В пятый день восьмой луны, благоприятный для назначений на должности, в зале Ста Полей государь Варназд подписал указ о назначении господина Ханалая наместником провинции Харайн.

Зала Ста Полей! Сто полей – и все государевы! Поле синее, как вода океана; поле зеленое, как весенняя трава; поле белое, как горная вершина; поле черное, как тучная земля и поле красное, как земля бесплодная; а с колонн, прозрачных, как солнечный луч, свисают плети нефритового винограда, и солнце, звезды и луна глядятся в грани яшмовых полей, и весь мир видит в них свое отражение, и драконы и пеликаны, украсившие золотые стропила, поднимают голову так высоко, что заглядывают на небеса.

А дальше – дворец, под небом в серебряную сетку, сотворенный по образу и подобию залы Ста Полей, а дальше – город и мир, сотворенный по образу и подобию Дворца; и в мире – изобилие, справедливость и процветание с той поры, как две тысячи лет назад государь Иршахчан отменил «твое» и «мое», и из ойкумены исчезли зависть и злоба, ревность и ненависть, наглость и распущенность, и причина их – пагубная страсть к стяжанию.

Итак, молодой государь Варназд стоял посередине мира, под государевым деревом с золотым стволом и серебряными листьями, и глядел на нового наместника с улыбкой. Это было нетрудно, так как на лице государя была тонкая рисовая маска.

Новый наместник стоял перед ним в кафтане цвета морской воды с круглым воротником, шитым облаками и звездами. С левой стороны на кафтане были изображены пеликаны, с правой стороны – единороги. Тело у нового наместника было крепкое, кулаки крупные, а глаза и волосы – черные, как донышко закопченного котла. Он был на голову выше других чиновников. Золотая повязка на его голове, по особому распоряжению государя, была не в четыре, а в шесть пальцев шириной. Новому наместнику лучше было носить повязку на два пальца шире установленного, потому что восемь лет назад нового наместника, бывшего разбойника Ханалая, заклеймили в лоб за грабеж и изнасилование.

В это самое время господин Нан в синем кафтане без знаков различия шел по улице Синих Теней. Три часа назад ему сказали: «Государь уехал в Бирюзовую рощу. Государь не хочет вас видеть». «Ничего не понимаю», – подумал Нан, – «почему меня не арестовали? Государю сказали обо мне какую-то гадость, вероятно, подлинную, вероятно, господин Ишнайя». Впрочем, гадость – это лишь предлог. Истинная же причина была в том, что государь устал от опеки. Ибо Нан ни мгновенья не сомневался, что государь пошел в Нижний Город.

Движимый непонятным любопытством, Нан отправился в приемную господина Андарза, начальника Ведомства Справедливости и Спокойствия, своего непосредственного начальника, и просидел там часа два. Трое чиновников нечаянно толкнули его, а секретарь, к которому он подошел, так виртуозно надавил пером, что тушь брызнула Нану на ворот.

В эту самую минуту растворились двери, и из них появился, к величайшему изумлению Нана, господин Андарз, почтительно поддерживавший своего злейшего врага, господина Мнадеса, главного управителя дворца. Андарз увидел Нана, схватил его за забрызганный ворот и закричал, что Нан позорит богов сыскного ведомства, являясь в таком виде в приемную. Выпустил ворот и пропал. Из этого Нан заключил, что донос на него составляли не в канцелярии дурака Ишнайи, а в канцелярии умницы Андарза, и это было совсем плохо, потому что мало кому удавалось сорваться с крючка доносов, материал для которых собирали люди Андарза.

Нан понял, что Андарз дорылся до заговора господина Айцара. Он подумал: «Государю, наверно, сказали, что я взял сто золотых связок за то, чтобы замять дело о заговоре богача против империи, а Мнадесу, наверно, сказали, что я взял за такое дело двести золотых связок, а так как Мнадесу я отдал только четверть этих денег, Мнадес возмутился и отступился от меня».

Нан попытался разыскать Шаваша – но вместо Шаваша лежала записка, что он, мол, в префектуре. Нан пошел в префектуру, но Шаваша там не было. Нан подумал, что карьера его погибла, – а если искать сейчас государя с сыщиками, то погибнет, вероятно, не только карьера, но и самое Нан.

Шаваш явился во дворец под утро. В саду, перед покоями нового фаворита, уже толпились придворные. У круглой решетки фонтана громко рыдал начальник дворцовой охраны, ближайший друг арестованного Ишнайи.

