...Начну рассказывать, а по деревне – комментарий: ну, говорят, опять загремел Барабан! А ведь не со зла говорят, а, считай, любовно, по-соседски, по-земляцки.  А не рассказывать – не могу. Мертвый, наверно, и то расскажу, как это оно хорошо на лавке лежать, когда по тебе полсвета голосит. Ну-ну, не полсвета, полдеревни: дети, внуки, правнуки... И друзья фронтовые да трудовые. Вот ты, Федот, будешь по мне голосить? Не мотай головой, будешь. Ведь я по тебе буду, если ты вперед ногами поедешь в последний путь.  Вот сейчас домечем, что бабы в валки нагребли, потом я вам, люди вы мои, расскажу о чем хошь. О войне да про окопы, о жене да о любови. Страсть хочу рассказывать, а страсть – она, это самое...  Поднимайсь, метать сено надо, а то вон, гляди, тучка заходит!.. Вечерний дождь – на всю ночь...

...Небо – дело наживное. Его тоже приобрести надо...  Что такое страсть? Это такая штука, которой при случае окно не заткнешь. А если и заткнешь, то сквозить будет. Нет, не заткнешь.  Страсть – это такой гроб с музыкой. Белая горячка. Одни страсти-ужасти к женщине бывают, другие к почтовым маркам, третьи – к тем и другим да еще и к собакам охотничьим.  Вот, кажется, какая может быть страсть к бабочкам? Ну, я понимаю, к бабам это можно, а к бабочкам и личинкам?.. А ведь собирают люди. Скоро дело дойдет до вшей, вот тогда и пожалеешь, что в окопах мало сидели. Окопная вошь, она самая сытая, дебелая, если портрет ее срисовать, то получится такая блондинка в буклях. Глазками морг-морг, ножками – стук-стук... Посмотришь на данный портрет, да и жалко такую кралю своим грязным пузом угощать. При случае помоешься, пропаришься в бане... Тело такое горячее, ешь – не хочу!.. Глядь, а твоя блондинка и исчезла.  Сам себя на крокодиловой жалости ловлю. Жалко-то жалко блондинку, а, бывало, после бани бельишко прожаришь в дыму да для верности еще и зубами по швам пройдешься.  А про блондинку я сказал только так. Про страсти разговор зашел, я и привел картинку. Мол, скоро и вшей собирать начнут, тоже страсть. Да и пожалеют, что в окопах мало сидели. Те пожалеют, кто не сидел там. Так сказать, печальный демон, как в утробе, сидел с винтовочкой в окопе... А он, может, и не сидел. Он, может, лежал, а потом поднялся, тут его и стукнули. Бывали случаи... Пятьдесят миллионов раз...  Хороший окоп, он как дом родной, с той только разницей, что порой над ним небо нерусское бывает. Но, как говорится, небо – дело наживное, его тоже приобрести надо. Мне пришлось за войну четыре неба сменить. Польское небо всем хорошо, да бледное; австрийское тоже ничего, да вроде низковатое, хоть штыком на нем расписывайся; венгерское вроде нашего, только шибко уж яркое, зачем так... А германское-как железное! Вот когда железо поковочное со склада привезут, оно в пыльце слегка, а ты возьми и варежкой протри краешек. Протри и посмотри, но это еще не германское, а для будущего сравнения посмотри. Потом бери молот и дуй по железу, со смыслом, конечно, чтоб деталь получалась. Раз триста оходи железо по боку и этак быстренько смотри. Вот оно, германское небо!  А в целом это, конечно, холодная ковка называется.  Про окопы. Их строить надо, а не просто так, на халтуру. Бежишь в атаке, а у самого грешная мысль: вот, бог даст, добегу до немца, ковырну его, да и сам в его окопе заночую. Тут пулеметы ихние как врежут!.. Ложишься, где пришлось, и начинаешь в землю уходить. Лежа оно копать как-то неловко, а копаешь. До того я привык лежа землю буровить, что недавно, с похмелья будучи, вышел в сад. Баба говорит: вот тут для морковки взрыхли, а тут для цветов. Ладно. Глазами покрутил, уклался на землю и рою. Баба чуть с ума не сошла со страху.  Про окопы... Если ты до войны кем-то был, то по твоему окопу это и видно. А если никем был, то так и видно – никто. У плотника окоп всегда вроде подполья получается, даже уступчики есть, как завалинки, а на уступчиках он гранаты разложит, вроде ламповые стекла. Это у него дома так. Сядет он на корточки, глаза закроет, и кажется ему, что он дома, в подполье, с жинкой картошку перебирает. Ему сейчас до смерти четыре шага, а он-картошку перебирает!  Печник у нас был. В окопе, бывало, для потехи русскую печечку организует, этакое чело из глины вырежет... И до того он нам надоел своими рассказами про печи да дымоходы, что, бывало, в затишье мы все на его окоп носами крутим: вот кажется нам, что оттуда блинами пахнет, – и все тут!  А в целом это воображением называется.  ...А стог делают так... Что, я обещал про ласточек?.. Ну ладно, за нехваткой времени я вам сразу и про то, и про то... А, кстати, еще и моралькой приправлю...

