…Объявляется регистрация на рейс… Выход на посадку у стойки номер… Объявляется…

— Вы мне не тот билет даете — это обратный.

— Ой, извините.

— Постойте. Так вы что — сейчас же обратно вылетаете?

По-детски подперев лицо двумя кулаками, сквозь мутное стекло плацкартного вагона Димка рассматривает заплеванный перрон. Не сказать, чтоб это было уж такое захватывающее зрелище, но так положено — пассажир должен смотреть в окно. Закутанные в одинаковые телогрейки и серые шали шарообразные, толстые бабки, а может, и не бабки вовсе, а вполне себе молодые женщины — понять это невозможно, бойко торгуют нехитрой снедью: семечки, пирожки с картофелем или капустой, беляши… Беляши, конечно, следует взять в кавычки — мяса там никакого нету: Димка выяснил это, отравившись ими еще в Хабаровске. Сероватая масса имеет привкус настоящего мяса, но что там такое — доподлинно неизвестно. Говорят — смесь субпродуктов с соей. Еще говорят — из бродячих собак. В любом случае в дороге беляши лучше избегать — два дня молодой организм извергал жидкость.

— Ну ты, Дима, сегодня Первый на Горшке! — дразнил его веселый зэк, досрочно откинувшийся по болезни. К счастью, это прозвище не прижилось, и до конца путешествия Димка остался Димкой. Зэк этот по слабости почти не покидает полку.

— Вот. Еду домой становиться на путь исправления, — горьковато шутит он, — так в справке написано.

Народ в вагоне тертый, и все знают, что речь идет о справке об освобождении, а не о медицинском документе, но шутить никто не решается — уж очень тема невеселая. Видно по блеску запавших глаз, что отпустили его помирать. Понимал ли это он сам — неизвестно, но шутки его были беззлобные, хорошие такие шутки. Вокруг всегда сидели несколько попутчиков и периодически слышался хохот. Сидел и Димка, пока однажды проводница не позвала его пальцем в свое купе-каморку.

— Зачем ты трешься там, пацан? Ведь у него наверняка тубик.

Самое главное и самое престижное в КГБ, конечно же, Первое главное управление — ПГУ (разведка). Это — мечта молодых романтиков, по зову сердца стремящихся в Комитет. Многих из них, увы, ждут горькие разочарования. По возвращении из первой же ДЗК (длительной загранкомандировки) они с печалью обнаружат за собой «наружку», их телефоны будут прослушиваться, карьера остановится. Долгими часами, сжав голову руками, будет вспоминать оперативник, где и когда он мог дать повод к подозрениям. Кто из товарищей мог быть автором «сигнала»? Печаль, однако, в том, что никакого сигнала могло и не быть — человек вернулся из-за линии идеологического фронта и кто знает, кто знает…

Сотрудники же Второго главного управления — ВГУ (контрразведка), в загранкомандировки почти не отправляются, и в этом плане их карьера, конечно же, более предсказуема, жизнь и служба попроще. От них, например, не требуется легендироваться по месту жительства — соседи и друзья могли знать, что такой-то служит в КГБ, а вот для каждого «пэгэушника» готовилась история прикрытия — как правило, соседям он представлялся как инженер «номерного» завода, да много было и других заморочек. Абсолютное большинство сотрудников Первого ГУ КГБ СССР никогда в жизни не пользовалось служебным удостоверением — для прохода в комплекс «Ясенево» применялся пластиковый пропуск без фото и без имени, а демонстрировать коричневые корочки с тремя тиснеными буквами КГБ для проезда в метро никому не приходило в голову. Нет, как ни крути — служить в «Вэ-Гэ-У» предпочтительнее…

Старший оперуполномоченный Управления «Т» Второго главного управления КГБ СССР майор Валов вышел из магазина «Детский мир». В правой руке он нес портфель-дипломат, в левой же ловко, как фокусник, держал два эскимо. Щурясь на выглянувшем солнышке и поглядывая на часы, он одну за другой съел обе порции, бросил палочки в переполненную урну, перешел улицу и скрылся в здании номер 2, что по улице Дзержинского, бывшая Большая Лубянка. Здесь, на четвертом этаже с окном на Внутреннюю тюрьму, где теперь расположилась столовая, находится его рабочий кабинет — но застать в нем Валова непросто. Гораздо чаще его можно видеть в одной из комнат без табличек в главном корпусе Шереметьево-2, что прямо за Депутатским залом, в подвальном помещении аэропорта за стальной дверью с надписью «Гражданская оборона», где находилась электронная, видео- и аудиоаппаратура и посменно дежурили операторы, никакого, конечно же, отношения к ГО не имеющие, либо же просто в зале вылета, где он с отрешенным видом прохаживался, изображая пассажира. Часто он просто сидел в баре со своей обязательной двойной порцией мороженого. Конечно же, весь персонал знал, кто он такой — никаким секретом это не являлось. Называли его между собой «наш куратор от КГБ» или просто «куратор». По сути, именно зона вылета и была его местом работы, своего рода полем битвы — здесь, как шахматные фигуры на доске, размещались его доверенные лица и агенты, установлена и замаскирована спецтехника. Валов имел информаторов среди уборщиц, сотрудников «Аэрофлота», таможенников и пограничников.

