В последние дни последнего лунокруга Осени по умирающим лесам Аскатевара гулял ветер с северных хребтов — холодный ветер, несущий запах дыма и снега. Тоненькая, совсем невидимая в своих светлых мехах, точно дикий зверек, девушка Ролери все дальше углублялась в лес сквозь вихри опавших листьев. Позади остались стены, камень за камнем поднимавшиеся все выше на склоне Тевара, и поля последнего урожая, где завершалась хлопотливая уборка. Она ушла одна, и никто ее не окликнул. Чуть заметная тропа, которая вела на запад, была исполосована бесчисленными бороздами — их оставили бродячие корни в своем движении на юг. Ролери то и дело перебиралась через рухнувшие деревья и огромные кучи сухих листьев.

Там, где у подножия Пограничной гряды тропа разветвлялась, Ролери пошла прямо, но не сделала и десяти шагов, как услышала позади ритмичный нарастающий шорох. Она быстро обернулась.

На северной тропе появился вестник. Его босые подошвы разметывали кипящий прибой сухих листьев, длинный концы шнура, стягивающего волосы, бились по ветру за плечами. Он бежал с севера — ровно, упорно, на пределе сил и, даже не взглянув на девушку у развилки, исчез за поворотом. Топот его ног затих в отдалении. Ветер подгонял его всю дорогу до Тевара, куда он нес известия, что надвигается буря, беда, Зима, война. Ролери равнодушно повернулась и пошла дальше по тропе, которая прихотливо петляла вверх, по склону, между огромными сухими стволами, стонавшими и скрипевшими от ударов ветра. Потом за гребнем распахнулось небо, а под небом лежало море.

Западный склон гряды был очищен от высохшего леса, и Ролери, укрывшись от ветра за толстым пнем, могла без помех рассматривать сияющий простор запада, бесконечное протяжение серых приморских песков и справа, совсем близко внизу, красные крыши обнесенного стенами города дальнерожденных на береговых утесах.

Высокие, ярко выкрашенные каменные дома уступами окон и крыш уходили к обрыву. За городской стеной, там, где утесы понижались к югу, на аккуратных террасах коврами раскинулись луга и поля, расчерченные правильными линиями дамб. А от городской стены на краю обрыва через дамбы и дюны, через пляж, над влажно поблескивающей прибрежной отмелью гигантские каменные арки вели к странному черному острову среди сверкающего песка. Черная глыба, вся в черной игре теней, круто вставала в полумиле о города над ровной плоскостью и искрящейся гофрировкой пляжа — мрачная несокрушимая скала, увенчанная куполами и башнями, вытесанными с искусством, недоступным ни ветру, ни морю. Что это могло быть такое — жилище, изваяние, крепость, могильник? Какие черные чары выдолбили камень и воздвигли этот немыслимый мост в том былом времени, когда дальнерожденные были еще могучи и вели войны? Ролери пропускала мимо ушей путаные истории о колдовстве, без которых не обходилось ни одно упоминание о дальнерожденных, но теперь, глядя на черный риф среди песков, она испытывала незнакомое ощущение отчужденности — впервые в жизни она соприкоснулась с чем-то совсем ей чуждым, что было сотворено в одном из неведомых ей былых времен руками из иной плоти и крови, по замыслу, рожденному иным разумом. Эта черная громада казалась зловещей и неодолимо влекла ее к себе. Как завороженная она следила за крохотной фигуркой, которая шла по высокому мосту, — такая ничтожная в сравнении с его длиной и высотой, черная точка, черная черточка, ползущая к черным башням среди сверкающего песка.

— Каша совсем остыла! — проворчал он и оттолкнул плетенку, а потом, когда старая Керли покорно взяла ее, чтобы подогреть бхану, мысленно обозвал себя сварливым старым дурнем. Но ведь ни одна из его жен — правда, теперь всего одна и осталась, — ни одна из его дочерей, ни одна из женщин его Рода не умеет варить бхановую кашу, как ее варивала Шакатани. Как она стряпала! И какой молодой была… последняя его молодая жена. Умерла в восточных угодьях, умерла молодой, а он все живет и живет — и вот уже скоро опять наступит лютая Зима.

Вошла девушка в кожаной куртке с выдавленным на плече трилистником знаком его Рода. Внучка, наверное. Немного похожа на Шакатани. Он заговорил с ней, хотя и не припомнил ее имени:

— Это ты вчера вернулась поздней ночью, девушка?

Тут он узнал ее по улыбке и по тому, как она держала голову. Та маленькая девочка, с которой он любил шутить, — такая задумчивая, дерзкая, ласковая и одинокая. Дитя, рожденное не в срок. Да как же ее все-таки зовут?

— Я пришла к тебе с вестью, Старейший.

Что вызывало приливы у этих берегов: почему дважды в день к ним стремительно подступала вода, катясь гигантским валом высотой от пятнадцати до пятидесяти футов, а потом опять откатывалась куда-то вдаль? Ни один из Старейшин города Тевара не сумел бы ответить на этот вопрос. Любой ребенок в Космопорте сразу сказал бы: приливы вызывает луна, притяжение луны.

Луна и земля обращаются вокруг друг друга, и цикл этот занимает четыреста дней — один лунокруг. Вместе же, образуя двойную планету, они обращаются вокруг солнца торжественным величавым вальсом в пустоте, длящимся до полного повторения шестьдесят лунокругов, двадцать четыре тысячи дней, целую человеческую жизнь — один год. А солнце в центре их орбиты, это солнце называется Эльтанин, Гамма Дракона.

