В узких коридорах Московского университета на Моховой было прохладно. Николай Захаров, студент-заочник третьего курса юридического факультета, ждал вызова к декану. Собственно, дело могло обойтись и без вызова: в заявлении с просьбой направить его на производственную практику он не только указал место, где хотел практиковаться, но и достаточно обоснованно, как ему казалось, изложил мотивы своей просьбы. Прошло больше получаса, как секретарша положила заявление будущего практиканта на стол декана, но ответа еще не было, и эта затяжка заставляла думать, что декану что-то неясно и он непременно позовет Захарова. В ожидании, чтобы не нервничать, он принялся медленно ходить по коридору.

Природа не обидела Захарова ни ростом, ни телосложением, ни лицом. Она щедро отпустила ему на все. Статный, широкий в плечах, с хорошо развитой мускулатурой, он выглядел несколько старше своих двадцати пяти лет. Густые русые волосы, ниспадая крупными волнами на виски, еще сильнее подчеркивали плавность линий его высокого ясного лба, на котором, как два длинных пшеничных колоса, изгибались выгоревшие на солнце брови. Щеки Захарова были худые, впалые и при ярком электрическом освещении — дневной свет в коридор не проникал — казались серыми, отчего лицо его выглядело утомленным.

Проходя в третий или четвертый раз мимо двери кабинета декана, Захаров заметил, что ее чуть-чуть приоткрыли, вероятно для того, чтобы устроить легкий сквознячок. Большие окна кабинета выходили на солнце, а оно в этот час пекло неимоверно. Остановившись у двери, он прислушался. Из кабинета доносился разговор. Один голос был старческий, надтреснутый и переходил временами на фальцет: конечно, это декан. Другой голос — бархатный, сочный и по-волжски окающий — был незнакомым: как заочник Захаров сталкивался лишь с теми из профессоров и преподавателей, кому приходилось сдавать экзамены, да с персоналом, оформлявшим документацию заочников.

— Он кто — рядовой милиционер? — послышался старческий голос декана.

— Да, сержант. Работает в вокзальной милиции, — с расстановкой ответил волжанин, очевидно, затягиваясь папиросой.

Тот, кому в лютые январские морозы доводилось собственными боками испытать, что такое теплушка военных лет с тремя рядами нар, тому еще долгие годы будет казаться удобным, как родной дом, даже плохонький, дребезжащий на стыках рельсов, зеленый вагон старого российского образца. А если к тому же есть своя отдельная полка да хорошие соседи, которые не прочь забить «морского козла», то и время летит незаметно. Пассажиру, подсевшему на одной из станций, трудно бывает отличить, кто здесь родственники, а кто просто дорожные спутники. Нигде с такой душевной искренностью не живет хлебосолье, как в дороге, под крышей жесткого вагона.

С волнением подъезжает пассажир к Москве. Много разных планов промелькнет в голове его, пока он, отлежав бока, ожидает столицу, рисуя ее в своем воображении такой величественной, какой она обычно выглядит на открытках, в киножурналах и в рассказах восторженных бывальцев.

…Последнюю ночь перед Москвой многие почти совсем не спали. Мужчины целыми часами простаивали в тамбуре и без конца курили. Не было уже тех бойких разговоров и шуток, которые оживляли вагон, когда он стучал по рельсам за тысячи километров от столицы. А последние часы в вагоне чувствовалось какое-то особенное напряжение и озабоченность. Матери сосредоточенно наряжали в лучшее платье детей, солдат-отпускник, еще в части припасший флакон цветочного одеколона, здесь его распечатал и, не жалея, почти умылся им. Даже заядлый старик сибиряк, который ничего, кроме Сибири, не признавал, и тот перед Москвой надел чистую рубаху и стал собранней и молчаливей. Молодой матрос, в течение двух последних суток прессовавший под матрацем складки на широченных брюках, был ими очень доволен. Когда кто-то из соседей по купе пошутил: «Тронь — обрежешься», матрос с минуту не мог прогнать широкую улыбку со своего обветренного и загорелого лица.