Ласточек ловят так... Прежде о смысле ловли... Смысла нет, а ловил я их в своем золоченом детстве, чтоб просто подержать у щеки и доказать,девчонкам свою проворность. А ловят так...  Берешь нитку, полметра, к одному ее концу привязываешь пушинку, к другому – железную пуговицу. Ждешь. Вот ласточки начинают "стричь" над водой – пищу ловят. В ихнюю толпу, этак повыше, и кидай свою снасть. Она, ласточка, зоркая, нужное для гнезда издаля углядит, а подлететь ей туда пустяк: скорость у нее верст сорок в час, если не больше. Налетает, цоп! – и тут ее рванет книзу, на воду. Вот какой, кажется, вес в пуговице, а свое берет. Оно и верно – у ласточки до того все детали рассчитаны, что прямо совершенство, да и только. Ничего лишнего, как у самолета.  Штаны долой – и в воду, пока она там, оглушенная, плавает. Греха тут нет, на здоровье касаткино не отразится... Но и смысла нет. А расскажу я вам про то, у чего большой смысл есть.  Вот посмотришь на хороший стог сена, и сразу мысль такая появляется: разве может быть вероломным тот человек, что так любовно сотворил стог? Не может, и не сможет никогда, пока на земле есть слово такое хорошее – труд.  А вилы?.. Это ж грубая вещь, неуклюжая, черт те что! А возьмет их в свои рученьки мастер-стогомет, и залюбуешься! Он этими тяжеленными тройчатками может пласт сена на двухэтажную хату закинуть, и не просто, а с прицелом!..  Я всегда начинаю стог с перекура. Сено уже в копнах, внук его сейчас возить начнет... А куда? Вот для этого я и цигарку закуриваю, чуть не с карандаш длиной. Сажусь на пень, думаю, на пейзаже свой будущий стог туда ставлю, сюда ставлю, на бугорок, на опушку, в середину поляны... Хоть и недолгая жизнь у стога, а все же он должен врисовываться в природу, как дом или как церковь.  Одна копна с виду как будто скромница, глаз не режет, на фоне черемухи... Черемуха, она черно-зеленая, а как поспеет – еще чернее будет. Тоже надо учитывать. К тому времени сено этак по-своему подрумянится, подсохнет, и будет стог у черемухи шибко к месту!  И другой полезный смысл: подъезд к стогу будет лучше некуда. Доведется и ночью когда приехать по сено, если машину дадут в колхозе, то без всяких сложностей и пеньков обойдется.  Ладно. Тридцать копен. Значит, основание на пяти копнах надо закладывать. Берешь тройчатки свои отполированные и – делай!  Теперь сено для тебя враг. Веселый, со щекоткой, с пыльцой по твоим плечам, а все же враг. С таким зверством в скулах как придавишь копну вилами, она, бедная, аж хрупнет!.. Не исключается и такое веселье: мышку прихватишь вместе с копной, поднимешь, а она – плюх тебе за шиворот. Или ящерица. Нервы нужны стальные, как Дзержинский выразился, и железные мускулы, – тоже он.  И пошла утеха! Жинка не успевает граблями подхватывать, а пласты козырьками, козырьками укладываются. Вот сплоховал чуток, а один пласт обратно к тебе приехал, на голову. Хорошо, если без жинки, а то, бывало, что и она, моя красавица, на шею обрушится. Тут, конечно, матюгнешься слегка. Бить – не сметь! Знаешь, паря, потом страдать будешь, за то что побил жинку за таким святым делом, как работа. Прямо руку бы себе отрубил свою шкодливую.  Вершишь стог – тут уж не промахнись. Всему венец – вершина. Затюкают тебя в деревне, если вершина у стога свихнется на сторону. Вот, скажут, дед Барабан подгулял – и шапку набок. Вывершиваешь маленькими пластиками, вроде пьешь маленькими глоточками. Наволнуешься так, что аж в пасти пересохнет.  Жинка со стога по веревке спускается и прямо к тебе в объятия. Она идет, чтоб ты от сенинок отряхнул ее кофту, а ты, так сказать, сверх программы, обними ее да пощекочи усами. Вот радости-то у нее будет! Обними, тебе не трудно, а ей радости на неделю.  ... А уходить от стога уже не хочется. Сроднился с ним, вроде родил его. Почему баба сына любит? Потому что настрадалась, натяготилась им, вот и любит.  ...А утром тебя еще радость ждет. Проезжаешь на Буланке мимо своего покоса, и тут сердце твое захолонет. Слеза такая радостная, такая чистая, сама по себе и покатится по щеке. Нервы нужны стальные...  А расстроила тебя красивая и смелая птица сапсан, что на твой стог передохнуть от своих сапсаньих трудов села. Обживает, ах ты грех тяжкий, обживает!.. Ну ладно, ладно, нервы нужны...  ...А тайменя ловят так... Хариуса, того проще простого ловить. Есть такие живодеры, что выживают его из ручьев хлоркой, с натугой, с болью рыбьей... Но и сидят за это потом долго, как за убийство. Вот Игнат, к примеру... Третью пасху справляет "вдали от родины".  У каждой штуки или живности своя параллелька есть, ну, схожесть с чем-то, али кем-то... У тайменя – с волком...

Вам, хлопцы, июль – значит, купайся до одури. Вон, ишь как Сенька занырялся, того и гляди от дрожи зубы повыскакивают.  Для коня июль – знай хвостом отмахивайся: овод звереет. Но зато в июле конь – вроде вор в кондитерской фабрике: тут тебе и торта на все сорта, и пряник нарезной, медовый, и всякая там щиколадная завертушка... Ешь – не хочу! Долго помнить будет конь свою кондитерскую фабрику, бывает, и зимой ему приснится вот это клеверище, он и начнет во сне свой пряник нарезной кушать. Проснется – а на зубах овес. Тоже, подумает, вещь неплохая, а июлей, подумает, впереди еще много будет.  Хороший конь, если так хорошо о жизни думает!  А мне июль – рыбалка... Ежли б не сенокос, тут бы меня и дюймовой цепью не удержал в хате. Услышу слово "таймень" – и сердце кровью обольется! Надо ж, такое слово человек придумал: тай-мень... Кого хошь заволнует.  Сейчас тайменя у нас, почитай, и нету, и не знаете вы такого волнения. А кого вы из ехидных существ знаете? Ну вот, к примеру, волка знаете, – пусть только по страхам и ужасам, что от дедов наслышались.  Волк не умеет пятиться. Тут вся его натура сказана. Он до того привык нападать, прямо целыми столетиями только и делал, что нападал, и вот получился этакий атакующий элемент. А человек на этом его слабость открыл и успешно отлавливает атакующего элемента.  Ага, волк не умеет пятиться... Человек подумал и решил заманивать волка туда, откуда надо пятиться. Делает загородку из кольев, набивает их погуще и вроде в спираль выстраивает. А в середине делает круглую клетку без дверей, а в клетку собачку садит. Волк любит собачатину, ну прямо до невозможного слюнотечения любит. Собачатинка ему, как нам курятина после говядины али свинины. Легкая пища.  Вот приходит элемент на запах да на голос на песий. Смотрит – собачка. Перепрыгнуть – кол высокий, тогда элемент ищет дыру. Есть таковая! Смело идет в тот лабиринт, круг за кругом... Стоп! Мордой в колья уперся, дальше ходу нет. И собачка рядом – и не взять ее. Стоит он, как дойная корова, которую доит вор. Вор, он тебе любую корову подоит, такой есть гипноз воровской... Правда, вору для этого обстановка нужна подходящая: чтоб луна светила, хозяйка спала, собаки во дворе не было, корова чтоб небодливая, хозяин чтоб хромой и ведро деревянное, – это чтоб струйки молока не пели по звонкому ведру.  