Небывалое злодейство потрясло Москву. Малолетний сын интендантского генерала Лифарева был найден мертвым. Убийца, впрочем, вскоре объявился сам. Бывший комнатный лакей генерала Прохор Бурмин, размазывая пьяные слезы, хватал руками швейцара и дурным голосом орал: “Это я убил Сережу! Он там, в саду, возле ограды!” Соседний трактирщик показал, что вечно безденежный Прохор сегодня пил у него вино, накупил сахарных орешков и вдруг предъявил золотой червонец.

Полиция едва сдержала толпу, которая желала растерзать убийцу.

Но прошло совсем немного времени, и это дело, поначалу казавшееся нехитрым, вдруг приобрело невероятный характер, вошло в историю криминалистики.

Перебравшись в Москву, Соколов вначале жил в гостиницах “Париж” и “Лоскутная”, а потом стал снимать удобную шестикомнатную квартиру в только что построенном самом высоком доме столицы — № 19 на Садовой-Спасской. Чуть прежде приобрел в Мытищах барский дом с обширным запущенным парком, куда в летний период спешил каждый выходной.

Вот и теперь со старинным томиком стихов Державина, которым горячо восхищался и многое помнил наизусть, в тихий августовский послеобеденный час Соколов прогуливался по широкой, полной сухого желтого света аллее. Два ряда толстенных сосен, облитых янтарной смолой, стояли как гвардейцы на смотру. Среди птичьего гомона чуткое ухо неожиданно уловило тарахтенье служебного “рено” — могучего авто в девяносто шесть лошадиных сил. Подумалось: “Вот и кончился отдых...”

В просвете деревьев мелькнул крахмальный передник Анюты — смазливой горничной. Она сложила бантиком губы:

— Что ж такое! Нам опять покоя нет. Вестовой Галкин прикатил...

И тут же, словно из-под земли, вырос парень: весь в кожаном, пыльный, на голове шлем, на лбу — очки. Гаркнул:

— Ну, черти вас задери, чего дергаете? — гремел Соколов, вырастая в кабинете начальника сыска Гартье. Тот, как и все сыскари того времени, был в штатском. Это же в глазах полковника Соколова если и не было уголовным преступлением, то уж, во всяком случае, являлось крупным мужским недостатком.

— Не сердись, — ворковал Гартье, с восторгом относившийся к Соколову.

— У генерала Лифарева — знаешь такого? — сына утром убили. Генерал — лицо влиятельное. Лучше тебя никто с делом не справится. Фотограф Ирошников и медицинский эксперт Павловский уже на месте. Ждут тебя. Жеребцов тоже томится... С Богом!

Авто понеслось мимо зеркальных вывесок, богатых витрин, пестрой толпы прохожих в один из переулков Арбата.

Коллеги радостно приветствовали Соколова. Великанообразный, с простодушным лицом младенца, Николай Жеребцов доложил:

— Убийца во всем повинился, протокол допроса подписал. Я его закрыл в подвале. Место происшествия охраняется. Вот госпожа Буц помогает, она экономка у Лифарева.

Чистенькая, тощая, как тарань, с удивительно тонкой талией, особа лет под сорок, одетая в синее муслиновое платье с перламутровыми пуговками, сделала книксен.

— Мы все убиты горем! Генерал вынужден уехать к губернатору Сергею Константиновичу Гершельману. Я вам во всем помогу.

Они прошли в парадный подъезд мимо важного в галунах швейцара и толпы ливрейных слуг. Узорчатый паркет, зеркала в толстых резных рамах, анфилады кабинетов и залов, потолки в росписи и лепнине — все дышало роскошью. Через заднюю дверь вышли в сад: клумбы с пышными цветами, мраморный фонтан, песчаные дорожки, обсаженные жасмином и сиренью, новенькие мачты — для электрического освещения.

В саженях пяти от дома, невдалеке от узорчатой кованой ограды, освещенной красным, уже клонившимся к крышам домов солнцем, неестественно закинув в желтых кудряшках голову, в кустах сирени лежал мальчик. На нем была матроска, коротенькие, гораздо выше колен, штанишки и новые, светлого лака башмачки.

Началась работа. Соколов цепким взглядом осматривал место убийства. Вдруг он наклонился, что-то поднял, положил в карман. По его бесстрастному мужественному липу скользнуло удивление. Отдал команду:

— Ирошников, фотографируй труп. Жеребцов, снимай гипсовые слепки следов тут и тут. И детские ботиночки положи в саквояж — очень любопытные ботиночки! — Повернулся к Павловскому:

— Ну, дорогой профессор, осматривай труп, делай наблюдения.

Сколько Павловский ни искал, обнаружил лишь легкие ссадины да ровный синюшно-багровый след на правом предплечье.

Этот чудом сохранившийся дом, согласно легенде, был построен еще при Иване Васильевиче Грозном. Толстые покосившиеся стены, изъеденные трещинами, глубоченный, из громадных белых камней подвал, фасад, вылезший далеко за линию новых построек, — все дышит глубокой стариной. И еще напоминает об ужасной истории, случившейся здесь на заре двадцатого века.

Если читатель полагает, что похитители средств передвижения появились одновременно с развитием автомобильного транспорта, то он заблуждается. Во времена благословенные, патриархальные, были лихие людишки, похищавшие коляски, кареты, брички, ландо, фаэтоны, кабриолеты, телеги и даже похоронные дроги.

В Москве появилась целая шайка, которую долго не удавалось поймать. Наконец напали на след. Началась слежка, ибо важно было выявить всех: и кто угонял, и кто затем продавал скамейку (так на воровском жаргоне называли лошадь), и коляску, и рубашку (сбрую).

Вот с этой слежки и началось дело, о котором наш рассказ. Памятный читателям “Кровавой плахи” агент Гусаков-сын влетел, взмыленный, в кабинет начальника сыска Гартье и, облизывая пересохшие губы, взволнованно заговорил:

— Я вчера “вел” Маньку Губу, ну, эту, Марьям Гулямдину, по делу “экипажей”. Взял я ее от булочной Филиппова на Мясницкой площади. Ну, значит, идет Манька по аллее Чистых прудов, вдруг — шасть! — к ней какой-то господин подваливает. Высокий, в костюме-тройке, на животе толстая золотая цепочка — богатый франт, одним словом. И усищи — ну, право, шире плеч — нафабренные торчат. Начинает он Маньке что-то заливать, явно, что ухаживает...

Гартье приказал:

— Эй, Галкин! Гони в Мытищи... Привези Соколова.

...Граф появился, как всегда, веселый, красивый, шумный:

— Ну, начальство, где шампанское? Проспорил ты, Николай Федорович! Обещал неделю меня не беспокоить, а сам и трех дней выдержать не смог.

Гартье изложил всю эту странную историю. Соколов, знакомый с Гулямдиной, грустно заметил:

Закончился яркий, горячий, полный шума, движения, красок августовский день. Один из немногочисленных дней, составляющих человеческую жизнь. День, отпущенный Создателем для мира между людьми, для всеобщей радости, для наслаждения природой и прекраснейшей ее частью — женской прелестью, лучше которой нет ничего в Мироздании.

Но в этот праздник жизни врывались адовы создания, ненавидевшие Бога и все живое. Эти создания несли зло и распад.

Сидя за столом у окна, за которым все более стихала вечерняя Москва, Соколов изучал ворох документов, чтобы хоть немного уменьшить, ослабить черное зло. Из глубокого кресла, стоявшего в дальнем углу, явственно доносилось похрапывание. Это не выдержал дневной маеты Жеребцов — сон сморил его.

Соколов любил этого парня, ценя его исполнительность, бесстрашие и вполне по-детски наивную цельность неиспорченной натуры. Со всей своей непосредственностью Жеребцов презирал законы, если они мешали ему ловить убийц и бандитов, и с легкой совестью эти законы нарушал. За это, как утверждали злые языки, порою бывал бит своим патроном, которого, впрочем, все равно горячо обожал.

— Эй, дрыхло, раскрой вежды! — крикнул Соколов.

Ровно в девять утра в Большом Гнездниковском произошла встреча: Соколов, еще накануне соединившись по телефону 171-86 с владельцем загадочного дома по Старой Басманной неким Половинкиным, пригласил его к себе: —Для конфиденциального разговора!”

Этот Половинкин, оказавшийся зажиточным владельцем многих домов и желчным, нервным господином, никак не мог уразуметь, зачем господа сыщики желают осмотреть его дом.

— Городская управа хочет его купить под наши нужды, — соврал Жеребцов. — За о-очень большие деньги.

— Поехали, — сразу же согласился Половинкин. Путники поймали какого-то

ваньку

— древнего деда, не спешившего погонять полудохлую кобыленку рыжей масти, и скромненько отправились на Басманную. Хотя Соколов был в штатском неброском костюме, но его величественный вид, строгий взгляд умных глаз создавали впечатление чего-то генерал-губернаторского. Он внушительно произнес:

Господин Половинкин, ни в коем случае не говорите вашим жильцам, что мы из сыска. Не следует волновать умы.