Не то чтобы советский человек был от природы скрытен и молчалив, но, будучи пойманным на мелкой краже, взятке, аморалке или любом другом проступке, влекущем суд и увольнение, человек этот становился чрезвычайно разговорчив и вываливал горы подчас неожиданной и, как правило, не имеющей отношения к линии работы КГБ информации. Такой кандидат тщательно проверялся, у него отбиралась подписка с обязательством добровольно сотрудничать с органами, выбирался псевдоним, согласовывались график и порядок секретных встреч. Майор презирал «инициативников» — тех, кто добровольно напрашивался на разговор и приносил информацию. Таковых было огромное количество, да что говорить — все работники Шереметьево были не прочь стучать в КГБ, но Валов — опытный опер и понимает, что все эти добровольцы на самом деле хотят использовать его самого — майора Валова. Кто-то хочет через него свести счеты, кто-то продвинуться по службе, кто-то, наоборот, — в ожидании будущих проблем желает с ним завязаться для возможной отмазки. Майор никогда не отказывался послушать, но доверял в первую очередь своим проверенным агентам, завербованным на железной компре, обязанным ему и увязшим в своем стукачестве. В официальных документах это называется «агентурная сеть», и через эту сеть день и ночь шли потоки иностранцев — они выпивали, закусывали, покупали сувениры, догадываясь, конечно, что вот эта регистраторша или вон та веселая барменша так или иначе имеют отношение к «кейджиби», но, что делать, — холодная война в разгаре и таковы правила игры. Сеть приносила огромный массив информации криминального характера, или, как ее называли в КГБ, «информации по милицейской линии» — все это тщательно записывалось, но никогда в милицию не передавалось, чтобы не допустить расшифровки источника. Сказать, что по этим данным вообще не проводилось никакой работы, нельзя — чаще всего эта информация использовалась для вербовки новой агентуры.

Иностранцы в чистом виде Валова почти не интересовали — это прерогатива и головная боль престижного Первого главного управления КГБ СССР, а интересовали его советские граждане, активно ищущие контактов с иностранцами — вот за такую наводку информатор мог получить денежную премию, отмазку от любых неприятностей, а в некоторых случаях и государственную награду. Вручались такие награды секретным указом Президиума Верховного Совета СССР, носить их было нельзя и даже похвастаться перед соседями, родственниками было невозможно… впрочем, у Валова таких орденоносцев на связи никогда не было.

— Ну, вроде все утряс, — сказал Влад, — в пятницу выходишь на работу.

Бешено заколотилось Димкино сердце — слишком уж невероятной казалась ему удача. Четвертый месяц он жил в дядиной новенькой кооперативной квартире на Ленинградке и жил, по его собственным представлениям, вовсе даже неплохо. Квартира, хоть и однокомнатная, оказалась очень немалой, с большой лоджией и огромной кухней. На этой самой кухне у Влада стоял сделанный под заказ угловой диван. Одна сторона этого дивана была широкой, а вторая поуже. Вот на этой широкой стороне и спал Димка, спрятав шмотки свои в большие выдвижные ящики. Влад дома бывал редко, а когда бывал — обычно крутил диски на своей многотысячной супераппаратуре да читал журналы на английском, которыми он с кем-то обменивался.

Закончив с отличием МИНХ им. Плеханова, Влад довольно быстро начал продвигаться вверх, но вдруг заскучал и попросил перевода из Мособлпищепрома директором в небольшое кафе в Измайлово. С некоторым недоумением просьбу удовлетворили, и наступило прекрасное время свободы и хороших денег.

В совершенстве зная отчетную часть, Влад вечерами, после закрытия, переделывал практически все бумаги. Старенькая бухгалтерша Нина Ивановна давно просилась на пенсию, жалуясь на ухудшающееся зрение, но вместо пенсии новый директор поднял ей зарплату и освободил от половины расчетов, взяв их на себя. Старушка не могла поверить такому счастью, а предприятие довольно скоро стало работать почти как частное — наверх уходили аккуратные отчеты и выручка, чуть выше той, что сдавал предыдущий директор. Значительная же часть оставалась Владу. Кафе давало совсем немного, может, лишь десятую часть от оборота кулинарии, но, сдавая его под свадьбы и юбилеи нужным людям, молодой директор обрастал знакомствами. Кулинария же предоставляла огромный простор для заработка. Хорошие деньги приносили, например, кости. Влад получал от мясокомбината по два ПАЗика костей в неделю. В эти дни он привозил в кафе племянника Димку в помощь грузчику Степанычу и те вдвоем специальными кривыми ножами срезали с костей хрящи и остаточное мясо, которые шли в кулинарию для изготовления пирожков и пельменей, которых и в прейскуранте-то не было, а голые кости развешивались в кульки — из-под ценника с надписью «суповой набор» их живо разбирали неискушенные советские инженеры и служащие. Были и многие другие относительно безопасные схемы, впрочем, все это пришлось оставить ради валютного бара в Шереметьево.