Вот и выходит, что я сам себя и опроверг: если все эти условия соблюсти, то не только вор корову подоит, а вон даже Сенька. А какой из Сеньки вор?.. Он только и украл одно, что оселок у Герасима Лобова. Ну, он отдаст, не корите его...  ...Тут человеком запахло... Волк заволновался, а деться некуда. Один выход – назад, а в его волчьей натуре нету понятия "назад".  К чему я про волка? Таймень – это речной волк, хищник, так вот, тайменя из вас редко кто знает, а волк знаком подробно. А ловить тайменя семижды сложнее.  На мыша...  Из старого жинкиного воротника делаешь подобие мыша, даже с хвостиком. Насаживаешь его на проволоку и загибаешь по краям проушинки: одну для крючка-тройника, а другую для вертушки. Вертушка – это что-то вроде пропеллера с тремя крылышками. Поводок, якорь, поплавок поярче... Выплывай, кидай и кури на берегу. Вертушка от течения крутится, мышь крутится, и шибко дельная картина получается. Жаль, не видно ловцу, как там трагедия под водой идет.  Таймень не терпит, чтоб перед ним что-то крутилось. От непонимания этой штуки он раздражается, прямо кипит от злости и, за сто метров завидев вертушку, спешит с ней разделаться. Как "мессершмитт" перед атакой, разворачивается против течения, хвать мыша и – секунда делов – покидает поле боя. Поводок метров сто, вот ровно сто метров таймень еще будет знать и думать, что он свободен. Девяносто, семьдесят, пятьдесят, тридцать... Плавает он массивно, как линкор... Дерг!.. И так неприятно заноет во рту у тайменя... И не от тройника, а просто от горя...  Пока тесто для пирога готовится, баба тебе намек дает, что, мол, вот Генка на блесну крепко подрыбачил. Бабе надо еще тайменя пудового, свекровке в подарок, но логика в ее словах и для меня имеется. Если блесна пошла в ход, знать, вода от ила очистилась и теперь она не чай слабой заварки, а спирт-слеза.  На блесну...  Жигаленок – это молодой таймень. Его характер еще не отработался, и на его юношеском пылу да задоре ты и сыграй.  Это я делаю всегда с лодки-ангарки...  Отдал якорь, лодка стала... Кидай черную с зеленью блесну по течению, веди потихоньку – два метра в минуту. Через каждые пять метров резко, на пол-оборота катушки, поддергивай блесну. Для чего поддергивай? Вода чистая, вот и смотри... Идет блесна, поигрывает, как вдовушка бедрами, а за ней в метре и чуть сбоку пристроился юноша. Скорость так отрегулировал, что останови блесну – юноша стоит, двинь слегка – юноша двинулся. Это задор? Нет, еще не задор, а усыпление бдительности. Зачаруй юношуплавным любовным ходом, а потом резко поддерни блесну!... Рыбалка – это вам не фунт изюму, а радости пуд... Кишка у него не терпит, когда его любовница от него такой скачок делает. Юноша, Он и есть юноша. Дартаньян. Хватает, как таймень! Правда, он и есть таймень. В потенциале, как говорит наш ветеринар, когда боровков да бычков выхолащивает. Он про них говорит: женихи в потенциале, а потенциал, говорит, я собачке скормлю. Хороший человек ветеринар, – мне еще с прошлого года тройку должен, так извиняется каждый раз при случае...  