«Книга – это вопрос или ответ?»

Приходилось ли вам перебирать стопки известных книг в поисках тех, которые начинаются с вопроса? Такие ведь сложно найти, не правда ли? О чем говорит нам тот факт, что ни библия капитализма, «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, написанная в восемнадцатом веке, ни библия коммунизма, «Капитал» Карла Маркса, созданная в девятнадцатом, ни, если уж на то пошло, сама Библия не начинаются с вопроса? Ведь если не начать с вопроса, как найти ответ?

«Предположим, никто не задал вопроса, – сказала Гертруда Стайн, – что же тогда будет ответом?» Не нужны ли вопросы для получения ответов? Можем ли мы доверять ответу, который дается на незаданный вопрос? Ответ без вопроса – не так ли Альбер Камю определил волшебство: «способ получения ответа «да» без необходимости задания четкого вопроса»?

Действительно ли в литературе наблюдается недостаток вопросов или это отчасти потому, что мы их не замечаем? Используем ли мы знак вопроса, потому что без него неспособны опознать вопрос? Была ли Гертруда Стайн не согласна, когда спрашивала: «Вопрос есть вопрос, кто угодно может понять, что вопрос является вопросом, так зачем добавлять знак вопроса, если он и так содержится в том, что уже написано?» Не так ли я сам всегда думал о восклицательных знаках?!?

Почему мы читаем книги или, как спрашивает Вирджиния Вулф в «Комнате Джейкоба», «Что мы ищем в миллионах страниц?» Можно ли спорить с тем, что все книги задумываются как ответы, несмотря на то что лишь в немногих формулируется вопрос? Является ли поиск ответов такой же неотъемлемой частью человеческой природы, как охота стаями у волков или сезонная миграция у китов? И не должны ли мы задавать вопросы для получения ответов? Разве не стремятся все на свете

утверждать

, не раздумывая над сомнениями?

«Почему бы нам не относиться к вселенной как к первоисточнику?» В чем заключается вызов, брошенный в 1841 году Ральфом Уолдо Эмерсоном вопросом, начинающим эссе «Природа»? Для достижения такого отношения не должны ли мы снова задать те великие вопросы, которые задавались ранее? «Почему бы, – спрашивает Эмерсон, – нам не иметь поэзию и философию озарения, а не традиции и религию получаемых нами откровений, а не их историю?»

Каким был первый вопрос?

Был ли он «Где еда?»? И если так, означает ли, что именно «где?» стало в некотором смысле первым вопросом? Сводится ли все к основам, которым учат всех начинающих журналистов, – что существует всего шесть вопросов: Кто? Что? Когда? Где? Почему? Как? Неужели действительно считается, что ответы на эти шесть вопросов дадут завершенный материал? И если это единственные вопросы, то все остальные – лишь украшательство?

«Чем я отличаюсь от пчелы?»

В мире, который кажется лишенным абсолютно достоверных фактов, как можем мы делать декларативные заявления? Не рискуем ли мы в один прекрасный день спросить, как делает полковник Брэндон в романе Джейн Остин «Чувство и чувствительность», «Когда я потратил так много времени, убеждая себя, что я прав, нет ли повода опасаться, что я ошибаюсь?»

Как мы можем знать хоть что-нибудь наверняка? Разве наши верования и мнения не подвластны изменениям и разве, как говорил Марсель Пруст, не «столь же вечно изменчивы, как само море»? Правда ли, что, как писал Пруст, «все наши решения принимаются в состоянии ума, которое тут же проходит»? Или я полностью ошибаюсь? Кстати, не этот ли вопрос мы так часто забываем себе задать?

Имеем ли мы твердую почву под ногами только тогда, когда задаем вопросы? И, несмотря на это, разве не произносит каждый из нас больше утверждений, чем задает вопросов? Не потому ли мы ничего не знаем наверняка?

Может быть, именно на это намекал французский философ семнадцатого века Рене Декарт в «Рассуждении о методе», когда ставил под сомнение свое существование? Если мы не можем ничего знать наверняка, как нам понять, что мы хотя бы существуем? Не был ли его вывод «Cogito ergo sum» – «Мыслю, следовательно, существую» попыткой ответа на этот вопрос? И не был ли этот вопрос утверждением того, что акт задавания вопроса является достаточным доказательством вашего существования? Но тогда не следует ли из этого, что люди, не задающие вопросов, не имеют доказательств своего существования? Не может же мешать вашему существованию отсутствие у вас доказательств этого? Но разве не увереннее мы станем себя чувствовать, если будем спрашивать хотя бы для наличия доказательства? С другой стороны, насколько велика вероятность того, что люди, которые не задают вопросов, вовсе не беспокоятся, существуют они или нет?

Не представил ли другой философ девятнадцатого века, немец Фридрих Ницше, совсем другую концепцию основополагающего вопроса, когда спросил: «Почему я такой мудрый?» Или это был вопрос Декарта, только заданный на немецкий, а не на французский манер? Или вопрос Ницше – версия девятнадцатого века вопроса Декарта семнадцатого столетия? В какой степени Декарт был французом? Почему все самые важные его работы были написаны после того, как он осел в Голландии? Может, Голландия сделала его таким? И опять же, почему рожденный в Германии Ницше настаивал, что он самом деле поляк?

Ответил ли Ницше на свой вопрос? Если нет, то не потому ли, что был настолько мудр? Не задал ли он много больше вопросов, чем дал ответов? Не начал ли он свою автобиографию, «Ecce Homo», вопросом, кто он такой? И автобиография ли это, если он так и не ответил даже на этот вопрос?

«Почему я думаю, что не одинок?»