– Какой позор, – плакал он, не таясь, – почему не мне дали арестовать преступника!

Нана Шаваш застал в кабинете с указами и людьми. Решения Нана были безошибочны, кисть так и летала по бумаге. Нан поднял безумные глаза и вежливо сказал:

– Где вы были, Шаваш! Вас искали всю ночь.

Шаваш, поклонившись, объяснил, что он уезжал за город отвезти документы отца Сетакета, и протянул записку: «Господин Шаваш! Сожалею, что ввел вас в ненужные хлопоты с документами и, разумеется, прошу никого не разыскивать по поводу моей смерти. Передайте, пожалуйства, господину Нану, что в монастыре ему очень благодарны за то, что он нашел и вернул кота настоятеля».

– Спокойствие, – сказал, немного шепелявя, собеседник Нана, – спокойствие – вот корень благосостояния. В спокойные времена люди честны и благородны, в во время больших перемен верх берут негодяи. Ах, господин Нан! Вы проявили редкую скромность. В столице, однако, упорно говорят о больших переменах?

– Намерения государя, – возразил первый министр, – всегда неизменны и безупречны. Негодяй изобличен. Спокойствие восстановлено. Я – лишь слуга государя, перо в его руке. Тем ли, другим пером пишет государь – какие могут быть от этого перемены?

При имени государя собеседник почтительно поклонился, и сообщил, что от взгляда государя созревают все двенадцать тысяч злаков, и деревья меняют листву по его указу, – как будто Нан этого сам не знал.

Нан и его собеседник cидели в небольшой двуступенчатой комнате. Все располагало к домашней, дружеской обстановке, – взять хотя бы красную циновку, на которой расположились собеседники вместо официальных кресел; все дышало стариной. Ужин был необычайно скромен, – ни мяса, ни вина. Впрочем, он кончился, и теперь хозяин и гость беседовали и пили из глиняных чашечек в форме раcпускающегося бутона чуть красноватый, с мятным привкусом напиток: не чай, а особую траву. «Экая дрянь», – подумал Нан, осторожно поднося чашку к губам.

Собеседник Нана имел на себе строгий черный кафтан и черную же шапочку, стянутую вокруг головы шнурком; телом был бел, чист и восхитительно жирен той невероятной и очень здоровой толщиной, которая отличает идолов бога богатства. Отчего-то левая половина его тела была чуть толще правой. Левая щека тоже была вздута с детства, и казалось, что этот человек держит за щекой померанец и оттого шепелявит.

Надо признаться, что юноша по имени Кешьярта, или Киссур Белый Кречет, много чего не сказал государю.

Начать лучше, пожалуй, с того, что по законам империи Киссур не был сыном Марбода Белого Кречета, потому что у Марбода сыновей не было. Была вдова, Эльда-горожанка. Эту-то Эльду через два года после смерти Марбода взял в жены, по обычаю, его старший брат Киссур. Еще через год родился маленький Киссур, – и, опять-таки по обычаю, в таких случаях первенец считается родившимся от первого мужа.

Поэтому все в округе считали Киссура сыном Марбода.

Чиновники империи в это время разрушали незаконнорожденные замки, а наследников забирали в столичные лицеи, и там с ними обращались очень хорошо. Многим знатным это не очень-то нравилось. Мать Киссура, Эльда, однако, сама отвезла его в Ламассу, а на прощание повторила: «Хорошенько запомни, что твоего отца убил чиновник по имени Арфарра и человек по имени Клайд Ванвейлен, приплывший с западных островов и обратно не ехавший».

Киссур, теперь уже Кешьярта, учился очень хорошо. Он обнаружил, что многое, произошедшее в год смерти государя Неевика в Верхнем Варнарайне и многое, касающееся мятежа Харсомы и Баршарга, можно прочесть лишь в Небесной Книге. Он выхлопотал соответствующий пропуск.

Первым человеком во дворце, который осмыслил происшедшее, был министр финансов Чареника. Точнее, он осмыслил выгоду, которую можно извлечь из происшедшего, совершенно пренебрегши старинной поговоркой: «Преследующий выгоду не постигнет планов Неба».

