Полночь. Как только рассветет, меня схватят и бросят в сырую темницу, где я буду, постепенно угасая, страдать до конца своих дней; где ненасытные страсти будут терзать мою душу и плоть до тех пор, пока я не стану одним из тех, кого так люблю.

От земли тянет тленом — я сижу на том месте, где когда-то была могила; тыльная сторона безымянной плиты, пролежавшей здесь, наверное, не одно столетие, заменяет мне письменный стол; я пишу при свете звезд и тонкорогого месяца и вижу все так же ясно, как днем. Покосившиеся древние надгробия — эти немые сторожа, охраняющие покой безвестных могил — окружают меня со всех сторон; правда, они почти неразличимы в океане смрадной кладбищенской растительности. К тому же все они выглядят сущими карликами в сравнении с тем величавым памятником, что вырисовывается на фоне мертвенно-бледного неба, горделиво воздев свою августейшую главу, подобно призрачному предводителю полчищ лемуров. В воздухе стоит нездоровый дух плесени и затхлого грунта, но для меня этот запах слаще фимиама. Гробовая тишина, царящая в этом месте, лишь подчеркивает мрачную торжественность обстановки. Когда бы это зависело от меня, я бы непременно поселился в самом центре какого-нибудь города мертвых наподобие того, что сейчас раскинулся вокруг меня, ибо близость разлагающейся плоти и крошащихся костей пьянит и будоражит все мое существо, бешено гонит по жилам застоявшуюся кровь и вызывает радостное сердцебиение; ибо лишь там, где присутствует смерть, я по-настоящему начинаю жить!

Свои детские годы я вспоминаю, как одно нескончаемое, унылое и однообразное прозябание. Я рос бледным, болезненным и тщедушным ребенком. Мои сверстники — здоровые, румяные крепыши — чурались меня по причине моей замкнутости и подверженности длительным приступам хандры. Они обзывали меня «бабой» и «маменькиным сынком» за то, что я не принимал участия в их шумных играх и проказах — но даже если бы я захотел, мое слабое здоровье все равно не позволило бы мне стать таким, как они.

Как и во всяком провинциальном городке, в Фэнхэме водились свои злые языки. В речах этих людей мой несколько вялый темперамент приобретал все черты противоестественного и отталкивающего порока. Сравнивая меня с родителями, они многозначительно качали головой, словно желая показать, что сомневаются в нашем фамильном родстве. Наиболее суеверные из них в открытую заявляли, что кровный сын моих родителей был похищен нечистой силой, а я подброшен взамен. Те же, кто знал нашу родословную, обращали внимание остальных на некие загадочные слухи, связанные с моим прапрадедушкой, который был заживо сожжен за колдовство.