Лафайет О'Лири быстро шел по шуршащей гравием дорожке, которая вела к пансиону мадам Макглинт, и обдумывал планы на вечер: во-первых, быстренько перекусить, затем проверить, как продвигается его эксперимент с пластиками, после этого взглянуть на культуру penicillium notatum NRRL 1249B21, а потом… Мысли его вновь вернулись к увесистому фолианту, который он нес под мышкой. Этой книги профессора Ганса Йозефа Шиммеркопфа по месмеризму ему хватит по крайней мере на неделю, чтобы скрасить вечера.

Как только О'Лири ступил на покосившуюся веранду, входная решетчатая дверь с шумом распахнулась, и перед ним выросла квадратная фигура под метр восемьдесят с измочаленной шваброй наперевес.

— Мистер О'Лири! Какой дрянью вы заляпали плитку в моей западной комнате третьего класса?

— Неужели я оставил свои полимеры на огне, миссис Макглинт? Мне показалось, я их выключил…

— Как же, от их паров даже обои поблекли! Не говоря уже о том, сколько электричества набежало! Я занесу это вам в счет, мистер О'Лири!

Очутившись в теплом, пропахшем дурманящими запахами помещении, О'Лири заморгал от яркого света фонарей, свисавших на крюках, которые были вбиты в деревянные столбы, поддерживающие просевший потолок.

Гул голосов смолк, и в наступившей тишине все уставились на вошедшего. Лафайет обвел взглядом таверну.

Вдоль одной из стен стоял ряд винных и пивных бочек. Справа от них — огромный камин, над углями которого на вертеле жарились целый поросенок, гусь и полдюжины цыплят. Лафайет потянул носом: запах был просто божественный.

Фактура и целостность происходящего поражали абсолютной достоверностью — даже в большей степени, чем об этом писал профессор Шиммеркопф. Представшая перед О'Лири картина воздействовала на все органы чувств — осязание, слух, зрение, обоняние. Его вторжение нисколько ее не нарушило. А собственно говоря, почему оно должно было нарушить? Во сне Лафайет часто проникал сквозь стены. Но на этот раз он знал, что это — сон. Какая-то часть его мозга бодрствовала, наблюдая происходящее.

В глубине длинного помещения Лафайет увидел свободное место. Он направился прямо туда, по пути расточая любезные улыбки во все стороны. А те, кому они предназначались, не отрываясь смотрели на Лафайета. Худой человек в залатанном плаще испуганно посторонился, уступая дорогу. Краснощекая толстая женщина, что-то прошептав, начертала в воздухе круг.

Это была двадцатиминутная поездка по ухабистой дороге. Лафайет крепился, хотя на каждой неровности его зубы клацали друг о друга. Вот тут-то он и пожалел, что не предусмотрел мягких сидений и окон в автомобиле.

Машину качнуло, она слегка накренилась и резко остановилась. Послышались шаги, голоса, что-то звякнуло. Дверца широко распахнулась, и Лафайет вышел из машины. Перед ним простирался широкий, вымощенный булыжником двор. По его сторонам возвышались вычурные фасады из грубо отесанного камня, украшенные колоннами и пилястрами, нишами со статуями, рядами освещенных окон с готическими арками. Наверху, в лунном свете, мрачно отливали зеленью скаты массивных мансардных крыш. Перед фасадами располагались аккуратно подстриженные газоны правильных геометрических форм. От легкого ветра листья высоких тополей мерцали серебром.

Яркие фонари на столбах освещали вход с колоннадой, похожий на пещеру. По обе стороны, словно проглотив аршин, застыли два стражника в широких штанах голубого цвета с красным отливом и в красно-желтых полосатых жакетах с пышными рукавами. Они держали аркебузы наготове.

— А сейчас, сэр, не будете ли вы столь любезны пройти вот сюда, — нервничая, сказал сержант, — я передам вас внутреннему караулу. После этого можете исчезать любым способом. Я только возьму расписку у дежурного, хорошо?

— Не волнуйтесь, сержант, я пока еще не собираюсь исчезать, — успокоил его О'Лири и в восхищении покачал головой. — Такого забавного полицейского участка я в жизни не видел.

Комната, которую отвели О'Лири, была сорок футов в длину и тридцать в ширину. Богатое убранство апартаментов подчеркивалось роскошными коврами, драпировкой и позолотой, нанесенной где только можно.

Широкая кровать поражала своими размерами, как и высокое зеркало в раме, в котором отражались резной шкаф и ночной, веселой расцветки, горшок на подставке из красноватого дерева.

Несколько окон с портьерами выходили в сад, освещенный фонарями. В глубине сада виднелись облитые лунным светом статуи нимф и сатиров, играющих среди журчащих фонтанов. Приоткрыв дверцу шкафа, отделанного кедром, О'Лири обнаружил множество изысканных нарядов, висевших на плечиках, обтянутых тканью. Другая дверь вела в крошечную часовенку. Заглянув туда, Лафайет увидел ракию и пучок свежих жертвенных палочек. Была еще одна дверь. Прежде чем ее открыть, он представил себе в деталях уютную, выложенную плиткой ванну с теплым подогреваемым полом, отгороженный стеклом душ и море горячей воды… Повернув ручку, Лафайет широко открыл дверь и шагнул внутрь.

Послышался громкий визг. О'Лири в недоумении остановился. В центре маленькой комнаты стояла продолговатая деревянная бадья, наполненная мыльной пеной, а в ней сидела девушка. Ее темные волосы были собраны на макушке. Хлопья пены, как успел подумать Лафайет, совершенно некстати скрывали часть ее прелестей. Она смотрела на него не мигая, а прелестное личико выражало полнейшее изумление.

— Что? — начал О'Лири, заикаясь. — Где… но я только… — Он неопределенно махнул рукой в сторону двери.

Мрачный прямоугольный двор был огорожен гранитной стеной, сзади неясно вырисовывались крылья дворца, которые занимала прислуга. Все было залито мрачным холодным лунным светом. Заметно похолодало, приближались заморозки…

Лафайет оглядел толпу, собравшуюся, чтобы посмотреть урок фехтования. Группы зрителей, стоящие как вкопанные, образовали нечто вроде импровизированной арены. Слышались тихие, но возбужденные голоса. Заключались пари. О'Лири заметил, что большинство ставило два к одному в пользу его противника.

— Давай подержу твой плащ, — живо предложил Никодеус.

О'Лири скинул его и тут же передернулся от порыва холодного, промозглого ветра, ударившего в спину и заставившего трепетать рубашку, словно флаг. Граф Алан, с засученными рукавами, огромный как никогда, стоял в двадцати футах от Лафайета. Он небрежно разговаривал с двумя элегантными секундантами, которые, взглянув на О'Лири, холодно кивнули и больше не обращали на него внимания.

— Ну, я вижу, хирург уже готов, — Никодеус указал на дородного человека в длинной серой накидке, — хотя не думаю, что у него будет много работы. Граф всегда наносит укол прямо в сердце.

Теплым осенним днем Лафайет О'Лири сидел в обитом парчой кресле в своей просторной библиотеке. Ее высокое окно со шторами выходило во дворцовые сады Артезии. Лафайет О'Лири, в прошлом гражданин США, теперь, после пожалования ему рыцарского звания, стал сэром Лафайетом О'Лири. На нем были алые брюки до колен, белоснежная рубашка из дорогого шелка и туфли из мягкой кожи с золотыми пряжками. На одном из пальцев поблескивало кольцо с крупным изумрудом, а другой палец украшал массивный серебряный перстень с изображением секиры и дракона. Рядом на столе стоял высокий бокал с холодным вином. Из усилителей, скрытых портьерами, лилась нежная мелодия Дебюсси.

О'Лири подавил зевок и отложил в сторону книгу, которую рассеянно листал. Это был толстый, обтянутый кожей том по искусству внушения — со множеством гравюр, но, увы, без конкретных рекомендаций. Вот уже три года — с тех самых пор, как Центральная сняла досадное вероятностное напряжение в континуумах, перенеся его сюда из Колби Конерз, — он без видимых результатов пытался восстановить свою утраченную способность управлять физическими энергиями. Об этом писал профессор доктор Ганс Йозеф Шиммеркопф в своем основательном труде по практике месмеризма. «Вот уж действительно стоящая книга!» — подумал Лафайет. К сожалению, он успел прочитать только начало первой главы. Какая жалость, что ему не удалось захватить ее с собой в Артезию! Но под конец события стали развиваться слишком стремительно — ему пришлось выбирать: либо пансион миссис Макглинт, либо жизнь с Дафной во дворце. Разве можно было колебаться?

«Чудесное было время», — размышлял Лафайет. Все эти годы в Колби Конерз он чувствовал, что не создан для того, чтобы быть простым чертежником и получать гроши, питаясь сардинами. Жизнь проходила в мечтах. И вот однажды ему в руки случайно попала старинная книга профессора Шиммеркопфа.

Стиль был несколько архаичен, но основную мысль он понял: если сосредоточиться, то мечты могут превратиться в реальность, или, по крайней мере, возникнет иллюзия того, что они превратились в реальность. Ну что ж, если посредством самовнушения можно превратить убогую комнату в покои, украшенные шелковыми узорчатыми портьерами и наполненные ночными ароматами и отдаленной музыкой, то почему бы не попробовать?

Лафайет попробовал — и его попытка увенчалась поразительным успехом. Только он представил живописную старинную улочку в живописном старинном городке, как — раз: он тут же там и оказался. Окружающие его предметы, звуки и запахи делали иллюзию вполне реальной. Он знал, что это всего лишь самовнушение, но от этого мираж не утрачивал своего очарования. Когда же события приняли нежелательный оборот, он сделал еще одно удивительное открытие: если это и был мираж, то он не мог вернуться из него к реальной действительности. Артезия оказалась настоящей, такой же настоящей, как и Колби Конерз. Более того, некоторые утверждали, что Колби Конерз — сон, приснившийся ему, а по-настоящему существует только Артезия.

Кухарка устало взглянула на Лафайета.

