— Ладно! Коротко, что произошло? Кто доложит? — сложив мясистые ладошки на животе, начал совещание Септимус. Он сидел вместе с остальными за большим круглым столом своего кабинета, но в отличие от других не на вращающемся стуле с колесиками, а в огромном мягком кресле, в котором только и могла поместиться его необъятная фигура.

— Я попробую, — откашлялся молодой сотрудник по имени Карел.

Стол, крышка которого представляла собой сплошную плазменную панель, тускло помигивал информационными окнами, таблицами и графиками. Карел, инженер по перемещениям материальных объектов во времени, пробежал пальцами по сенсорам, вызвав нужные данные, и, кхекнув еще пару раз, начал.

— В результате сбоя программы, господин президент, утеряно шесть объектов. Книги. Монография некоего Уильяма Шнайдера «История взлета и падения Третьего рейха». Фундаментальный труд, написанный американским историком вскоре после Второй мировой войны. Одно из первых изданий 1960 года, напечатанное тогда в Шести томах.

— Ну-ну, дальше, — нетерпеливо постучал карандашом президент академии. — Куда утеряно? Зачем утеряно?

Старик медленно пробирался к уцелевшему лестничному маршу, запримеченному им еще накануне. Он увидел его сквозь пролом в торцовой стене дома и теперь надеялся, что эти ступени приведут его в комнаты с сохранившимися междуэтажными перекрытиями. Тогда есть надежда, что удастся чем-нибудь поживиться

Уже час, как полностью стемнело. Моросивший весь день дождь перестал. Осторожно переступая через битые кирпичи, обходя крупные обломки стен, листы кровельного железа и вздыбленные полуобгоревшие доски, старик продвигался к своей цели. На нем было длинное, доходившее чуть ли не до ботинок, черное пальто и армейское горное кепи без нашивок. Отвороты кепи были опущены, защищая уши старика от холодного, сырого февральского ветра. Висевшая на левом боку большая холщовая сумка, широкая лямка которой пересекала грудь и спину от правого плеча, а также зеленая нарукавная повязка с черным орлом и надписью «Deutsche Reichspost» придавали его облику вид почтового служащего из вспомогательного состава. Это, впрочем, соответствовало действительности, правда, во внеслужебное время повязку носить не полагалось. В левой руке старика была трость, в правой — армейский фонарик, который он включал на короткое время лишь при необходимости, экономя энергию батареи.

Наконец сутулая фигура достигла подножия лестницы, ведущей только до площадки второго этажа. На верхние этажи этого некогда четырехэтажного дома пути не было. Да и самих этажей тоже. Лестничный марш, до середины засыпанный обломками, далее был почти свободен. Вероятно, его расчистили спасатели две недели назад, когда еще искали уцелевших.

Старик отдышался и стал медленно подниматься наверх, протискиваясь между стеной и скрученными в замысловатую загогулину железными прутьями перил. Конечно, здесь уже могли побывать и другие — не он один бродил нынче по развалинам, — тогда шансы на добычу резко уменьшались. Вот если бы ему еще раз повезло, как полтора месяца назад в январе, на Бременштрассе! Он нашел золотые карманные часы с цепочкой. На их крышке был выштампован девиз королевского дома Саксонии: «PROVIDENTIA E MEMOR»

В другой раз ему удалось обнаружить зажатый между обломками стен кухонный комод. Два дня, а точнее, две ночи он провозился с этим кладом, пока смог добраться до него и взломать боковую стенку. Еще два дня он перетаскивал содержимое ящиков, стараясь не попасться на глаза полицейскому патрулю или какому-нибудь рьяному внештатному сотруднику противопожарной или противовоздушной службы. Среди этих последних, кто сам не брезговал прикарманить что-нибудь ценное, попадались на редкость неприятные типы. Они могли запросто обвинить старика в мародерстве и отвести в участок. А это грозило ему, помимо прочего, потерей места на почте, где он подрабатывал по нескольку часов через день сортировщиком писем. Но все обошлось. Два десятка банок консервов, несколько мешочков с крупами, соль и кое-какая столовая утварь перекочевали в комнату старика в квартире на углу Карлштрассе и Майзерштрассе возле Бенедиктинского монастыря.

Профессор Вангер отложил газету и протянул руку к выключателю, надеясь наконец уснуть, когда раздался звонок в дверь. Он замер и посмотрел на часы. Кому он мог понадобиться в час ночи?

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Вангер выбрался из-под одеяла и накинул халат. По пути в прихожую он поднял трубку телефона и убедился, что тот работает.

— Эрих? Что случилось? Ты знаешь, который теперь час?

Он оглядел испачканное пальто старика с сумкой через плечо, стоявшего у дверей его квартиры.

На следующий день у Вангера не было лекций. Такие дни, называемые «творческими», выпадали раз или два в месяц. Как правило, он проводил их в библиотеках, архивах или музеях. И на этот раз, не заезжая в университет, он направился в центральную городскую библиотеку, где имел абонемент с правом пользования научным фондом. Ему была недоступна лишь та его часть, куда требовалось специальное разрешение по линии НСДАП.

Первое, что он сделал, войдя в центральный зал, это прошел к длинному шкафу каталога с многочисленными ящичками и разыскал те из них, где имена авторов начинались на букву «S». Поскольку алфавитный порядок начиная с третьей буквы соблюдался не всегда, ему пришлось довольно долго провозиться, перелистывая картонные карточки. Он нашел целую кучу Шнайдеров, но У них оказались другие, немецкие имена. Уже почти потеряв надежду, он вдруг наткнулся на Уильяма Шнайдера, автора брошюры о Берлинской олимпиаде тридцать шестого года. На карточке было еще два имени. Речь шла о сборнике в 112 страниц, составленном из работ трех журналистов — итальянского, французского и американского, — посвященных Играм. Выписав данные книги, Вангер заказал ее в читальном зале, не очень надеясь, что она окажется в наличии.

Но книжка нашлась. Судя по записям в индивидуальной карте, последний раз ее брали еще до войны.

Устроившись, как обычно, в дальнем конце зала подальше от посторонних глаз, профессор принялся ее изучать.

Мягкая обложка с изображением олимпийских колец, свастики и вездесущего имперского орла на фоне черно-белой фотографии, запечатлевшей Гитлера. Он стоит в своей ложе посреди ликующей трибуны стадиона. На нем партийная униформа: рубаха, бриджи с широким поясным ремнем, узкий портупейный ремень через плечо, галстук и фуражка. Левая рука схватилась за поясной ремень возле пряжки, правая вытянута вперед в нацистском приветствии.

«Сколько же человек они сегодня арестовали?» — думал профессор, возвращаясь в тот вечер домой. В слухах, заполнивших аудитории, лаборатории, кабинеты преподавателей, коридоры и рекреации, назывались самые разные фамилии. Но первой среди них была фамилия брата и сестры Шолль. Говорили, что именно они разбрасывали повсюду листовки с призывом к мятежу и были пойманы на месте преступления. Их заметил кто-то из служащих университета. Называлось имя некоего Якоба Шмидта, учебного мастера и члена партии, который и позвонил в гестапо.

Сразу же собрался актив местного национал-социалистского студенческого союза. Был организован немедленный поиск разбросанных прокламаций и сдача их сотрудникам гестапо. Собрался и университетский актив национал-социалистского союза доцентов Германии, к которому принадлежали все без исключения преподаватели высших учебных заведений Там тоже что-то организовали. Спешно поднимали личные дела задержанных студентов, писали характеристики, направили своего представителя в управление тайной полиции. К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже был членом союза, во всем этом не участвовал.

Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.

Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.

Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.

Как-то, в конце ноября 1944 года, генерал-лейтенант Клатт, новый, уже седьмой по счету командир 3-й горной дивизии, вызвал Мартина в свой штаб. Тот носил к этому времени оберлейтенантские звездочки и со дня на день ожидал присвоения очередного звания.

Несколько дней назад они отошли на короткий отдых: решался вопрос о вводе их в состав 49-го танкового корпуса.

— Вот что, Вангер, — начал устало генерал, предложив Мартину присесть, — ты здесь, я имею в виду нашу дивизию, с самого ее основания и на самом хорошем счету. Таких, как ты, остается все меньше. Видал последнее пополнение?

Мартин кивнул.

— Скоро пришлют новое, — вздохнул Клатт и с нажимом провел ладонью по лицу. — Люди нам, конечно, нужны. Нужны как воздух. Но я нутром чувствую, что нам снова хотят всучить черт-те что. А я, как ты знаешь, не исключаю, что нас могут выдавить в Альпы, и мне не нужен балласт, который мы растеряем в горах в первую же неделю.