Лишь один студент из Ленинграда, до фанатизма влюбленный в свой город, с подчеркнуто равнодушной позой лежал на средней полке и демонстрировал перед товарищем москвичом безразличие к этому, как он выразился, «безалаберному и купеческому городу с кривыми улицами». О том, какой город красивее — Москва или Ленинград, они начали спорить еще от Новосибирска; вспомнили около десятка крылатых высказываний классиков литературы об этих двух городах, но спор так и остался нерешенным. Когда же в окнах замелькали подмосковные дачи, ленинградец не выдержал и, незаметно прошмыгнув со своим чемоданчиком к выходу, где уже толпились с узлами и чемоданами нетерпеливые пассажиры, прилип к окну и залюбовался окрестностями Москвы.

Алексей Северцев не менее других чувствовал, как с каждой минутой нарастает его волнение.

В зале транзитных пассажиров у билетных касс металась молодая женщина. Ее русые волосы были растрепаны, лицо в испуге.

— Дочка моя… Нина… Господи! Граждане, вы не видели девочку? Дочь потеряла… Дедушка, присмотрите, пожалуйста, за моими вещами, — обратилась она к старику, сидевшему на крепком деревянном сундучке. Оставив чемодан и сумку, женщина выбежала из зала.

Всякий, кто видел горе матери, потерявшей ребенка, отнесся к этому сочувственно, с желанием помочь хоть добрым советом или утешением. И только трое молодых людей, у которых эта сцена происходила на глазах, были равнодушны к несчастью женщины. Они только ждали удобного случая, чтобы «увести» чемодан, оставленный на хранение старику.

Три вора, три старых рецидивиста — Князь, Толик и Серый. От настоящих имен они уже отвыкли. В воровской среде принято называть друг друга кличкой.

В свои двадцать восемь лет Князь треть жизни провел в лагерях, под следствием, в тюрьмах и в бегах. Если бы его спросили: почему он ворует, то вряд ли он смог бы по-настоящему ответить на это. Ему казалось, что ворует он всю жизнь, а зачем, почему ворует — никогда об этом не думал. Он был высокого роста и, как принято говорить, хорошо скроен и крепко сшит. Из него мог бы получиться неплохой спортсмен, если бы не бессонные ночи и кутежи, которые продолжались неделями, пока были деньги. Когда деньги кончались, пьяный разгул сменялся лихорадкой воровства с постоянным риском жизнью. Белки серых глаз Князя были воспалены, на его худых щеках, не по возрасту рано, проступала мелкая сетка склеротического румянца. Через всю правую щеку, от уха до подбородка, тянулся свежий розоватый шрам, и щека время от времени подергивалась в нервном тике.

В то время как разыгралась история с сумкой, привлекшая внимание многих пассажиров, Князь, Толик и Серый в другом зале преспокойно тянули за стойкой буфета пиво и смеялись над стариком.

Посматривая на часы, Князь изредка бросал тревожный взгляд в сторону, откуда они только что пришли. Он знал, что оставаться в вокзале дольше рискованно, но и не хотел уходить. Он любил этот вокзал.

Размешивая в пиве соль, Князь решил сделать «третий заход». Его чистая работа с сумкой, которая Толиком и Серым была признана «люксовской», разожгла в нем спортивный азарт вора.

— Что, пойдем под занавес? — многозначительно спросил у него Толик и поставил на стойку кружку.

«Выходом под занавес» у атамана было принято называть третью рискованную кражу после двух неудавшихся.

Было три часа дня, когда Виктор Ленчик со студентками-однокурсницами ожидал электропоезд на Малаховку, где у его родителей была дача. В воздухе дрожало знойное марево. У тележек с газированной водой стояли длинные очереди. Люди спешили скорей вырваться из раскаленных стен города в дачную свежесть Подмосковья.

Прохаживаясь по перрону, в широкополой соломенной шляпе, Виктор рассказывал спутницам о том, как профессор Киселев на экзамене по уголовному процессу незаслуженно снизил ему отметку. Высокий ростом, Ленчик был красив. Кожа его нежного, холеного лица была бледновато-матовой. Говорил он быстро и запальчиво, отчего его и без того выразительные и нервные губы дрожали в изломах, сдвигались в гримасах пренебрежения и иронии. Длинный серый пиджак, узенькие короткие брюки, зеленый галстук с ярко-красной полосой посредине обращали внимание прохожих. Даже маленькие темные усики, напоминающие крылья бабочки, и те как бы кричали: «Взгляните!» И кое-кто «взглядывал».

— Я отвечал ему блестяще! Обоснованные положения, богатые иллюстрации и, представьте себе, — тройка. Да, да тройка! Нет, это возмутительно! Гробить за то, что я не посещал его скучные лекции, — это хамство!

У входа в вокзал Ленчика остановил сержант милиции Захаров. Взяв под козырек, он вежливо проговорил:

— Молодой человек, ведь есть же урна для этого…

С тех пор как Наташа переступила порог Верхнеуральской школы и начала свой первый урок по литературе в восьмом классе, прошло почти три года.

Много воды утекло за это время, на многое Наташа стала смотреть другими глазами. Самым тяжелым воспоминанием для нее был Николай. Все письма, написанные ему за первые полгода жизни в Верхнеуральске и адресованные на милицию, канули, как в воду. Только одно вернулось с короткой припиской на конверте: «Адресат выбыл». Писала Наташа и на домашний адрес Николая, но и эти письма оставались без ответа. Молчание это она понимала: такие, как Николай, если уходят, то не возвращаются. Все яснее и яснее становилось для нее, как глубоко и несправедливо она его обидела. Она все больше убеждалась, что прошлое вернуть невозможно. Писать ему перестала совсем. Из письма матери Наташа узнала, что Николай, по слухам, женился и в милиции уже не работает. Эта новость была тяжела, но и ее она пережила. Все свои тревоги и тоску о том, что могло бы быть, но чего не случилось, она топила в работе.

Еще будучи студенткой, Наташа проявляла большую любовь к устному народному творчеству. Ее доклады по русскому фольклору отличались самостоятельностью и глубиной. Руководители семинаров предрекали ей успех в науке и считали, что если на кафедре русского фольклора в этом году будет принят только один аспирант, то самым достойным претендентом, несомненно, явится Лугова. Но к удивлению всех, от аспирантуры Наташа отказалась. А когда профессор Вознесенский укорял ее, что она зарывает заживо в землю талант филолога-фольклориста, отказываясь от аспирантуры, Наташа твердо заявила, что плохо знает жизнь и потому ей непременно нужно несколько лет поработать.

Но были и другие причины, по которым Наташа так резко изменила свои планы, отказавшись от аспирантуры. В душе она питала надежду, что на Урал с ней поедет и Николай. Но все получилось не так. В ту последнюю встречу, когда она больше часа под дождем ждала его, чтоб высказать, что тревожило и мучило ее, он даже не захотел говорить. Перед отъездом она намеревалась зайти к нему, но в последнюю минуту решила лучше объяснить все письмом из Верхнеуральска. Объяснилась, но безответно.

Когда в школе наступили летние каникулы, Наташа написала матери, что в Москву она этим летом не приедет, и приглашала ее к себе в гости. Елена Прохоровна не поверила. Вначале она подумала, что дочь шутит и хочет приехать без предупреждения, как снег на голову, но следующее большое письмо рассеяло ее предположения. Наташа писала, что все это лето намерена провести с фольклорной экспедицией от Уральского университета. В нежелании дочери приехать на каникулы в Москву Елена Прохоровна видела только одно — дочь стала забывать мать.

Заведующий аспирантурой филологического факультета Московского университета Николай Ильич Костичев сидел за столом, заваленным бумагами, и обливался потом. Листая папку с документами, он обратился к заведующему кафедрой фольклора профессору Вознесенскому, когда тот уже собрался уходить.

— Константин Александрович, тут есть заявление. Учительница с Урала. Производственная характеристика хорошая. Хочет учиться на вашей кафедре. Может, познакомитесь с документами?

— Вы меня извините, Николай Ильич. Очень тороплюсь. У меня заседание в Союзе писателей.

Профессор Вознесенский уже совсем было вышел, но в дверях задержался и спросил:

— Вы говорите, с Урала? Как фамилия?

Чувство простого товарищества к Ларисе у Алексея Северцева стало перерастать в нечто большее. На лекции он всегда знал: где и с кем она сидит, хотя избегал смотреть в ее сторону. Все могло бы быть хорошо, если б не один злополучный случай, который поссорил их. Поссорились не на неделю, не на месяц, а на годы.

А началось все с пустяка. Алексей нечаянно наступил Ларисе на ногу. «Ох ты, черт возьми, не сердись, совсем не заметал», — сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал настраивать приемник. Лариса промолчала, но на второй день принесла ему стенограмму лекций «Правила хорошего тона». Лекции эти были прочитаны в Московском институте театрального искусства и в Институте международных отношений некоей бывшей княгиней Волконской. Алексей взял лекции и пообещал вернуть через два дня. Это было в праздничный вечер, на котором Лариса должна была выступать в студенческом клубе в концерте. В зале сидели известная всему миру Раймонда Дьен и ее французские друзья, борцы за мир, приехавшие погостить в Советский Союз. Никогда Лариса так не волновалась, как теперь. Ей очень хотелось, чтоб французским гостям понравился ее танец.

И вот, наконец, объявлен ее номер. Пианист взял первые аккорды, и Лариса не чувствуя под собой пола, на одних пальчиках с легкостью пушинки выпорхнула на сцену.

В танец она вложила всю душу. И когда закончила и убежала за занавес, зал клокотал. Ее вызывали три раза: до тех пор, пока она не повторила конец танца.

Разрумянившаяся и счастливая, с букетом осенних цветов, положенных у рампы молодым французом в черном галстуке, Лариса прибежала в свою подшефную комнату студенческого общежития, чтобы переодеться, и увидела Алексея. Он лежал на койке. В комнате, кроме него никого не было.

Шла последняя минута ожидания свердловского поезда.

— Идет! Идет! — закричал Ленчик, завидев вдали дым от паровоза. — Вы стойте здесь, Елена Прохоровна, а я побегу к вагону.

Наташа стояла в тамбуре и махала рукой. Завидев ее, Ленчик чуть было не сшиб с ног старушку на перроне.

Потрясая над головой огромным букетом цветов, он, оттолкнув носильщика, первым ворвался в тамбур. Цветы из его рук перешли в руки Наташи. Ленчик подхватил ее чемодан.

— Стоп! — крикнул Илья Филиппович и так крепко сжал руку Ленчика, что тот отпустил чемодан. Наташа в это время была уже на перроне в объятиях Елены Прохоровны.

Алексей чувствовал, что с каждым днем Лариса все больше занимает место в его жизни. То, что она многим нравилась, он видел. Замечал он также и то, как весела она бывала на перерыве в кругу своих товарищей по курсу. Но стоило только подойти Алексею, как все, точно по команде, замолкали и Лариса увлекала группу куда-нибудь в другой угол.

«Пренебрегает, бойкотирует», — проносилось у него в голове, и он отходил, в сотый раз проклиная злополучные лекции княгини Волконской и слово «свиристелка».

А в июне, в конце учебного года, третьего московского года в жизни Алексея, у него произошла еще одна встреча с Ларисой. В городском суде шел интересный процесс, на котором с защитительной речью выступал Ядов. Теперь он был уже доцент, и ходили слухи, что у него почти написана докторская диссертация.

На этот суд Алексей отправился из-за Ларисы. Ядова он не любил за излишнюю сентиментальность и театральную манерность, которыми он стал особенно грешить за последние годы. Кто-то из студентов сказал о нем: «объелся популярностью».

Речь Ядова Алексей слушал рассеянно. Больше он думал о Ларисе, которая сидела у окна, недалеко от адвокатского столика. Алексей уже мысленно подбирал первые слова, с которыми подойдет к ней во время перерыва. Он был рад, что никого из тех ее поклонников, что, как хвост, всегда волочатся за ней, в зале не было. «Почему она опустила глаза и даже, кажется, чуть-чуть зарумянилась, когда нечаянно встретилась со мной взглядом? Ведь при полном равнодушии так не должно быть. Но тогда что же это такое, неужели презирает?» — думал Алексей, тайком поглядывая на Ларису.