Первую версию этого романа я писал два года и, когда закончил, был так счастлив, что не смог даже как следует его перечитать. Это была моя первая книжка, первый роман трилогии "Девяностые: сказка", затем последовали "Гроб хрустальный" и "Серенький волчок". Закончив третью книгу, я присмотрелся и понял, что трилогии не получилось: слишком велик стилистический разрыв между завершающим романом и первыми двумя. "Семь лепестков" и "Гроб хрустальный" - довольно слабые романы, даже в сравнении с "Сереньким волчком". Именно поэтому я решил переписать первые две книги. Недавно вышел "Гроб хрустальный: версия 2.0", теперь пришла очередь романа, открывающего цикл.

Я надеялся, что потребуется только косметический ремонт, но пришлось сделать полную перепланировку. Образовался совершенно новый роман - новый эмоционально, стилистически и идеологически. Даже финал другой. В последний момент изменилось даже название.

Критики очень хотели видеть в "Семи лепестках" роман с прототипами. Пользуясь случаем, хочу заявить, что прототипы есть разве что у журнала "Летюч" и его главного редактора. Я не назвал их настоящими именами, только чтобы не очернить реальных людей, делавших "Птюч": в отличие от персонажей романа сотрудники Игоря Шулинского никогда не были вовлечены ни в какие уголовные дела. Другое дело, что истории, которые вспоминают герои, в самом деле могли происходить со мной или другими людьми, знакомыми и незнакомыми. Короче, все как всегда - сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно.

Неслучайно только совпадение со временем: потому что, как не крути, это книга про первую половину девяностых годов. Было бы несправедливо назвать роман "Подобно тысяче громов" апологией этого тяжелого периода в истории нашей страны. Напротив, это роман-обличение, живописующий картины нравственного распада людей, снедаемых всеми пороками своего времени: алчностью, сладострастием, себялюбием. Читатель встретит здесь персонажей, характерных для описываемой эпохи: коммерсантов, наживающихся на несчастиях русского народа, женщин, пожертвовавших своим целомудрием ради иллюзорных благ материального мира, наркоманов, погубивших свою жизнь и свой мозг употреблением так называемых легких наркотиков. Нынешняя редакция романа не оставит у читателя сомнения в злокозненности и порочности образа жизни, избранного для себя персонажами книги. Их счастье кратковременно и быстротечно; оно подобно молнии, обманчивый свет которой лишь на миг украшает небо, чтобы вернее низвергнуть в пучину смерти несчастных людей, ослепленных этим блеском.

Обличая в романе те или иные человеческие пороки, невольно приходится их живописать, предоставляя слово людям, чьи взгляды не может разделить ни автор, ни читатели. Я верю, что те или иные рассуждения, встречающиеся на страницах романа вследствие определенного характера некоторых действующих лиц, не смогут кому-либо повредить - независимо от того, касаются ли они экономики, морали или действия психоактивных веществ. Читателю следует только помнить, что в силу специфики художественной литературы, не все, высказанное на страницах романа отвечает взглядам автора. В реальной жизни же следует руководствоваться не сомнительными рассуждениями вымышленных лиц, а нравственным чувством и Законом Российской Федерации. И тогда, закрыв эту книгу, читатель с легким сердцем сможет повторить слова классика: "Как сильно изображенный в романе порок заставляет любить добродетель!"

Комната кажется почти пустой. Несколько стульев, диван, низенький столик. Два чемодана у двери. На полу аудиоцентр - его завтра заберет Никита. Комната пуста, как тело, которое вот-вот покинет душа.

Юлик Горский нажимает кнопку электрического моторчика. С легким жужжанием инвалидное кресло катится к темному окну. За окном падают во тьме снежинки, светятся ночные огни домов, трассируют автомобильные фары далекого проспекта. Горский привык смотреть на Москву с четырнадцатого этажа - завтра он увидит город с высоты птичьего полета.

Приятного путешествия, одними губами говорит Горский, have a good trip

[1]

. Сколько трипов здесь было, сколько раз стены расцветали неведомыми цветами, колыхались, дышали, вибрировали в одном ритме с Космосом. Сейчас они неподвижны: серые невзрачные обои, стершийся рисунок. Только напротив дивана - приколотая булавками цветная картинка. Копия тибетской тангхи: разноцветная мандала, пары тибетских божеств четырех цветов танцуют по краям, а в радужном центре лотосовый владыка танца обнимает свою красную дакини.

Горский любил рассматривать тангху: иногда, покурив, он медитировал, и ему казалось: колышутся лепестки лотосов, изгибаются руки танцующих богов, а кровь вот-вот перельется через край чаши. Иногда он пытался медитировать без всякой травы - ему казалось, получалось не ахти как, только однажды померещилось: он вот-вот уйдет внутрь рисунка, как герои детских книжек, находившие двери в иные миры в самых необычных местах. За свою психоделическую жизнь Горский открыл не одну такую дверь - но сейчас он думает о закрытых дверях, о створках, что навсегда сомкнутся завтра.