— После высокогорного лагеря я вернулся обратно, в нашу часть, — начал свой рассказ Вальтер, — но вскоре опять попросился наверх с новой группой кандидатов в альпийский батальон. Мне разрешили вторую попытку. Однако чуда не произошло. Когда мы шли вдоль обрыва или по узкому мостку над ущельем, я опять терял власть над собой. Я с трудом удерживался, чтобы не схватиться за товарища и не заорать благим матом.

Однажды, когда был день отдыха, я попросил разрешения отлучиться из лагеря и взял с собой веревку, крючья и молоток. Неподалеку, на южном склоне, была стена над стометровым обрывом. К ней вел узкий карниз, а дальше — плоскость, почти без выступов. Я вбил первый крюк и медленно двинулся по этой стене на самую середину. Сначала я старался не смотреть вниз и не думать о высоте. Я весь сосредоточился на крючьях, карабинах и репшнурах. Но пот катил с меня градом, и вовсе не от жары. Когда я достиг самой середины, то оказался на нулевом угле. На абсолютной вертикали. Я висел, едва касаясь скалы, а подо мной, метрах в восьмидесяти, стоял туман, из которого поднималась стена, так что я даже не видел ее подошвы.

Я заставлял себя смотреть вниз, а когда мне становилось совсем плохо, приникал ладонями и щекой к скале, рассматривал на ее поверхности щербинки и выступы и думал о доме, нашем городе, вспоминал почему-то твою дуэль. Становилось легче. Потом я снова смотрел вниз, крутился на веревке и раскачивался. Буквально молотком я вбивал в свое сознание мысль, что я паук, буду жить на этой скале и висеть так вечно. С собой у меня была фляга и немного еды, а за спиной висел карабин. Через силу я заставлял себя пить и есть, а потом, намотав ремень карабина на руку, орал во все горло и стрелял вниз, в облака.

Так я проболтался часов шесть. Сплел себе удобное сиденье. Чтобы не замерзнуть, делал зарядку. Мочился прямо вниз и ругался последними словами, посылая ко всем чертям эту высоту. Затем по старым крючьям вернулся назад на карниз и, совсем окоченевший, пришел в лагерь.

На следующее утро мой командир подозвал меня и спросил, знаю ли я стену на южном склоне. Он имел в виду то самое место, где я упражнялся накануне. Когда я ответил, что знаю, он предложил мне пройти ее ведущим группы из пяти наших лучших альпинистов. Оказывается, он наблюдал за мной в бинокль с расположенного ниже нашего лагеря плато, где был небольшой горный пансионат и куда мы спускались в дни отдыха помыться в бане и посмотреть кино.

Мартин стоял метрах в десяти от обочины дороги и наблюдал за движением войск. На Мондерфельд выдвигалась 1-я танковая дивизия СС «Лейбштандарт». Меся жидкую грязь, доходившую чуть ли не до середины катков, урчали тяжелые «пантеры» и «тигры» вперемешку с более легкими «четверками». По пояс высунувшись из люков, покачивались танкисты в черных панцерблузах с зиг-рунами на правых петлицах. Их уши закрывали большие подушки наушников, надетых поверх черных пилоток, шеи, охваченные дугами горловых микрофонов, были обмотаны теплыми шарфами. Время от времени двигатели танков переходили на громкое рычание, выбрасывая вверх столбы синеватого газа.

В разрывах между танковыми ротами ползли бронетранспортеры, самоходные зенитные установки «виббельвинд», неповоротливые «Штурмгешутцы». Тягачи на полугусеничном ходу тащили длинные зенитные пушки «А-40». Параллельно главной дороге, буксуя и скользя юзом, катились грузовики. В промежутках между деревьями, по узким дорогам и тропам, не столь еще разбитым тяжелой техникой, тянулись бесконечные вереницы мотоциклов с пулеметами на люльках, кубельвагенов с командирами и штабами, грузовиков с солдатами, полевых кухонь, «санок» с красными крестами на бортах, обозов тыловых служб. Между всем этим скопищем техники текли ручейки пехоты из каких-то армейских частей.

В нескольких километрах севернее за покрытым снегом лесистым холмом можно было наблюдать аналогичную картину. Там в направлении Эльсенборна выдвигалась 12-я танковая дивизия СС «Гитлерюгенд». Составляемый этими двумя дивизиями 1-й корпус вместе со всей 6-й танковой армией СС выходил на рубежи наступления.

