Сколько уже прошло лет, а Ян Андерссон из Скрулюкки

[1]

не уставал рассказывать о том дне, когда его малышка появилась на свет.

Ранним утром он сходил за повивальной бабкой и другими помощницами, а затем просидел на колоде в дровяном сарае всю первую половину дня и добрую часть второй безо всякого дела, просто ожидая.

Дождь на улице лил как из ведра, и не обошлось без того, что ему тоже досталось, хотя вроде он сидел под крышей. Дождь проникал к нему влагой сквозь щели в стенах и каплями с прогнившего потолка, а ветер то и дело шквалом обрушивался на него через не имевший двери вход в сарай.

«Интересно, считает ли кто-нибудь, что я рад этому ребенку?» — пробормотал он, сидя на своей колоде, и при этом так поддал ногой по щепке, что она вылетела во двор. «Ибо это — самое большое несчастье, которое могло со мной приключиться. Когда мы с Катриной поженились, сделали мы это потому, что нам надоело быть батраком и служанкой у Эрика из Фаллы и хотелось жить своим домом, а уж конечно, не потому, что мы собирались иметь детей».

Он опустил голову на руки и тяжело вздохнул. Естественно, холод, сырость и это долгое, томительное ожидание сделали свое дело, повергнув его в мрачное настроение, но причина была далеко не только в этом. Сетования его имели под собой серьезные основания.

На следующий день Ян из Скрулюкки прождал несколько часов, стоя в дверях избы с девочкой на руках.

Ожидание и на этот раз было долгим, но теперь все было совсем не так, как вчера. Теперь он был в такой хорошей компании, что не ощущал ни усталости, ни скуки.

Он даже не смог бы описать, как это приятно — прижимать к себе маленькое теплое тельце. До этих самых пор он даже самому себе казался достаточно противным и грубым, зато теперь весь состоял из одного только сладостного блаженства. Он никогда и не знал, что можно быть до такой степени счастливым оттого, что по-настоящему любишь кого-нибудь.

Надо понимать, стал он тут, в дверях, вовсе не без дела. Пока он стоял, ему нужно было постараться сделать нечто важное.

Всю первую половину дня они с Катриной пытались выбрать имя для ребенка. Они потратили на это очень много времени, но так и не смогли ни на что решиться.

Когда маленькую девочку из Скрулюкки нужно было везти к пастору, чтобы крестить, Ян, отец ее, повел себя настолько глупо, что чуть не заработал нагоняй от Катрины и крестных.

Везти ребенка на крестины должна была жена Эрика из Фаллы. Она ехала к пасторской усадьбе с малышкой на руках, а сам Эрик из Фаллы шел рядом с повозкой и держал вожжи. Первый отрезок пути до самого Дувнесского завода был настолько плох, что его и дорогой назвать было нельзя, а Эрик из Фаллы хотел быть осторожным, раз ему выпало везти некрещеного ребенка.

Ян из Скрулюкки стоял и смотрел, как они отъезжали. Он сам вынес ребенка из избы, и никто лучше его не знал, какие прекрасные люди взяли теперь на себя заботу о нем. Он знал, что как возница Эрик из Фаллы так же надежен, как и во всем остальном, а о хозяйке Фаллы он знал, что она родила и вырастила семерых детей, поэтому ему вовсе не следовало беспокоиться.

Но когда они уже уехали и Ян снова взялся за рытье канав на полях Эрика из Фаллы, его охватил ужасный страх. А что, если лошадь Эрика из Фаллы понесет, или пастор уронит ребенка, когда будет брать его у крестной, или вдруг хозяйка Фаллы закутает девочку во столько шалей, что та задохнется, пока они везут ее в пасторскую усадьбу!

Он уговаривал себя, что нет никаких оснований так волноваться, раз крестными взялись быть Эрик из Фаллы и его жена. Но беспокойство не проходило. И внезапно он отставил лопату и отправился, в чем был, к пасторской усадьбе. Он пошел кратчайшим путем через холм, да так торопился, что первое, что увидел Эрик из Фаллы, подъезжая к конюшне пастора, был Ян Андерссон из Скрулюкки.