Во исполнение своего плана он первым делом посоветовал начальнику Ведомства Справедливости и Спокойствия, министру полиции Андарзу перекрыть все семь выходов из дворца. Пока Андарз отдавал соответствующие распоряжения, Чареника увлек в укромный уголок своего секретаря, который имел привычку кувыркаться во взглядах, а совести не имел, и сказал:

– Я полагаю, что курс конвертируемого займа ни с чем не сообразен, и, как только станет известно об аресте Нана, на бирже начнется паника. Думаю, что если во избежание нелепых слухов перекрыть все отверстия из дворца, то можно продать за баснословную цену бумаги, которые завтра будут стоить меньше подписи казненного. Потому что, поистине, сказано: умный человек не отдает другим то, что может приобрести себе.

– О господин, – сказал секретарь, кланяясь, – я постиг ваш план, и он гораздо глубже, нежели вы сказали.

– Вот как? – спросил Чареника.

Мир наш – вместилище непостоянства и игралище страстей, и часто великие события происходят от ничтожных причин.

В то самое время, когда хозяйки ставили вторую опару для теста, а комендант кормил Нана за волосы из миски, святой Лахут шел к рынку в сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех черных псов, рывших лапами землю, и, будучи человеком проницательным, воскликнул:

– Это божий знак! Третий день они здесь роют!

Мигом принесли лопаты, начали копать в поисках божьего знака, и выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с мертвой мангустой. Зверька обрили, чем-то страшно искололи, и босили под землю умирать. Люди заволновались от сострадания.

Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:

Взрыв был такой силы, что Киссура на корабле шваркнуло о палубу. Он открыл глаза и увидел, что в дворцовой стене зияют два больших проема до самой воды, а с верхушек проломов сыплются его люди и серебряные гуси, словно караван, поскользнувшийся на дороге в обледеневшем ущелье. В этот самый миг к лежащему Киссуру подскочил один из военных чиновников, ткнул в него мечом и заорал:

– Сдавайся! Нас тысяча, а ты один!

Киссур отказался:

– Ах ты наглая курица! Удача одного удачливого сильнее силы тысячи сильных!

– Ах ты собака, – закричал сотник, – ты затеял эту резню и обрек на разграбление дворец, спасая свою шкуру, а не государеву! Убудет ли от государя, если он подпишет конституцию?

Убедившись, что весь Государственный Совет остается на заседании, Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую кухню, где под присмотром Алдона и двоих его сыновей поварята в желтых передничках варили в огромном котле птичий клей.

– Готово? – спросил Киссур.

– Готово, – ответил Алдон.

– Тогда понесли, – распорядился новый фаворит.

– Что ты скажешь людям? – спросил Алдон.

Через пять дней после ареста Нана Шаваш, в Харайне, получил известие о случившемся. Он кивнул головой, допил утренний чай, написал несколько записок и отправился в управу. Чиновники у входа шарахнулись от него. Шаваш, не повышая голоса, велел принести несколько дел и занялся, как ни в чем не бывало, бумагами.

Днем в воротах управы явилось двое в парчовых куртках: они скакали от самой столицы. «Парчовые куртки» прошли в кабинет Шаваша. Инспектор отложил бумаги и ледяным тоном осведомился, что им угодно. «Парчовые куртки» предъявили полномочия: арестовать и препроводить в столицу. Шаваш дописал составляемую им бумагу, проглядел ее, исправил ошибку, приложил печать и разорвал. Потом откинулся в кресло и так сидел все время, пока шел обыск.

Раз он спросил стакан вина, но человек в парчовой куртке засмеялся и ударил его по щеке. Никто так и не заметил, когда именно инспектор, поправив волосы, сунул руку с черепаховой заколкой в рот, – а когда стражник бросился к нему, бранясь, было уже поздно, – Шаваш, мертвый, сползал с кресла, и глаза его стекленели.

Мертвеца вынесли во двор и кинули в тележку, погрузили туда сундуки с конфискованным, и поехали из города. В управе многие плакали; двери в кабинет были распахнуты настежь, от сырого сквозняка качались травы и деревья, вытканные на гобеленах, а под деревьями зябли красавицы. Сейфы стояли со вспоротыми животами, изнасилованные и пустые, и из ящика стола на пол выкатились разноцветные шарики-леденцы, – Шаваш, бывший деревенский мальчишка, обожал лакомиться над бумагами. Было видно, что «парчовые куртки» многое просто беззастенчиво украли.

Прошло еще три часа, и в управу явились местные стражники. Оглядели разгромленный кабинет и флигель в саду и ускакали к наместнику Ханалаю. Наместник выслушал их и грохнул кулаком по столу так, что кусочки яшмы брызнули из инкрустаций. Ярыжки ушли, и он вскричал: