Над Петербургом тяжело занималось хмурое утро. К Троицкой площади

— 

против Сената тянулись любопытные до кровавых зрелищ.

На плахе лежал, отсвечивая широкой гранью большой топор. Здесь же торчал вытесанный из толстого бревна с остро отточенной верхушкой кол. Поскрипывая новыми сапогами, по эшафоту прохаживался низкорослый и короткорукий человек с повязкой на нижней части лица

— 

палач.

Ударили барабаны. В сопровождении конвоя показался рослый белокурый человек. Вопреки страданиям, облик его все еще сохранял красоту.

В доме виноторговца Иоганна Монса, с незапамятных времен перебравшегося из Германии в хлебосольную Москву, царит веселье. Гуляет любимец царя Петра, умница, дебошан и бабник Франц Лефорт. На коленях у него сидит младшая дочь Монса — Анна. Синеглазая, с крепкой грудью и высокой прической густых русых волос. Веселая и не стесняющая себя условностями поведения, она способна вскружить голову любому мужчине.

Лефорт подымает бокал:

— За твою неземную красоту, Анхен! Пусть она послужит во благо всем нам, немцам, проживающим в Московии. Я уже говорил о тебе герру Питеру, он жаждет с тобой иметь рандеву.

Анна лукаво смотрит на своего друга:

— Ой, Франц, не пожалеешь ли? Сумеешь ли отсушить Анхен от своего сердца?

Неделю спустя, теплым розовым закатом на Яузе-реке против Кукуй-городка показался тяжелый струг. На носу лодки стоял царь Петр. Сложив по привычке на груди руки, вздернув подбородок и крепко сжав маленький рот, он с острым любопытством разглядывал сие немецкое благополучие: мельницы с флюгерами, чистенькие домики под островерхими черепичными крышами, Стриженые газоны и посыпанные песком и гравием дорожки.

Петр скосил глаза в сторону Лефорта, сидевшего на передней скамейке:

— Невероятная перемена! Только что плыли мимо черных изб-развалюх, поваленных плетней и заборов, убогих огородишков — и вот на тебе! Уют, достаток, порядок. Отчего так?

Лефорт хмыкнул, пососал вишневую трубочку, произнес:

— Тут много чего любопытного, герр Питер. Коровы дают молока раза в два больше, чем у ваших крестьян. Огородные овощи куда крупней и вкусней. Покажу вашему царскому величеству мельницу водяную. Она трясет ткацкий стан, подымает воду в деревянный громадный чан и трет табак. Еще больше вещей изумительных в домах кукуйцев. Тут живет, я вам упоминал о нем, честный виноторговец Монс. Так у него хранится музыкальный ящик с двумя птицами-сиринами, кои поют дивными голосами, машут разноцветными хвостами и хлопают крыльями. А под их музыку танцуют персоны, вполне согласные натуре, но величины самой незначительной. — Лефорт выставил свой мизинец.

Бежало время. Круша старые порядки и человеческие судьбы, Петр возводил новую Россию. Многое менялось на глазах, лишь страсть к девице из немецкой слободы не ослабевала в царском сердце.

В марте 1697 года Петр отправился путешествовать по чужим землям. Пропадал года полтора — ни строки письма, ни устного привета Анне. Та решила: «Бросил меня царь, завел себе новую девицу. Упустила счастливый шанс».

…Уже в силу вошел август девяносто восьмого года. В саду наливались тяжестью зрелые плоды. Польский посланник Кенигсек натягивал на себя шелковые рейтузы, Анна убирала измятую ими постель. Вдруг под окнами послышались конское ржанье, громкие голоса. Анна выглянула и обмерла: по песчаной дорожке прямой, словно проглотил аршин, шел… Петр.

— Ах, — воскликнула Анна, — мы пропали. Царь, черт его подери, сюда идет. Откуда он взялся?

Кенигсек лихорадочно пытался напялить туфли, да перепутал правый с левым. Он моментально взмок от страха, мысли его помутились. Он взвыл:

Пылкая любовь порой кончается столь же неожиданно, как и возникла. Пока Петр выламывал хребет России под западный камзол, пока обагрял брусчатку Красной площади кровью стрельцов и в Тайном приказе подвешивал несчастных на крюки за ребра, он не забывал Кукуй-городок. Кукуйцы встречали герра Питера радушно: танцы, выпивки, хорошенькие женские лица, жаркие объятия Анны — все это веселило душу, уставшую от перестройки государства.

— Тебе, Аннушка, единственной я верю без оглядки, всю натуру свою распахиваю, — доверительно говорил царь девице Монс.

Не ведал Петр того, о чем давно шушукались за его спиной: Анна была блудлива, мало кому из ухажеров в ласках отказывала. Меншиков как-то случайно застал ее в беседке, в одиночестве задумчиво глядевшей в голубое небо. Решительный в любви, он тут же, возле резных перил, шанса своего не упустил. С Кенигсеком и вовсе Анхен крепко спуталась.

Царь об этом узнал нечаянно. Вскоре после виктории над шведами под Нотебургом Кенигсек по пьяному делу и неосторожности свалился в глубокий ручей, ушел под лед. При утопленнике нашли тугую пачку писем, а с раздувшейся груди Петр снял большой медальон. Письма положили возле огня просушиться, ибо выяснить следовало: не содержат ли тайн государственных? А царь колупнул ногтем золотую крышку, раскрыл медальон и вельми изумлен был:

— Портрет Аннушки? Как? Почему? А это что — прядь волос с ее очаровательной головки? И эту прядку я, неразумец, может целовал!