Если бы не сплошные, низко нависшие облака, такое движение войск днем было бы совершенно невозможно. Последние месяцы, а вернее весь последний год, над Францией и Бельгией господствовала авиация союзников, уничтожавшая все, что двигалось по дорогам, контролируемым немцами.

На пустынной в этот ранний час Брудерштрассе стоял солдат. Его левое плечо оттягивал видавший виды пятиклапанный рюкзак горного образца Правая рука в теплой рукавице покоилась на перевязи из теплой женской шали. Солдат, точнее штабсфельдфебель горных войск, еще некоторое время постоял в нерешительности у дома, затем толкнул двери и вошел в подъезд. Он медленно поднимался по лестнице, как бы оттягивая момент своего появления у дверей квартиры на втором этаже. Это был Вальтер Бюрен.

Через день после гибели Мартина на Мальмеди был совершен воздушный налет. Ко всеобщему удивлению, это были не немецкие самолеты Американские летчики, запутавшись в обстановке, решили, что город взят немцами, и сбросили на него бомбы Здание, в котором содержались пленные в ожидании расследования и суда, загорелось. Вальтеру и некоторым другим удалось выбраться во двор и, воспользовавшись стоявшим там грузовиком, выбить ворота и вырваться из города. Вальтер при этом был легко ранен в руку.

Он вернулся в бригаду и подтвердил факт расстрела восьмерых военнослужащих. Перед Новым годом бригаду сняли с позиций, перевели в Графенвер и первого января расформировали. Здесь Вальтер лично проследил, чтобы вещи оберлейтенанта Вангера, его награды и несколько семейных фотографий были упакованы и высланы по адресу родителей в Мюнхен. Половинку личного жетона своего друга, ту, что должна была остаться на нем, он взял себе. На следующий день он отправился в свою 1-ю горную дивизию, ведшую в те дни оборонительные бои в Венгрии в составе 2-й танковой армии. У него было два дня на то, чтобы по пути заехать домой.

Когда открылась дверь, Вальтер увидел Мари Лютер. Она стояла, закутавшись в платок, и выглядела явно нездоровой. Нос припух и покраснел, как при долго не проходящем насморке. Она прижимала к нему носовой платочек и часто моргала влажными и тоже покрасневшими глазами.

— Вальтер! — сразу узнала она старого дворового приятеля. — Ты ранен? Проходи. Когда ты приехал? Что у тебя с рукой?

В последнее время профессор Вангер все отчетливее понимал, что его лекции никому не нужны. Они были по-прежнему интересны, но пришли времена, когда даже новейшая история с ее кровоточащими ранами уходила в тень, уступая место суровой действительности. А что уж говорить про древних римлян…

В сущности, в любых занятиях уже не было никакого смысла. Их не отменяли исключительно по политическим соображениям: прекращение работы высших учебных заведений нанесет большую моральную травму как населению Германии, так и тем, кто сражается на передовой. Это будет воспринято как явный признак близкого поражения, в котором, впрочем, уже никто и так не сомневался. Но как тяжелобольной еще живет надеждой, покуда врач, отведя взор, не скажет ему, что сделал все что мог, так и немецкое общество еще делало вид, что верит всем этим россказням о спасительных неведомых силах, ждущих только своего часа, и о мифических крепостях и редутах.

И все же лекций становилось меньше. Студентов разных факультетов собирали по полупустым аудиториям и сводили вместе. Вангер видел перед собой в основном одни женские лица. Всех сколько-нибудь пригодных Для военной службы юношей отправили на фронт. Оставались лишь те, кто уже побывал там и стал инвалидом, да еще бледные заморыши с толстенными линзами в очках, да еще страдающие всякими выпадениями кишок или чем-то в этом роде. Таких, впрочем, были единицы.

Когда он, входя в аудиторию, открывал дверь, то уже не сталкивался с обычным в былые дни гомоном и суетой. На него смотрели посеревшие, невыспавшиеся лица людей, проведших вчерашний день в заботах, а ночь в ожидании воздушной тревоги. Девушки уже не делали причесок и не подводили глаза. Увидеть во время лекции, как кто-то из них прижимает к лицу платок, теперь стало обыденным делом.