Закрытые двери скрывают прошлое, прошлое - всегда тайна, даже если это прошлое - твое собственное. Будущее сулит исполнение желаний, будущее всегда открыто, хотя и не выполняет обещаний. Неподвижно сидя в кресле, Горский думал об этом одиннадцать месяцев - думал, тоскливо глядя на огни автомобилей, на мерцающую мозаику светлых оконных прямоугольников в доме напротив, на снежинки, тополиный пух, осенние листья, танцующие внизу, бессильные взлететь к окну. Листья не могут подняться выше третьего или четвертого этажа, думал Горский, я не могу подняться с кресла и, когда подойдет мой срок, тоже лягу на землю в ожидании белого покрова.

Февраль, 1976 год

Значит, представим себе двух девочек. Рыженькую и черненькую. Сидят на диване, поджав ноги, тапки на полу, включенный телевизор. Сидят, смотрят зарубежный журнал. Они думают, это журнал мод, но, может, это "Life", "Rolling Stone" или просто дешевый каталог. На картинках - высокие стройные девушки. Видишь, какую вышивку теперь делают на джинсах… и туфли, посмотри, какие туфли! Им двенадцать лет, они уже почти взрослые, учатся в пятом классе, делают домашние задания, читают учебники, пишут контрольные. Родители говорят - надо учиться, жаль, не объясняют - зачем. Можно ли научиться тому, что интересно, тому, что хочешь узнать? Вышивке на джинсах, умению ходить на каблуках, поворачивать голову, улыбаться загадочно? Или даже - тому, что будет через пять лет, через десять, через восемнадцать.

Тема урока: уроки, которые преподаст вам жизнь. Домашнее задание - задание от слова "дом": Подумайте о том, что у вас тоже будет свой дом. Как вы его обставите? Знакомы ли вам слова "микроволновка" и "видеомагнитофон"? Как вы думаете, что они означают? Контрольная работа: ответьте на вопрос - что такое "контроль"? Что собираются проконтролировать учителя, проверяя ваши работы? Что вы сами контролируете в вашей жизни? А в жизни других людей? Какие люди контролируют вашу жизнь? Назовите имена, напишите в столбик, посчитайте их средний возраст.

Рыженькая и черненькая. Сидят на диване, смотрят журнал, даже не слышат голосов по телевизору, аплодисментов, переходящих в овацию. Завтра контрольная по алгебре, говорит рыженькая. Толстая, нескладная, она похожа на огромную мягкую игрушку, забытую выросшей хозяйкой на диване. Рыженькую зовут Женя Королева. Через восемнадцать лет в холле загородного дома она будет глотать воздух открытым ртом, упадет на пол, затихнет.

Июнь, 1980 год

Меня зовут Боря Нордман. Я плохо говорю букву "р", и потому все смеются, когда я представляюсь. Несколько лет назад я стал картавить нарочно: Здг’аствуйте, меня зовут Бог’я Ног’дман. Теперь смех - признание моего остроумия.

Сегодня мы пьем у Андрея Альперовича. Андрей не картавит, ему нет нужды строить из себя шута. Он - интеллектуал и антисоветчик, каждый вечер слушает вой глушилок по "Голосу Америки", не скрывает, что его дядя уехал в Израиль, а выпив, намекает: я тоже собираюсь - туда. Разумеется, когда придет время. Я думаю, Альперович сам не верит, что время придет скоро: иначе почему вместо учебника по ивриту зубрит "Правду" и выступает то с политинформацией, то на конкурсах политической песни. Ленька Онтипенко играет на гитаре, а Альперович сочиняет стихи. Стихи, честно говоря, дрянные: вот недавно он слепил ко Дню Антифашиста песню, которая начиналась словами "На нашем шаре жив еще фашизм". Явился гордый, прочитал с выражением. Я долго смеялся, а потом сквозь смех сказал: "На нашем шаре жив еще пиздец". Мы должны были петь эту байду хором, и Альперович умолял никому не рассказывать мою переделку. Я умею хранить тайны, я нем как могила - зато Ленька Онтипенко растрезвонил всему классу. На репетиции все безумно ржали, я даже предложил несколько раз спеть вариант с "пиздецом", чтобы он потерял свою привлекательность, но меня послали. Все, разумеется, обошлось, но пели вразнобой, а в зале хлопали и ржали в самом неподходящем месте - к удивлению учителей.

Меня зовут Боря Нордман, но все называют меня Поручик. Мне нравится это прозвище: Поручик был дамский угодник, ловелас, похабник. Император Александр говорил: "Ржевского надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными анекдотами; вся молодежь наизусть их читает". Об этом написано в любом учебнике - только фамилия Ржевский, как всегда, заменена на Пушкин, а вместо анекдотов говорится про стихи.