— Мое имя Свайнхильд, приятель, — сказала она. — А как я сюда попала, слишком долго рассказывать.

— Адоранна, вы не узнаете меня? Я Лафайет, — в отчаянии прокричал он. Я разговаривал с вами только сегодня утром, за завтраком. — Раздвижное окошко за ее спиной с грохотом открылось, и оттуда показалось сердитое лицо с волевым подбородком и правильными чертами, но заросшее щетиной.

— За завтраком, да? — прорычал незнакомец. — Пожалуй, для начала я потолкую с этим парнем.

— Алан! — воскликнул Лафайет. — Ты тоже?

Стоя на вершине каменистого холма, Лафайет оглядывал залитый лунным светом пологий, пустынный склон, опускавшийся к серебристой поверхности большого озера, протянувшегося до самого горизонта. Острова, раскинувшиеся широким полукругом на его неподвижной глади, являлись продолжением гряды гор, которая протянулась по левому берегу. На самом последнем островке в цепи мерцали огни далекого города.

— Я с трудом могу поверить, что уже однажды путешествовал по этой местности, — сказал он. — Если бы мне не посчастливилось найти оазис с автоматом кока-колы, я бы умер в пустыне от жажды.

— Я стерла ноги, — простонала Свайнхильд. — Давай немного передохнем.

Они расположились на склоне. Лафайет открыл корзину с едой — и в нос ему ударил резкий запах чеснока. Он нарезал колбасу, и они принялись жевать ее, глядя на звезды.

— Странно, — сказала Свайнхильд, — когда я была маленькой, я думала, что на всех этих звездах живут люди. Целыми днями они гуляют в прекрасных садах, танцуют и развлекаются. Я представляла, что я сирота и меня похитили с такой звезды. Я верила, что когда-нибудь за мной вернутся и заберут обратно.

— Бедный ты, бедный, — приговаривала Свайнхильд, прикладывая холодный компресс из куска юбки к одной из шишек на голове О'Лири. — Эти парни швыряли тебя, словно мешок с турнепсом.

— У меня ухо раздулось и горит, как печеный картофель, — сказал Лафайет. — Вот только не светится в темноте. — Он стоял за штурвалом, вглядываясь в приближавшиеся к ним огни города.

— В какой-то степени пираты оказали нам услугу, — заметил он. — На веслах мы бы не смогли приплыть так быстро.

— Твоя привычка видеть во всем только хорошее может вывести из себя, вздохнула Свайнхильд. — С этим что-то надо делать.

— Не вешай нос, Свайнхильд, — подбодрил ее Лафайет. — Мы, конечно, замерзли, промокли и устали до смерти, но самое страшное уже позади. Мы выкрутились из очень сложной переделки, сравнительно легко отделавшись: мои синяки и покушение на твою честь. Через несколько минут мы устроимся за столиком в каком-нибудь трактире, закажем по тарелке горячего супа и что-нибудь выпить, чтобы согреться. А потом отправимся в самую лучшую гостиницу города.

Новая камера Лафайета оказалась гораздо скромнее первой. В ней было сыро, а пол по размерам не превышал площадь карточного столика. О'Лири заковали в кандалы, от которых у него на лодыжках сразу же появились синяки. По ту сторону решетки камеры большерукий человек в кожаных штанах громко и весело насвистывал что-то, шевеля кочергой угли в очаге, над которым висели странной формы клещи и огромные щипцы. Справа от очага возвышалась металлическая дыба, чем-то напоминающая кровать, поставленную на попа. Но от последней ее отличали нарезные металлические прутья с ручками на обоих концах. Картину довершал стоящий слева саркофаг, утыканный заржавевшими длинными шипами.

— Послушай, — в сотый раз повторял Лафайет, — это какое-то недоразумение! Если бы ты согласился сообщить обо мне герцогу…

— Смилуйся, приятель, — прервал его заплечных дел мастер, устало улыбнувшись. — Тебе здесь все в диковинку, а мне это уже до смерти надоело. Я вот что тебе посоветую: успокойся и подумай о чем-нибудь постороннем — о цветах, к примеру. Самое милое дело! Представь, как они с утра пораньше поднимают свои нежные головки, покрытые росой и бог знает чем еще. Ты и не почувствуешь, что с тобой происходит.

— Ты переоцениваешь мои возможности самовнушения, — ответил Лафайет. Ну, да дело не в этом. У меня совсем особый случай. Я всего-навсего путешественник и не совершал никаких преступлений. Мне бы только лично переговорить с его светлостью герцогом! А потом я бы и за тебя замолвил словечко и…

— Эх, приятель, не трать слов попусту! Как у тебя только ума хватило нацепить монашескую рясу, чтобы обделывать свои делишки! И время-то выбрал как нельзя лучше: сейчас вся герцогская стража с ног сбилась, разыскивая мерзавца, который уже который день всех нас за нос водит. Тебя, видать, одолела бесовская похоть, раз ты прыгнул в карету к ее светлости прямо у самых ворот. Но я тебя понимаю, понимаю — она действительно прехорошенькая.