Вертушку я тебе, Сенька, как-нибудь после страды сделаю, спытай счастья, авось да и схватит какой застарелый тайменище, который не ушел из родных мест по причине своей любви вон к тому перекату у Хрусталевой заводи. Во-о-он та заводь, видите, где шаланда разбитая лежит. Самое тайменное место. Вот с шаланды и будешь охотиться, а шаланда вроде твой штаб будет. Но в заводи снасть не ставь: таймень быстрину любит, свежую воду...  ...А у медведя натура такая, что он взгляда людского не терпит... 4. Как медведя на рожон берут  ...А не охотиться – не могу...  Работа у нас на покосе трудная, без смеху не обойтись, вот и надо, чтоб среди нас потешников да забавников побольше было. Мне самому частенько, грешным делом, и приврать приходится, чтоб ваши мускулы на лице работали, а на руках отдыхали. К утру вы у меня как огурчики будете. Сенька – одвуконь копны возить, Ермилыч со внуком – вицы готовить, а Юшку с Петькой откомандируем в женский батальон, у них там задышка вышла: бригадирша ихняя прихворала, вот мы и возместим убыток командира лишней трудовой единицей.  Караваиха в обед говорила, что на тем берегу, за Иртышом, медведь выходил. Вот бы, говорит, ружьишко было – враз бы сняла косолапого! Бой-баба, а врет. Не сняла бы. До того берегу, считай, саженей триста пространству, да и мишка-то, он на месте не стоит. Это он у воды рыбачил, а когда он рыбачит, так шибко проворно крутится. Он вообще проворный, когда на четырех стоит, но вот когда на задние лапы встанет – маневру нема, зато сила дурная становится.  Рожон знаете?.. Это когда в землю упрешь, ногой придавишь, как навильник, а на острие с сучками-зазубринами медвежье сердце иовишь. Ловишь и смотришь медведю в глаза, отчаянно смотришь, отважно, но с состраданием: все-таки жизнь у него отнимаешь.  А какой шум в лесу поднимется, когда рожон до сердца дойдет!.. Они и раньше шумели-беспокоились, – птицы да зверьки, да листы на осинах, но раньше ты не замечал по причине своей внимательности и бдительности: боялся оскользнуться, боялся промах дать, боялся вдохнуть поглубже, – и оттого твоя душа оглохла и онемела. Ожесточилась душа! А рука наша – такой инструмент, что и без души знает свое дело. Вот и получается убийство, когда рука без души... А если с душой – называется хорошее рукоделие: если рисуешь-картина получится, строгаешь – доска гладкая да звонкая, и духовитая, как шахматы (они лесом почему-то пахнут, когда новые); куешь – подкова выйдет али гвоздь большой – шубу вешать; копаешь – погреб получится... и могила...  Вот я чуток проговорился, но жизнь она есть извечная драка противуположных понятий. Наш ветеринар это называет – диалектика, али борьба полюсов. Умный человек – ветеринар.  ...Рожон гладко шел, потом дрогнул, потом задрожал чуть приметно и тяжко... Тук-тук-тук... Потом все реже и реже... Медведь головой качнул вперед-взад, влево-вправо, как бы говорит: Барабанов, ну что я тебе плохого сделал? Зачем ты мне сердечную рану нанес? Шли бы мы своими дорогами, так нет, тебе обязательно надо перекрестить свою дорогу с моей, и вот видишь – война получилась. Да тебе и самому нехорошо, правда, мужик?... Ладно, прощевай, сейчас и я на твоем сердце рану оставлю!..  И рухнет мишка на красный снег, прямо как солдат, нежданно ударенный штыковиной.  И тут, как будто твою душу из плену выпустили... Заноет она, заголосит, чуткая станет, как травинка на легком ветру. Слышит душа моя, как птицы закричали, с медведем прощаясь, зверьки запищали, заверещали, забегали, лиственница дрогнула, отчего хвоинки посыпались на мою голову... и слышит моя душенька даже не то, чтоб явно слышимое, а даже как муравей дышит...  