Запомните раз и навсегда — никакого зримого кошмара я в тот конечный миг перед собой не увидел. Сказать, что причиной моего решения был психический шок — что именно он явился той последней каплей, которая переполнила чашу и побудила меня выбежать из дома Эйкели и мчаться ночью сквозь первозданные куполообразные холмы Вермонта на реквизированном автомобиле, — означало бы проигнорировать то, что вне сомнения составляло мои последние переживания. Вопреки тому, необычайно важному и серьезному, что я увидел и услышал, вопреки исключительной яркости и живости впечатления, я не могу даже сейчас утверждать — был ли я прав или не прав в своем ужасном умозаключении. Ибо, в конце концов, исчезновение Эйкели ничего не доказывает. В доме не было обнаружено ничего странного — за исключением следов от пуль. Как будто Эйкели вышел погулять по холмам и не вернулся. Там не было никаких следов пребывания гостя, так же, как не осталось никаких признаков того, что эти страшные цилиндры и механизмы хранились в кабинете. То, что он смертельно боялся теснящихся холмов и журчащих ручьев, среди которых родился и вырос, в конце концов ничего не значило; тысячи людей подвержены таким труднообъяснимым страхам. Более того, его непонятные поступки и опасения вплоть до самого последнего момента могли быть отнесены за счет чудачества и эксцентричности.

Все началось, насколько я представляю, с исторического небывалого наводнения в Вермонте 3 ноября 1927 года. В то время, как и сейчас, я был преподавателем литературы в университете Мискатоника, что в Эркхеме, штат Массачусетс, и с энтузиазмом начинал заниматься изучением фольклора Новой Англии. Вскоре после наводнения, среди различных сообщений о трудностях, страданиях и организованной помощи, наполнявших газеты, появились странные истории о существах, обнаруженных в потоках некоторых вздувшихся рек, так что многие из моих друзей ввязывались по этому поводу в горячие дискуссии и обращались ко мне с просьбами пролить свет на этот вопрос. Я был польщен тем, что мои исследования фольклора воспринимались столь серьезно и, как мог, старался развенчать дикие вымыслы, которые, казалось мне, порождены грубыми старыми суевериями. Меня позабавило, что серьезные, образованные люди настаивают, что эти слухи основаны не на пустом месте, а имеют под собой — пусть неясные и искаженные, но —  факты.

Истории, на которые было обращено мое внимание, описывались в нескольких газетных заметках; один рассказ имел устный источник и был передан моему знакомому в письме от его матери из Хардвика, штат Вермонт. Во всех случаях сообщалось примерно одно и то же, хотя упоминались три различных места — одно в районе реки Винуски близ Монпелье, другое — у Уэст-Ривер, округ Уиндхэм близ Нью-Фэйна, а третье — с центром в Пассумпсике, округ Каледония, выше Линдонвиля. Разумеется, упоминались и другие места, но анализ показывал, что все сосредоточивалось вокруг трех основных. В каждом случае сельские жители сообщали о появлении в бурлящей воде, что стекала с немногочисленных холмов, одного или нескольких, очень причудливых и будоражащих воображение объектов, причем имела место тенденция связывать эти объекты с примитивным полузабытым циклом устных легенд, который помнили только старики.

Люди считали, что эти объекты представляли собой органические, доселе невиданные, формы. Естественно, что в этот трагический момент поток нес с собой и много человеческих тел, но видевшие их были уверены, что объекты не люди, хотя размеры и общие очертания смутно напоминали человеческие. Не были они, как уверяли очевидцы, и какими-либо животными, во всяком случае, известными в Вермонте. Это были розоватые существа примерно пяти футов длиной, с телами ракообразных и парами крупных спинных плавников или перепончатых крыльев и несколькими членистыми конечностями; на месте головы у них имелся свернутый улиткой эллипсоид со множеством коротких усиков. Описания этих существ, полученные из разных источников, были поразительно похожими; правда, надо принять во внимание то обстоятельство, что старые легенды, распространенные в этой холмистой местности, содержали яркие описания, которые вполне могли повлиять на воображение свидетелей. По моей версии все свидетели — а ими были наивные, простые и неотесанные жители глухих районов — во всех случаях видели исковерканные, деформированные стихией тела людей, а полузабытые местные сказки и легенды наделили жалкие останки фантастическими атрибутами.

Нет ничего удивительного, что из подобных дебатов родились и материалы для публикаций, попавшие в форме писем в газету «Эркхем Эдвертайзер»; некоторые из них перепечатывали газеты, издававшиеся в тех районах Вермонта, откуда пришли загадочные истории о наводнении. Так, «Ратлэнд Геральд» уделила половину страницы выдержкам из этих писем, а «Брэттлборо Реформер» полностью перепечатала один из моих обширных исторических и мифологических комментариев, сопроводив их собственными суждениями в колонке «Свободное перо», где выразила восхищение моими скептическими умозаключениями и полностью их поддержала. К весне 1928 года я стал широко известной фигурой в Вермонте, хотя ни разу не бывал в этом штате. И вот тут-то я стал получать письма от Генри Эйкели, которые произвели на меня столь сильное впечатление, что раз и навсегда приковали мое внимание к пленительному краю теснящихся зеленых склонов и журчащих лесных ручьев.

Большая часть сведений о Генри Уэнтворте Эйкели была собрана в результате переписки с его соседями и единственным сыном, проживавшим в Калифорнии; все эти сведения были собраны мной после случая в его одиноком сельском доме. Он был, как я выяснил, последним представителем уважаемой семьи здешних старожилов, давшей юристов, администраторов и просвещенных аграриев. В его лице, однако, семейство пережило переход от практических занятий к чистой науке; он был заметен своими успехами в математике, астрономии, биологии, антропологии и фольклоре в университете Вермонта. Ранее я никогда о нем не слышал, и в своих письмах он почти ничего о себе не сообщал; но сразу было видно, что это человек с сильным характером, образованный, с развитым интеллектом, хотя и затворник, не очень искушенный в чисто земных делах.

Несмотря на чудовищность того, что он отстаивал, я с самого начала отнесся к Эйкели куда серьезнее, чем к любому другому своему оппоненту. С одной стороны, он был действительно близок к тем реальным событиям — визуально и ощутимо, — о которых столь нетрадиционно рассуждал; с другой стороны, будучи подлинным ученым, он изъявлял неподдельную готовность подвергнуть свои заключения экспериментальной проверке. У него не было личных предпочтений в результатах, главное — получить убедительные доказательства. Разумеется, я начал с того, что счел его доводы ошибочными, но признал его ошибки «интеллектуальными», так что никогда я не приписывал безумию ни поддержку идей Эйкели некоторыми его друзьями, ни его собственного страха перед одинокими зелеными холмами. Я признавал, что им сделано много; знал, что многие из сообщенных им сведений и в самом деле несут в себе необычные обстоятельства, заслуживающие расследования, хотя меня и не устраивали предложенные им фантастические объяснения происшедшего. Позднее я получил от него определенные вещественные доказательства, которые перевели всю проблему на совершенно иную и весьма странную основу.

Мне не приходит в голову ничего лучшего, чем привести здесь в возможно более полном виде письмо, в котором Эйкели представился мне и которое стало такой важной поворотной точкой в моей собственной интеллектуальной жизни. У меня уже больше нет этого письма, но память хранит почти каждое его слово — настолько поразило меня его содержание; и я еще и еще раз убеждаюсь в полной вменяемости человека, который его писал. Вот его текст — текст, попавший ко мне, исполненный неразборчивым, старомодно выглядевшим почерком человека, который, ведя тихую жизнь ученого, явно мало общался с окружающим миром.