Этой страшной истории более двух сотен лет. Она поразила умы ее современников лютой и беспричинной жестокостью. Любимец двора поэт Михаил Херасков говорил Екатерине Великой, что «Злоба сия может поколебать в человеке благородном уважение к людскому племени». Отметим, что для раскрытия истины едва ли не впервые в России была произведена с судебной целью эксгумация трупа

Семеновского полка капитан Жердинский держал нечто вроде игорного дома. Каждый день здесь за зеленым сукном ломберных столов собиралась изрядная компания, состоявшая преимущественно из персон военного звания.

В тихий послеобеденный час, когда многие из петербуржцев вкушали по древнему русскому обычаю сон, исходил азартным томлением майор лет тридцати пяти. Хрупкого, словно саксонский фарфор, сложения, с узким, побледневшим от волнения лицом, с растрепанным коком над высоким лбом, он испытывал Фортуну за вистом.

Взмокшей и слегка дрожавшей ладонью время от времени он подгребал к себе выигранные деньги. Сидевший напротив мрачный кирасир пошарил по пустым карманам мундира и со злобой плюнул на пол:

— Ну, Христер Клот, тебе везет, как подлецу! Выставил меня начисто. За какой-то час просадил тебе месячное жалованье. Что ж я пошлю теперь старухе-матери? Ох, где ты, моя удача?

Клот ехидно ухмыльнулся:

Бросили кости. Выиграл Парамонов, затем еще и еще он срывал куш. Клот матерился, стучал сапогами, хлопал по столу кулаком.

Парамонов, размягчаясь от удачи, дал денег Насте, приказал:

— Сбегай в лавку к Хорькову, купи бутылку марсалы. Да прикажи, чтоб дал самой лучшей.

Мелькнув босыми пятками, девочка поспешила выполнять желание хозяина. Вернулась она скоро, но счастье уже успело полностью отвернуться от кирасира Парамонова: он проиграл все, что выиграл прежде, проиграл и самое Настю.

Попивая марсалу, счастливый Клот говорил:

Парамонов сказал правду про родителей Насти. Когда она была совсем малышкой, ее отец и мать прислуживали в доме Парамоновых, что на Покровке в Москве. В декабре 1770 года в старой столице разразилась чума. Говорили, что ее занесли срлдаты, воевавшие против Турции.

Коса смерти нашла свои первые жертвы на какой-то суконной фабрике. Неопытность врачей и легкомыслие народа, не понимавшего страшной опасности, позволили болезни быстро распространиться по всему городу.

Главнокомандующим Москвы в то время был неустрашимый (согласно легенде) граф Петр Семенович Салтыков. Знаменитость свою он обрел в семилетнюю войну. Рассказывали, что фельдмаршал расхаживал поверх редутов и отмахивался от летавших вокруг ядер хлыстиком.

Теперь же сей воин не выказал прежней удали. Едва началась чума, как он, забыв свой долг, в смятении бежал из Москвы в свою родовую деревню. Дурному примеру последовали гражданский губернатор, комендант, полицмейстеры.

Город, брошенный на произвол судьбы, являл страшное зрелище. Как писал очевидец, «чернь предалась буйству, насилиям, грабежам. Пошел слух, что болезнь нарочно распространяют лекаря. Тогда заболевших стали прятать, не сообщать об оных. Кабаки были наполнены негодяями, и пьяные, выходя оттуда, заражали один другого. Повсюду валялись незахороненные трупы. Мародеры бросались на них, ища деньги и прочую добычу, но находили для себя лишь неминуемую смерть».

Майор Клот покинул Петербург 7 сентября 1777 года, ровно за два дня до печально знаменитого наводнения, когда мутные волны бились о стены Зимнего дворца, а размытые могилы выпустили гробы и утопающие цеплялись за них.

Майор направился через Ригу в сельцо Царнау. Там находилось небольшое имение его жены Елизаветы Стернстраль, дочери палача. Этой даме было под сорок лет. Елизавета относилась к тем натурам, на которые в молодом возрасте природа наносит тонкий слой красоты, от которого после замужества и рождения уже первого ребенка не остается и следа. Высокого роста и по этой причине постоянно сутулящаяся, с жидким пучком белесых волос, мелкими чертами лица, с остреньким носиком, она все же упрямо считала себя весьма неотразимой.

Во всяком случае, Елизавета была энергична и предприимчива. Именно благодаря этим качествам ей удалось упросить, умолить петербургское начальство позволить мужу занять освободившееся место начальника местного военного гарнизона. Она знала читать и писать, хранила у себя несколько книг и слыла среди местного бомонда женщиной весьма просвещенной.

Занятием своего отца Елизавета не только не тяготилась, но даже весьма гордилась. Когда ей было всего лет пять, отец взял ее на экзекуцию, которую совершал над провинившимся крестьянином. Экзекуция заключалась в том, что крестьянина — тщедушного, лет пятидесяти — привязали к деревянной кобыле, и отец Елизаветы не торопясь, с какой-то залихватской ловкостью поддергивал кнутовищем, наносил удары, отчего на костлявой спине появлялись длинные вспухшие следы. После десяти ударов вся спина была в крови, затем на лопатках отслоилась кожа. Не выдержав назначенных ему тридцати ударов, крестьянин испустил дух.