Если вы спросите у кого-либо из благомыслящих граждан великой морской державы Наутилии, кого он считает наиболее выдающимся деятелем своего отечества в течение последних пяти лет, спрошенный, почти не раздумывая, ответит: «Конечно, генерала Чарльза Орпингтона».

Больше того… Спрошенный гражданин вынет из своего жилетного кармана часы, откроет крышку и со вздохом скорбной любви покажет вам портрет-миниатюру пожилого господина с энергичным сухим лицом и веселыми, почти юношескими глазами.

Такие часы пользовались одно время бешеной популярностью в Наутилии, и часовая фирма «Мак-Клюр и Кº» стяжала на них феноменальные барыши, так как всякий гражданин считал своим долгом иметь портрет великого полководца и политика.

Часы выпускались в продажу на самые различные цены для удовлетворения спроса не только высших слоев общества, но и бедноты, потому что Наутилия — страна с широкими демократическими принципами.

Обладатель часов прибавит еще со вздохом, что хотя клеветники из безответственных демагогов и элементы, зараженные микробами коммунизма, и обвиняли Орпингтона в гибели — по его вине — республики Итль, вверившейся защите наутилийского правительства, и в потере вложенных в предприятия этой республики государственных средств, а равно и частного капитала Наутилии, но сам сэр Чарльз, при всех своих поистине огромных талантах, был бессилен против каприза и воли провидения.

Самым ярким, самым ослепительным пятном на залитой полуденным зноем террасе была огненно-оранжевая лента, перерезавшая фрак президента от плеча к бедру. Концы ленты были собраны в розетку, и на розетке переливалась кровяными пламенами рубинов орденская звезда.

Это была звезда первой степени ордена Демократической Свободы.

Президент сам выбирал цвет ленты и три недели совещался с художниками о рисунке звезды. Наконец остановились на идее, которая была дана президентом же. В центре звезды, на круглом финифтяном лазурном поле, молодой Самсон раздирал пасть поверженного льва, изображавшего тиранию.

Звезда имела пять лучей, долженствовавших символизировать пять свобод: свободу печати, собраний, союзов, совести… и свободу вообще.

Когда один тайный недоброжелатель попытался указать главе республики, что самозванное правительство Ассора также избрало своей эмблемой пятиконечную звезду, президент пожал плечами и ответил со снисходительным презрением:

Белоснежный и легкий, как лебеденок, впервые попавший в родную стихию, моторный катер шаловливо покачивался у парадного трапа «Беззастенчивого», постукивая окованным медью форштевнем о стальной борт, по которому бегали беззаботные отражения ласково плескавшихся волн.

Фалгребные стояли на ступеньках молчаливыми истуканами, а на верхней площадке нервно вертелся подвахтенный мичман.

Катер ждал сэра Чарльза, чтобы отвезти на берег, где уже кишела толпа, готовившаяся встретить его овациями.

Бинокли молодых офицеров, направленные на берег, успели запеленговать несколько очаровательных республиканок. Лица с такого расстояния различить было почти невозможно, но наблюдатели наперебой уверяли, что сложены замеченные представительницы дамского пола совершенно «как надо».

Блестели на солнце золотыми искорками трубы оркестров, толпа волновалась и переливалась, растекаясь по набережной, в ожидании, когда отвалит катер.

По утрам умытое морскими глубинами розовое солнце вплывает в столицу Итля из-за острого массива лесистого мыса, и чашечки цветов в садах поворачиваются к его живительным ожогам.

Но в это достопамятное утро солнце было крайне удивлено, заглянув в город.

Цветы не обратили на него никакого внимания, и их лепестки были любопытно вытянуты к открытым окнам домов, откуда на всех улицах слышались вопли и рыдания.

Население Порто-Бланко провело эту ночь на открытом воздухе, любуясь феерическим великолепием иллюминации, цветных огней фейерверка в честь наутилийской эскадры и игрой голубых мечей корабельных прожекторов, пронизывавших стеклянную ширь залива.

Восхищенные граждане республики отправились вкушать сон только тогда, когда небо на востоке затянулось розоватой пленкой и с гор потянуло холодком.

В этой главе пришло время напомнить, что в состав эскадры лорда Орпингтона входил легкий крейсер «Аметист», одно из новейших судов наутилийского флота, с турбинными двигателями и максимальной скоростью хода в тридцать восемь узлов.

«Аметистом» командовал двадцатичетырехлетний коммодор, баронет Осборн, известный личному составу морских офицеров его величества под именем «блажного Фрэди».

Высокое служебное положение баронета Осборна, при наличии строгого возрастного ценза для командиров военных судов, объяснялось исключительными причинами, не предусмотренными морским законодательством Наутилии.

Баронет был осязательным последствием юношеской шалости Гонория XIX, отдавшего дань высокого благоволения прославленной в те дни в столице Наутилии опереточной примадонне. В ребенке, появившемся на свет через год, сохранились основные качества родителей — повышенная эмоциональность и влюбчивость и острая любовь к легкой музыке.

Эти качества делали молодого коммодора несколько легкомысленным, по никому не пришло бы в голову сказать, что он не может нести с честью звание командира одного из лучших кораблей монархии.

Солнце стояло высоко. С клумб тянуло пряным запахом штамбовых роз и лакфиолей. На застекленной террасе дома семья собралась к завтраку. Из сада тяжелыми шагами, под которыми поскрипывали ступеньки, поднялся глава семьи Михаил Иванович Ткаченко, крепкий, набитый, как арбуз, мякотью, мускулами и жирком, в летнем чесучовом пиджачке.

Он только что вернулся с обхода конюшен и вошел на террасу мрачный, едва сдерживая готовую вспыхнуть ярость. Любимый жеребец Михаила Ивановича засек ногу, конюх не досмотрел, нога воспалилась, загнила, и вызванный ветеринар, покачав головой, сказал, что жеребца нужно пристрелить. Ткаченко, услыхав, что погибает лошадь, за которую он заплатил две тысячи, пришел в неистовство и кинулся с кулаками на конюха, но испугавшийся хохол бросился бежать, и приступ злобы остался не вылитым.

Михаил Иванович буркнул что-то неразборчивое в ответ на приветствия жены и двух дочерей, рванул стул и тяжко плюхнулся на него всей горой мускулов и жира. Жена пододвинула ему любимую газету «Друг», в которой редактор Крушеван, друг и приятель Михаила Ивановича, ежедневно доказывал пользу погромов.

Но и «Друг» не радовал сегодня обозленного хозяина. Наскоро пробежав погромную передовицу, Михаил Иванович перевернул страницу и углубился в международные телеграммы. Его внимание привлекла телеграмма «Пожар в Оризоне с человеческими жертвами». Михаил Иванович прочел телеграмму до последней буковки и узнал о пожаре поселка, в котором погибло около четырехсот человек.

Он пожевал губами, наморщил лоб и вдруг спросил старшую дочь, гимназистку седьмого класса:

Прошло несколько недель. Строгий экзамен, который учинил Ткаченко новому управляющему на следующее утро после его неожиданного появления, удовлетворил даже такого придирчивого и мелочного хозяина, как Михаил Иванович. Новый управляющий знал все, что требовалось по большому сельскому хозяйству Ткаченко, и на все вопросы помещика отвечал неторопливо, спокойно и точно. Михаил Иванович даже расчувствовался и пригласил управляющего обедать у себя, чего никогда не делал по отношению к прежним управляющим. Но к его удивлению управляющий, вежливо поблагодарив, отказался.

— Что ж вы, Иван Васильевич, брезгуете моим столом? — насупясь, спросил обиженный Ткаченко. Управляющий поднял на него карий веселый взгляд.

— И в думке не було, — сказал он, пожав плечами. — А только лучше мне самому столоваться. Пока мы с вами не ссоримся, оно ничего, а поссоримся, вы меня и попрекнете столом. Был уже у меня такой случай, так вот больше не хочу.

— Ну, как знаете. Была бы честь предложена, — сказал сухо Ткаченко и ушел в дом.

Иван Васильевич действительно оказался кладом для имения. Чуть занималась заря, к его крыльцу подавали серого в яблоках коня и он на целый день уносился в поля. Работа под его глазом спорилась, всех он умел подбодрить и приохотить к труду. На баштанах наймички-полтавки, едва завидев издали белую фуражку управляющего, радостно улыбались во весь рот и говорили между собой:

Черная, сереброзвездная ночь поникла над затихшим имением Ткаченко. Погасли огоньки в службах и в помещичьем доме. За гумном лихо звенела тальянка конюха Афоньки, соблазнителя всех полтавских девок, приходивших на летние работы в имение, и на ее звуки прокрадывались чуть видные в темноте тени, позванивая стеклянными монистами.

Михаил Иванович, солидно откушав на ночь, завалился на боковую, и дверь спальни тихо подрагивала от его богатырского храпа. Антонина привстала на постели, прислушалась, осторожно спустила ноги на пол и быстро оделась. Встала и, придерживая рукой бьющееся живой птицей сердце, сделала шаг к окну. Половица протяжно скрипнула, и девушка замерла, испуганно прислушиваясь. Но все было по-прежнему тихо. Задыхаясь, она бесшумно отодвинула шпингалеты и распахнула окно. Свежий, благоуханный воздух из сада пахнул ей в лицо успокоительной прохладой. Она стала на подоконник, свесила ноги вниз и, придерживаясь на мускулах, неслышно опустилась в росшую под окном траву. Огляделась и быстрыми шагами, на цыпочках, помчалась к флигелю, в окошке которого горел огонек. Добежав до окна, она остановилась, заколебалась, но, решительно тряхнув головой, шагнула вперед и тихонько тронула пальцами стекло. За занавеской метнулась тень, угол занавески отодвинулся, мелькнул глаз, и голос управляющего прошептал: — Идите. Дверь открыта.

Не помня ничего от страха и волнения, Антонина ворвалась в крошечную прихожую, дернула ручку двери и остановилась на пороге, ослепленная светом лампы.

— Входите, не бойтесь, — встретил ее веселый оклик Ивана Васильевича, и он крепко пожал ей руку. — Садитесь, будьте как дома. Я, по правде сказать, сомневался, что вы придете. Думал, струсите. А вы молодец.

Взволнованная и дрожащая, Антонина опустилась на простенькую кушетку. Зубы ее выбивали дробь. Иван Васильевич взял ее руки.

Хозяйство Михаила Ивановича шло своим чередом. Михаил Иванович по-прежнему ругал рабочих, тыкал крестьянам-потравщикам, приходившим к нему с просьбами отпустить захваченный скот, кнутовищем арапника в бороды и держал в страхе и трепете семью. По-прежнему неустанно работал на молотьбе Иван Васильевич и лечил рабочих, по-прежнему Антонина сжималась за столом под взглядом отца, а ночами, уже без страха, по проторенной дорожке бежала во флигель управляющего.

Там читались вслух жаркие книжки, и Иван Васильевич растолковывал девушке прочитанное, объясняя все простыми и понятными словами и примерами. У Антонины загорались глаза, и она слушала, боясь проронить хоть одно слово.

В одну из таких ночей Иван Васильевич предложил Антонине:

— Вот что, друг мой. Дело вам какое-нибудь нужно, хотя бы маленькое. Сил у вас много, а исхода им нет. Одними моими сказками сыты не будете. Надо вам чем-нибудь заняться. Так вот на первое время я и придумал вам работу. Не справляюсь я со своей лекарской практикой. Лапа у меня тяжелая, грубая, а тут дело деликатное: в ране поковыряться, повязку отмочить, растереть, помассировать. Помогли бы мне. А?

— Я! Я с восторгом, Иван Васильевич, да ведь папа не позволит.

В уездном городишке, куда стражники привезли Твердовского, его заперли в старинную кордегардию, оставшуюся от александровских времен, приземистое здание желтого цвета с неизбежными белыми колонками по фасаду. Толщина стен кордегардии напоминала крепостные казематы, а узкие окошечки были забраны решетками, с прутьями в большой палец толщиною.

Стражники втолкнули Твердовского в единственную камеру этого места заключения, носившую благозвучное название «вонючки», и удалились. Твердовский огляделся.

В большой, отдававшей душной сыростью комнате с каменным полом, полутемной от маленьких окон, на разбитых вдоль стен нарах сидело и лежало несколько десятков людей. Тут были и крестьяне, арестованные по жалобам помещиков, и бродяги-беспаспортники, «не помнящие родства», и воры «марвихеры», и другая уголовная шпанка.

Десятки глаз устремились на нового постояльца и в молчании разглядывали его.

— Здравствуйте, люди добрые, — сказал Твердовский, снимая фуражку.