Неожиданному приезду племянника Влад очень обрадовался, и не столько потому, что это был единственный его родственник на всем белом свете, а скорее оттого, что жизнь Влада в этом 1981 году как-то застопорилась. Проблемы начались еще два года назад — периоды тяжелых депрессий сменялись подъемом, но бурный 80-ый с его Олимпиадой и переходом на работу в Шереметьево как-то на время выровняли психику. Отношения с Юргенсом хоть и продолжались, но стали носить монотонный характер, быт был устроен, перемен на работе ждать тоже не приходилось, и, когда почта принесла письмо из далекого Владивостока, Влад ожил и стал с нетерпением ждать племяша. Племянник Дима был не только единственной родной душой, но и довольно интересным, в чем-то необычным человеком.

Никакого конкретного плана, конечно же, у Димки не было. А было подспудное, интуитивное желание оказаться на границе. Как именно он эту границу пересечет, он пока не знал, но эта сила притяжения направляла и контролировала все его поступки, все действия. Именно эта сила и погнала его после армии во Владивосток, где, как ему казалось, можно устроиться матросом на судно и спрыгнуть в каком-либо иностранном порту. Идею ему невольно подкинул сослуживец, старший брат которого служил в торговом флоте. Историй об этом брате было великое множество — о приключениях в иностранных портах, о любви смуглой кубинки, об огромных деньгах и прочее. Димке хотелось верить в эти полные несовпадений и логических тупичков, но такие восхитительные рассказы. Как раздираемый подозрениями супруг порой склонен сам додумать вранье своей гулящей половинки, он довольно долго заставлял себя принимать все эти сказки на веру. Но в конце концов стал склоняться к мысли, что три четверти услышанного — низкохудожественный мусор. Разочарованный Димка решил вырвать эту морскую тему с корнями из своей головы и забыть, как вдруг в гости к казарменному сказочнику приехал его брат — сухощавый одессит по имени Стас, моторист контейнеровоза «Сальватор Альенде». Выяснилось, что по меньшей мере половина казарменных сказок — чистая правда. Раскрыть суть своего интереса Дима не мог и поэтому принялся детально расспрашивать о зарплате. «Рядовой моряк торгового флота — матрос, моторист, электрик, повар и т. д., на судах Министерства морского флота получает в месяц примерно 100–120 рублей зарплаты, — пояснил Стас, — но если судно пересекает границу, то моряку положена дополнительная выплата, которая составляет 22,5 % от его советской зарплаты. Когда же судно заходит в иностранные порты, то эти 22,5 % можно получать валютой порта захода: если в Германию, то в дойчемарках, в Болгарию — в болгарских левах, в Турцию — в турецких лирах, в Грецию — в греческих драхмах и т. д. Платят еще дополнительно чеками за мойку трюмов на сухогрузах после кубинского сахара, мойку танков на танкерах, раскрепление и закрепление контейнеров на контейнеровозах по 25 копеек бонами за каждый контейнер. Боны следует продать на берегу перекупщикам из расчета один к пятнадцати, и, таким образом, матрос полулегально получает в среднем 450–550 рублей в месяц. Можно, конечно, истратить все чеки на джинсы и сигареты во внешторговом „Буревестнике“, а потом самому перепродать — тогда получится еще больше, но мне лень, да и впадло фарцевать», — признался Стасик.

Картинка получалась завораживающая. «Даже если сбежать сразу не получится, то хоть деньжищ заработаю», — сладко размышлял Дима. Печалило то, что, по словам Стасика, без серьезного блата устроиться на загранрейсы в Черноморском пароходстве было немыслимо, и Димка решил испытать судьбу на Тихом океане — так сразу после дембеля бывший солдат оказался в ветреном Владивостоке.

Очень быстро выяснилось — устроиться можно лишь на тральщики или лесовозы, что ходят к Северу и возвращаются во Владик. Ни о каких вакансиях на торговые суда дальнего плавания в отделе кадров пароходства не знали. С отчаянья Димка решил записаться на рыболовецкий сейнер, приписанный к конторе со странным названием «Рыбакколхозсоюз».

— Не нужно тебе это, пацан, — медленно, после паузы, сказал ему старый кадровик, разглядывая открытое и чистое Димкино лицо, — озлобишься только.

— Это почему?