В половине первого ночи с берега приехал командир. Правый трап стоявшего на рейде крейсера осветился электрическими лампочками, и их отражения заиграли по тёмной зыби. Командир выслушал рапорт вахтенного начальника, повздыхал и, мягко ступая по доскам палубы, ушёл в своё помещение.

Отсвистали фалрепных, убрали вельбот. Огни на трапе исчезли. Стало тихо. Весь огромный силуэт крейсера, убаюканный монотонным плеском моря о борта, задремал. Вступившему на вахту мичману, часовым, вахтенным и подвахтенным матросам — каждому казалось, что до смены ещё очень много времени, чуть ли не целые сутки, — и что кругом всё на свете спит, а бодрствует только один он.

Часовой с детским лицом, стоявший возле флагштока кормового, спущенного теперь флага, то переступал с ноги на ногу, то, облокотившись на магазинку, замирал в одной позе и, не отрываясь, глядел на берег. Раскинувшийся там город был похож на огромное тёмно-сизое пятно, усеянное огненными точками, но часовому Степану Макаренко казалось, что он узнаёт направление той улицы, на которой помещается здание воинского присутствия, где он десять месяцев назад стоял перед начальниками голый.

Тогда вся кожа на его теле стала шероховатой, и подёргивались сами собою ноги. Степану пришло на память, как он забыл там шапку и вышел к матери, ожидавшей его на улице, сказать, что его приняли, и как старуха вся затряслась и не плакала, а только начала стонать, как будто у неё вдруг заболел зуб.

Потом Степан пробыл дома ещё целых десять дней, и родные над ним постоянно причитывали, как причитывали, два года назад, над умершим мужем его сестры Назаром. От этих причитаний Степану делалось страшно. Чтобы прогнать страх, он уходил с товарищами на «досвитки», шутил там с дивчатами и пил водку. Самая красивая из них, Катря, которая прежде не подпускала к себе и близко, теперь не прогнала его, когда в тёмных сенях он прильнул к её горячим губам.