Когда маленькой девочке из Скрулюкки должны были прививать оспу, никто и не ставил под сомнение, что Ян, отец ее, может пойти вместе с ней, раз уж ему этого так хочется. Прививку должны были делать в один из вечеров в конце августа. Когда Катрина выходила из дому, было уже так темно, что она была рада тому, что с ней пойдет кто-то, кто сможет помочь ей перебираться через изгороди, канавы и другие препятствия на этой ужасной дороге.

Прививку проводили у Эрика из Фаллы. Хозяйка Фаллы развела в плите очень сильный огонь и явно полагала, что может не заботиться о каком-нибудь дополнительном освещении, поставив тонкую сальную свечу на столик, где звонарь должен был заниматься своим делом.

Жителям Скрулюкки, как и всем остальным, казалось, что в комнате необычайно светло. Но тем не менее света было настолько мало, что темнота словно висела вдоль стен серо-черной завесой, и комната казалась тесной. В этой темноте виднелось множество женщин с детьми, которым было не более года и которых надо было носить на руках, качать, кормить и окружать всяческой заботой.

Большинство женщин развертывали шали и одеяла, раскутывая своих малышей. Затем они стягивали с них пестрые ситцевые кофточки и развязывали кушаки, подпоясывавшие рубашонку, чтобы потом быстро обнажить верхнюю часть тельца, когда звонарь позовет к столу на прививку.

В комнате было на удивление тихо, хотя в одном месте и находилось множество маленьких крикунов. Казалось, им было так интересно смотреть друг на друга, что они просто забывали шуметь. Матери тоже молчали, чтобы лучше слышать, что говорит звонарь. Он был занят делом и все время тихонько приговаривал.

В тот день, когда девочке исполнялся год, Ян, отец ее, рыл канавы на пашне Эрика из Фаллы.

Он пытался припомнить, как это было прежде, когда ему не о ком было думать во время работы в поле, когда сердце в груди еще не билось, когда он вовсе не тосковал и не волновался.

«Подумать только, что человек может так жить!» — сказал он, презирая сам себя.

«Да, — продолжал он, — это единственное, что чего-нибудь стоит. Будь я богат, как Эрик из Фаллы, или силен, как Бёрье, что роет тут рядом в поле канавы, это все равно не могло бы сравниться с биением сердца в груди».

Он посмотрел в сторону своего товарища, который был невероятно сильным мужчиной и мог делать почти вдвое больше него. При этом он заметил, что дело с рытьем канав в этот день не спорилось у Бёрье, как обычно.

Однажды холодным зимним днем Эрик из Фаллы и Ян из Скрулюкки валили деревья в чаще леса.

Они подпилили огромный ствол. Дерево должно было вот-вот упасть, и они отошли в сторону, чтобы не оказаться под ветками, когда оно рухнет на землю.

— Берегитесь, хозяин! — сказал Ян. — Мне кажется, оно идет в вашу сторону.

У Эрика было вполне достаточно времени, чтобы отбежать, пока ель стояла, раскачиваясь и кренясь. Но он за свою жизнь повалил немало деревьев и считал, что должен разбираться в этом деле лучше Яна, поэтому он остался стоять на том же самом месте. В следующее мгновение он уже был опрокинут на землю и оказался под елью.

Падая, он не издал ни звука, а веток на него навалилось так много, что они полностью скрыли его. Ян стоял, озираясь, и не мог понять, куда подевался хозяин.

Когда девушке из Скрулюкки исполнилось семнадцать лет, однажды воскресным летним днем она шла в церковь в сопровождении родителей.

Пока она шла по дороге, на ней была шаль, но, поднявшись на церковный холм, она сняла ее, и тут все увидели, что на ней надето платье, подобного которому в приходе никто никогда не видел.

Один из тех торговцев, что бродят с большими мешками за спиной, добрался аж до Аскедаларна. Когда он увидал Клару Гуллю во всем великолепии юности, он вынул из мешка ткань и хотел было уговорить родителей купить ее. Ткань была красного цвета и переливалась почти как шелк.

Ткань была столь же дорогой, сколь красивой, и у Яна с Катриной не было никакой возможности купить девочке такую на платье, хотя понятно, что, по крайней мере Яну, ничего другого бы так не хотелось.

И подумать только, торговец долго настаивал и упрашивал, но все впустую! Тут он просто вышел из себя, поскольку не мог настоять на своем. По его словам, у него засело в голове, что эта ткань должна быть у их дочери. Во всей округе он не видел никого, кому бы она так шла.