Правду мишка помирающий толковал: в сердце моем после этого что-то прохладненькое поселилось, вроде льдинка. Знаю, – с войны таких льдинок много напоселялось в людских сердцах, а как все сердце ими заполнится, человек зверем становится. Не в том понятии, что лесной зверь, а зверь человеческий. Сердце надо большое иметь, чтоб такого не случилось.  Когда первых медведей я брал, то от берлоги, бывало, едешь, как жених на свадьбу. А последние мои противники лесные мою душу перевоспитали, как школьницу-глупышку, и стала она уже не школьница-глупышка, а мудрая женщина, уже в летах и не избалованная удачами. Еду с берлоги, как вроде с собственных похорон. Говорю: вставай, Михаиле Иваныч, покурим!.. Похлопаю его варежкой по загривку, нос пальцем потрогаю. Он у него черный, блескучий и уже не чуткий. Мертвый нос!  А мишка молчит, и одно в нем только живое, что он от сотрясения розвальней вздрагивает да шерстью от ветра шевелит. Но это на жизнь похоже так же, как снег – на ромашковое поле. Грех и сравнивать...  А не охотиться – не могу!

Волокуша на сенокосе – не последняя вещь. Простая вещь, а шибко умная. Ветеринар говорит: все гениальное – просто, – к примеру, колесо, али лестница. Али волокуша. Он говорит, что если бы скальпеля не было, чем бы, говорит, я бычков холостил, топором, что ли?.. С обидой так говорит, потому как завидует тому человеку, что скальпель придумал. Если б, говорит, не он, то, говорит, я, да вот родился поздновато.  Хороший человек – ветеринар!  А волокуша – вещь не последняя, и сбруя – не последняя... Постромки до двух центнеров на тягу выдерживают. Только, хлопцы, я вас прошу: не грузите помногу сена, оно ведь еще сыроватое, тяжелое. Лучше почаще ездить, чем коня надсаживать. С пустой волокушей, порожнем, дозволяю и бегом промчаться, суперничество можете организовать. Да и коню приятно ушами ветер почувствовать, особливо когда на коне молодой наездник прилип. Почетно и коню и всаднику, когда у них мысли одного полету.  А уж хомут, после коня, вещь, наверно, первая! Утром лично посмотрю, как молодежь супонь затягивает, и хомуты чтоб в порядке были. Если что – сигналь, не мешкай.  Которые уже и чинить пора. А кто умеет чинить? Я да Федот, да Тихон Коробов. Самый чемпион по этому рукомеслу – Тихон. Мы с ним, бывало, на пару сядем в конюхарке, закрутим по цигарке, и тут наше дело оборот принимает.  Берешь хомут. Если из него шибко солома торчит, можешь метнуть его в сторону, – урезать так урезать! А если кожа на нем еще не полопалась, то чинить можно. А если и полопалась, возьми, гусиным салом смажь – дельное средство.  Так вот, хомут берешь, иголку-цыганку, которой можно и паруса шить, шило, которое в мешке не утаишь... Берем дратву, – это нитка такая, только от слова "драная с конопли". Да и не зря Драная! Незаменимая вещь штучного образца.  А наперсток не бери. Привыкай без него трудиться, а то пронадеешься, да и попадешь впросак, уколешься, или, еще того хуже, напугаешь себя капелькой крови. Хуже нет!  ...Мой хомут уже изъезженный до края, солома торчит. И куда конюх смотрел? Я бы его рублем наказал, едрена-матрена, потому как у конюха плечи есть, да и у коня они не хуже. А называются тоже – плечи, потому что – конь!  Любого полу лошадь – конь. Конь-огонь! И у этого коня-огня плечи болят. Здесь опять недобрым и даже матерным словом конюха вспомнишь: хомут растрепался, едрена-матрена, на нем Буланкино мясо присохло, а ты и супонь еле-еле затягиваешь. Да порой и не ты, а внук Буланку закладывает, а как он супонь затянет, когда у него силы – воробей наплакал. Супонь затягивать – ума не надо, а силу – надо. Только ванька русский может затянуть супонь так, что аж хомут хрипнет. Этак вот: хри-и-ип!... – и затянется.  Хомут на колено и – запевай:  Эх, яблочко  да на тарелочке...  Надоела жена –  пойду к девочке!  А Тихон – твой товарищ добрый да уютный – ответствует тебе:  Ой, снег-снежок  да с небу сбросили...   Надоела весна –  пойду к осени!  Чувствуешь, что Тихон тебя переиграл, но стой на своем:  Гармонист, гармонист,  не смотри глазами вниз.  Гляди прямо на меня –  завлекать буду тебя.  Тихон шилом тебе грозит: мол, зачем ты из дамского репертуару взял? Не дури...  Ножом этак лихо хватанешь по шву хомута!.. И вот оно, обдужье, у тебя в лапах, вроде колбаса слабого копчения... И труха из этой колбасы посыпалась. Да, вправду слабого копчения... Труха гнилью пахнет, а когда-то была веселая желтая солома. Ну где ж тут на трухе наездишь? Она вниз осыплется, а верх хомута – одно дерево. Считай, что плечи коня в прямом целовании с твердой древесиной. Вот на конюха бы надеть ярмо чистого дерева, без обводов, да и проехать на нем с версту...  Ладно. Тихон сноровисто работает, ловко, да и хомут у него большой – с жеребца Капитана. Буланкиных две головы в этот хомут можно заправить...  Кони-кони-кони-звери,  я насыплю вам овса...  Нас и ветер не догонит –  гопца-дрипца-гоп-ца-ца!  Это я. Тихон в долгу не остается:  Кони-кони-кони-звери,  звери-кони-лошади...  Распахну в конюшне двери  и до – Красной площади!  Перегнул, Тиша, перегнул, хотел величально сказать, а вышло мелковато, никакой философии...  Тихон цигарку не бросает, один глаз в дыму прищурил, а руки так и снуют, – строчка, как из пулемета идет. Не поспеть мне за ним, а стремлюсь.  Председатель идет. Говорит, ну, мужики, не подведите, – мне завтра на Капитане в рик ехать.  Сказал и ушел, и остался после него аромат болгарского табаку. Хороший председатель, душевный, и орденов от горла до пояса. Хороший.  Тут мы кидаем суперничество и беремся оба за капитанский хомут. Надо значит надо.  ...Вот так вот и чинют их.  ...По деревне говорят: ну, опять загремел Барабан!.. А я и рад такому говору. Вот плохо, когда скажут: отгремел Барабан...  А пока еще жизнь "идет", а не "была". А то вот знаю одного московского поэта, – говорит: "Спасибо, жизнь, что была!" А сам архитектор, да еще молодой, да жинку, наверно, имеет белотелую, нежную, как форель, и образованную до края... Не пойму таких молодых старичков...  Покос кончился? Эка невидаль! Зато впереди уборочная страда. Страда кончится – там зимовка, тоже дело живое, чтоб, значит, выжить до посевной, и выйти на парную землю, и синим туманом подышать. Только отсеешься, а тут и наши с вами именины подойдут – сенокос, значит... Люблю я эту пору, недаром именинами называю.  И расходиться мне с вами – вроде душу свою половинить. Досказать охота про все такое, что я своей душой потрогал. А от вас – бодростью зарядиться, – вроде за рассказы свои зарплата. Хорошая зарплата!  Но впереди, ветеринар говорит, – в першпективе, у нас еще много именин, много дел общих, много и смеху, и слез, и вздохов, и ахов, – в общем, много всего, из чего жизнь состоит. И много новых рассказов.