Осенняя ночь была чиста и свежа, в безветренном воздухе ощущалась близость утреннего заморозка. Луна не светила, но и звезд хватало, чтобы осветить шотландский сельский пейзаж.

На склоне поросшего лесом холма в тени старых буков стоял человек в черном. Обхватив себя руками, чтобы согреться, он то и дело сжимал и разжимал пальцы в черных перчатках, разминая их перед работой. Уже не в первый раз за последние полчаса он отвернул манжет левого рукава и сверился с циферблатом армейских часов. Светящийся дисплей показывал полтретьего.

Выходившие во двор окна Моссекейрн-Хауса были темны. В верхних окнах тоже погас свет. Старик сторож давно уже завершил последний обход и не покажется из своего домика у ворот до утра. Лучшего времени не будет.

Человек в черном чуть улыбнулся, плотнее застегнул свою кожаную куртку и, чтобы лучше слышать, закатал края черной вязаной шапочки повыше. Потом он начал спускаться по склону, продолжая на ходу разминать пальцы. Стараясь держаться в тени, он быстро одолел расстояние до дома, двигаясь с уверенностью человека, привыкшего действовать ночью. Через неглубокий ручей на его пути он легко перепрыгнул. У последней открытой лужайки человек остановился и на всякий случай огляделся по сторонам. Еще несколько секунд – и он замер в тени крыльца у входа на кухню.

Человеку в черном не составило большого труда отключить охранные системы. По американским меркам, охранная сигнализация Моссекейрна была чудовищно примитивной. Кроме того, утром человек в черном уже посетил дом под видом простого туриста, отметив про себя все, что могло бы помешать ему во время следующего визита.

Сэр Адам Синклер узнал о происшествии в Глазго только в следующий понедельник, в ожидании завтрака. Он только что вернулся из короткой поездки галопом по землям своего загородного имения в окрестностях Эдинбурга и еще не снял костюма для верховой езды. Через окно в маленькую гостиную, которую всегда называли “пчелиной комнатой” из-за золотых пчел и цветов на обоях, лился солнечный свет, поэтому он просто снял с себя куртку, и бросил ее на ближний диван и придвинул стул к маленькому столику в эркере.

На столе, строго посередине белоснежной скатерти лучшего ирландского льна, красовалась хрустальная ваза со свежесрезанными хризантемами, вокруг которой было расставлено столовое серебро и фарфоровый чайный сервиз. Поверх ежедневника в кожаном переплете лежал аккуратно сложенный свежий номер “Скотсмена”. Быстрым движением Адам развернул его, пробежал взглядом заголовки и только потом сел, механически распустив галстук.

Ничего выдающегося за выходные не произошло. Европарламент собрался, чтобы ратифицировать новое законодательство о загрязнении атмосферы; японская фирма – производитель электроники объявила о намерении открыть завод в Данди; активисты Шотландской националистической партии устроили еще одну демонстрацию против налогов. Он едва не пропустил маленький заголовок в левом нижнем углу страницы: “Тело убитого наркодилера будет возвращено в США”.

Приподняв бровь, Адам сложил газету пополам и стал читать. Как врач, а иногда и консультант полиции, он старался идти в ногу с прогрессом – или отсутствием такового – в непрекращающейся войне с незаконным оборотом наркотиков. Впрочем, эта заметка казалась продолжением другой, которую он каким-то образом пропустил в конце прошлой недели. Согласно заметке, тело американского подданного было обнаружено в заброшенном портовом районе Глазго. Судя по характеру убийства, напоминавшего скорее исполнение приговора, и обнаруженной на трупе крупной сумме денег, речь шла о несостоявшейся наркосделке.

Из статьи Адам вывел, что полицейская теория, возможно, и верна, поскольку крупнейший город Шотландии медленно, но верно превращался в перевалочный пункт перевозки наркотиков. И все же в глубине его сознания мелькнула мысль – рационального объяснения ей он так и не нашел, – что это дело сложнее, чем представляется полицейским из Глазго.

Ровно через двадцать минут, освежившись под душем и побрившись, Адам выплыл из своих апартаментов. Костюм для верховой езды сменился белоснежной сорочкой и строгим костюмом-тройкой – своего рода парадной формой врача.

От зеркала к зеркалу вестибюля Стратмурн-Хауса за ним перемещалось отражение высокого, темноволосого джентльмена лет сорока пяти, двигавшегося с целеустремленностью человека, для которого время слишком дорого и его вечно не хватает. В молодости он неплохо фехтовал и ездил верхом, но затем медицина и другие интересы направили его энергию в другую сторону. Впрочем, изящество и точность движений, характерные для обоих этих видов спорта, сохранились с естественностью не приобретенных, но врожденных привычек. Седина на висках чуть смягчала патрицианский профиль, который у другого мог бы производить и впечатление жесткости.