Жители Скрулюкки вернулись домой в то самое воскресенье, когда пробст сказал такие красивые слова Кларе Гулле, и увидели двух человек, сидевших на изгороди возле калитки.

Один из них был Ларс Гуннарссон, вступивший теперь в права хозяина после смерти Эрика из Фаллы, а другой — приказчик из лавки в Брубю, где Катрина обычно покупала сахар и кофе.

Они сидели с таким безразличным и отчужденным видом, что Ян и не подумал, что у них есть к нему дело. Он просто приподнял шапку и прошел мимо них в избу, ничего не сказав.

Они продолжали сидеть на том же месте, а Яну хотелось, чтобы они поскорее куда-нибудь убрались и набавили его от необходимости их видеть. Он чувствовал, что Ларс Гуннарссон замышляет что-то недоброе по отношению к нему с того самого дня, когда произошло несчастье в лесу. Много раз он слышал, как тот намекал, что Ян-де стареет и навряд ли долго сможет отрабатывать свои поденные.

Катрина поставила ужин на стол, и с едой было быстро покончено. Ларс Гуннарссон с приказчиком все продолжали сидеть на изгороди, весело болтая. Яну казалось, что они сидят там, как два ястреба. Они выжидают удобного момента и посмеиваются над маленькими пташками, которые думают, что смогут ускользнуть от них.

Ян из Скрулюкки шагал по той самой лесной тропинке, по которой он и его женщины всего несколько часов назад шли домой из церкви, веселые и счастливые.

Они с Катриной долго совещались и пришли к выводу, что, прежде чем отпускать дочку или предпринимать что-нибудь еще, Яну надо сходить к депутату риксдага Карлу Карлссону из Стурвика и спросить, имеет ли Ларс Гуннарссон право отобрать у них избу.

Во всем приходе Свартшё никто так хорошо не знал законов и предписаний, как депутат из Стурвика. Тот, кто был достаточно сообразителен, чтобы взять его в помощь при разделе имущества или его покупке, при описи наследства, торгах или составлении завещания, мог быть уверен в том, что все будет сделано по закону и что не останется никакой возможности оспорить дело в суде.

Но депутат риксдага был человеком строгим и властным, с суровой внешностью и грубым голосом, и Ян не испытывал особой радости от того, что ему надо было с ним поговорить. «Первое, что он сделает, когда я к нему приду, это прочитает мне нравоучение из-за того, что у меня нет никаких бумаг, — думал он. — Многих он до того пугал с самого начала, что они так никогда и не решались заговорить о том, в чем хотели попросить совета».

Ян выбежал из дома с такой поспешностью, что не было времени думать о том, с каким ужасным человеком ему предстоит встретиться. Но когда он уже шел через луга Аскедаларна, поднимаясь к лесной чаще, прежний страх охватил его. Глупо, что он не взял Клару Гуллю с собой.

Вечером накануне того дня, когда Клара Гулля из Скрулюкки должна была уезжать в Стокгольм, Ян, отец ее, никак не мог покончить со своими делами. Как только он вернулся домой с работы, ему понадобилось отправиться в лес за дровами. Затем он взялся чинить планку калитки, сломавшуюся еще год назад, а когда это было сделано, принялся собирать и готовить свои рыболовные снасти.

Все это время он думал о том, как странно, что он не опечален всерьез. Теперь он снова был таким же, как восемнадцать лет назад. Он не мог ни радоваться, ни огорчаться. Сердце остановилось, словно часовой механизм от сильного удара, когда он увидел, как Клара Гулля распростерла свои руки на вершине горы Снипа, готовая заключить в объятия весь мир.

Повторилось то, что уже однажды было. Тогда людям хотелось, чтобы он радовался появлению у него маленькой девочки. Но он не проявлял ни малейшего интереса. А теперь все ждали, что он будет в полном отчаянии. Ничего подобного.

В избе было полно людей, которые пришли попрощаться с Кларой Гуллей. Ему было просто стыдно входить: все увидят, что он не плачет и не жалуется. Лучше уж оставаться снаружи.

В любом случае для него было к лучшему, что вышло именно так. Если бы все оставалось по-прежнему, он не знал бы, как вынести эту печаль и тоску.