести немедленное дознание о краже пары голенищ и тридцати семи копеек деньгами, произведенной рядовым Мухаметом Байгузиным из запертого сундука, принадлежащего молодому солдату Венедикту Есипаке. Собранные по этому делу свидетели: фельдфебель Остапчук и ефрейтор Пискун, и вместе с ними рядовой Кучербаев, вызванный в качестве переводчика, помещались в хозяйской кухне, откуда их по одному впускал в комнату денщик подпоручика, сохранявший на лице приличное случаю — степенное и даже несколько высокомерное выражение.

Первым вошел фельдфебель Тарас Гаврилович Остапчук и тотчас дал о себе знать учтивым покашливанием, для чего поднес ко рту фуражку. Тарас Гаврилович — «зуб» по уставной части, непоколебимый авторитет для всего галунного начальства — пользовался в полку весьма широкою известностью. Под его опытным руководством сходили благополучно для роты смотры, парады и всякие инспекторские опросы, между тем как ротный командир проводил дни и ночи в изобретении финансовых мер против тех исполнительных листов, которые то и дело представляли на него в канцелярию полка бесчисленные кредиторы из полковых ростовщиков. Снаружи фельдфебель производил впечатление маленького, сильного крепыша с наклонностью к сытой полноте, с квадратным красным лицом, на котором зорко и остро глядели узенькие глазки. Тарас Гаврилович был женат и в лагерное время после вечерней переклички пил чай с молоком и горячей булкой, сидя в полосатом халате перед своей палаткой. Он любил говорить с вольноопределяющимися своей роты о политике, причем всегда оставался при особом мнении, а несогласного назначал иногда на лишнее дежурство.

— Как… тебя… зовут? — спросил нерешительно Козловский.

Он еще и года не выслужил в полку и всегда запинался, если ему приходилось говорить «ты» такой заслуженной особе, как Тарас Гаврилович, у которого на груди висела большая серебряная медаль «за усердие» и левый рукав был расшит золотыми и серебряными углами.

Опытный фельдфебель очень тонко и верно оценил замешательство молодого офицера и, несколько польщенный им, назвал себя с полною обстоятельностью.