Однако для человека, ожидающего от себя больше, чем от окружающих, естественна твердость характера. Более всего это проявлялось в целеустремленности, казавшейся у Адама Синклера такой же естественной, как одежда. Даже в минуты спокойствия в глубине его темных глаз теплился скрытый огонь – огонь, который, разгоревшись, мог обогреть, а мог и вспыхнуть уничтожающей яростью. Правда, последнее случалось крайне редко и обыкновенно уравновешивалось холодным, ясным разумом, справлявшимся почти с любой сложной ситуацией.

Он отличался и неплохим чувством юмора: когда он спустился в вестибюль, оно как раз преобладало в его настроении. Хэмфри уже подогнал к дверям строгий и даже чопорный темно-синий “рейнджровер”, на котором Адам обыкновенно ездил в город, когда правил сам. Дворецкий распахнул дверцу и стоял, готовый вручить хозяину плащ, шляпу и портфель. День, однако, обещал выдаться погожим. Адам тряхнул головой и направился к гаражу.

– Я передумал, Хэмфри, – сказал он, жестом предлагая ему убрать портфель, шляпу и плащ под крышу темно-синего кабриолета “Ягуар XJ-S”, последнего и любимого его приобретения. – Сегодня идеальный день для “яга”. Если я выеду из Джорданберна вовремя, я буду в Перте еще засветло. Даже не верится, что епископ еще не видел этого красавца. Если он выкажет к нему должное почтение, я даже дам ему порулить перед ужином.

Следующие два дня прошли без новостей о Перегрине Ловэте. Во вторую половину дня в среду Адам, как и обещал, заехал в Кинтул-Хаус. К своему удивлению, Перегрина Ловэта он там не застал. Удостоверившись в том, что леди Лора в хорошем настроении и чувствует себя, насколько возможно, неплохо, Адам поинтересовался, куда исчез молодой человек.

– Честно говоря, не знаю, Адам, – ответила она. Они пили чай в утренней гостиной. – Он не показывался весь вчерашний день, а сегодня утром позвонил и сказал, что у него какое-то срочное дело с агентом одной из лондонских галерей. Если бы я не знала вас лучше, я бы обвинила вас в том, что вы напугали его.

– Ну, он и впрямь изрядно напуган, – рассудительно согласился Адам. – К несчастью, я мало чем могу ему помочь, пока он не испугается самого себя больше, чем боится меня.

После этого он сменил тему разговора, ибо не хотел открывать причины своего интереса к Перегрину Ловэту – тем более леди Лоре Кинтул, чью надвигающуюся смерть увидел Перегрин. Адам поболтал с ней еще час и уехал, получив обещание позвонить, если она ощутит потребность в нем – в качестве врача или друга.

В обычных обстоятельствах Адам позвонил бы леди Лоре в пятницу, но в четверг с Северного моря задул холодный осенний ветер, принесший с собой проливные дожди и сильнейшую грозу. Всего за сутки деревья на северо-восточных склонах холмов начисто облетели, а сжатые поля превратились в раскисшие болота. Ненастная погода повергла нескольких пациентов Адама из Джорданберна в тяжелую депрессию. Он проводил в клинике намного больше времени, чем обычно, поэтому Перегрин Ловэт занимал его мысли даже меньше, чем Лора Кинтул.

– Умница, – одобрительно улыбнулся Адам. – Все, что нам теперь нужно, – это несколько нехитрых инструментов.

Он встал со своего места, отодвинул небольшой столик розового дерева от дивана и поставил его прямо перед креслом Перегрина. Потом вернулся к бару и порылся в нижнем отделении. Когда Адам вернулся к Перегрину, в его руках был круглый поплавок от рыбацких сетей, сделанный из прозрачного, чуть зеленоватого стекла. Он вручил поплавок Перегрину, которому пришлось поставить на стол свой стакан.

– Хрустальный шар? – спросил художник не без скепсиса.

– Можно сказать и так, – с улыбкой ответил Адам. – Я вам сейчас все объясню, а вы сами решите, хотите ли это продолжать.

Он снял с каминной полки один из двух серебряных подсвечников, стоявших по сторонам от небольшой картины со сценой охоты, наклонившись, зажег от огня длинную каминную спичку и уже от нее зажег свечу. Потом поставил подсвечник точно в центре столика перед Перегрином. Тот наблюдал за всеми этими действиями со смешанным чувством завороженного восторга и легкой неуверенности. Казалось, в мерцающем огне свечи замысловатая инкрустация на столешнице излучала внутреннее сияние.