Перед тем как войти под серые ветви леса, Джейкоб Агат взглянул на солнце, опускающееся в туман над западным хребтом, и мысленно произнес его истинное название, означавшее, что это не просто солнце, но одна из звезд среди мириада звезд.

Сзади до него донесся ребячий голос — дети играли на склоне Теварского холма, и вспомнил злорадные, только чуть повернутые прочь лица, насмешливый шепот, за которым прятался страх, вопли у него за спиной: «Дальнерожденный идет! Бегите сюда посмотреть на него!» И здесь, в одиночестве леса, Агат невольно ускорил шаг, стараясь забыть недавнее унижение. Среди шатров Тевара он чувствовал себя униженным и мучился, ощущая себя чужаком. Он всегда жил в маленькой сплоченной общине, где ему было знакомо каждое имя, каждое лицо, каждое сердце, и лишь с трудом мог заставить себя разговаривать с чужими. А особенно — когда они принадлежат к другому биологическому виду и полны враждебности, когда их много и они у себя дома. Теперь он с такой силой ощутил запоздалый страх и муки оскорбленной гордости, что даже остановился. «Будь я проклят, если вернусь туда! — подумал он. — Пусть старый дурень верит чему хочет и пускай коптится в своем вонючем шатре, пока не явится гааль. Невежественные, самодовольные, нетерпеливые, мучномордые, желтоглазые дикари, тупоголовые врасу! Да гори они все!»

— Альтерран?

Над крышами и недостроенными стенами Зимнего Города разнесся стук камня о камень (глухой и отрывистый, он был слышен во всех высоких алых шатрах вокруг города. Ак-ак-ак-ак. Этот звук раздавался очень долго, а потом в него вдруг вплелся новый стук — кадак-ак-ак-кадак. И еще один — более звонкий, прихотливо прерывистый, и еще, и еще, пока отдельные ритмы не затерялись в лавине сухих дробных ударов камня о камень, уже неотличимых друг от друга в беспорядочном грохоте.

Лавина стука все катилась, оглушая и не смолкая ни на миг. И наконец Старейший из людей Аскатевара вышел из своего шатра и медленно направился к Городу между рядами шатров и пылающих очагов, над которыми поднимались струи дыма, колеблясь в косых лучах предвечернего предзимнего солнца. Грузно ступая, старик в одиночестве прошествовал через стоянку своего племени, через ворота Зимнего Города и по узкой тропе, вившейся среди крутых деревянных крыш, единственной надземной части зимних жилищ, вышел на открытое пространство, за которым опять начинались крутые крыши. Там сто с лишним мужчин сидели, упершись подбородками в колени, и, как завороженные, стучали камнем по камню. Вольд сел на землю, замкнув круг. Он взял меньший из двух лежащих перед ним тяжелых, гладко отполированных водой камней и, с удовольствием ощущая в руке его вес, ударил по большому камню — клак! Клак! Клак! Справа и слева о него продолжался оглушительный стук, тупой монотонный грохот, сквозь который, однако временами прорывался четкий ритм. Он исчезал, возникал снова, на миг придавая стройность хаотической какофонии. Вольд уловил этот ритм, встроился в него и уже не сбивался. Шум словно исчез и остался только ритм. И вот уже сосед слева тоже начал обивать этот ритм — их камни поднимались и опускались в одном дружном движении. И сосед справа, и сидевшие напротив — теперь они тоже четко били в лад. Ритм вырвался из хаоса, подчинил его себе, соединил все борющиеся голоса в полное согласие, слил их в могучее биение сердца Людей Аскатевара, и оно стучало, стучало, стучало.

Этим исчерпывалась вся их музыка, все их пляски.

Наконец какой-то мужчина вскочил и вышел на середину круга. Грудь его была обнажена, руки и ноги разрисованы черными полосами, волосы окружали лицо черным облаком. Ритмичный стук замедлился, затих, замер вовсе.

— Вестник с севера рассказал, что гааль движется Береговым Путем. Их очень много. Они пришли в Тлокну. Все слышали про это?

Дальнерожденный вышел из шатра Умаксумана и остановился, продолжая разговаривать с молодым вождем. Оба смотрели на север и щурились, потому что седой ветер обжигал глаза холодом. Агат протянул руку вперед, словно говорил о горах, и порыв ветра донес до Ролери, которая стояла, глядя на дорогу, ведущую к городским воротам. От его голоса она вздрогнула, и по ее жилам побежала волна страха и тьмы, пробудив воспоминание о том, как этот голос говорил в ее мыслях, внутри ее, и звал, чтобы она пришла к нему.

И тут же, точно искаженное эхо, в ее памяти прозвучали злые слова, резкие, как пощечин. Когда на лесной тропе он крикнул, чтобы она уходила, когда он прогнал ее от себя.

Она опустила на землю корзины, которые оттягивали ей руки. В этот день они перебирались из алых шатров, в которых прошло ее кочевое детство, под крутые деревянные крыши, в тесноту подземных комнат, переходов и кладовых Зимнего Города, и все ее родные и двоюродные сестры, тетки, племянницы возбужденно перекликались, хлопотливо сновали между шатрами и воротами, нагруженные связками мехов, ларцами, мешками из шкур, корзинами, горшками. Она оставила свои корзины у дороги и пошла к лесу.

— Ролери! Ро-о-лери! — доносились сзади пронзительные голоса, которые вечно звали, наставляли, бранили ее, ни на мгновение не стихая у нее за спиной. Она ни разу не оглянулась и продолжала идти вперед, а очутившись под защитой леса, побежала — и замедлила шаг, только когда все звуки затихли вдали, пропали в полной вздохов и шорохов тишине среди деревьев, стонущих под ветром. О стоянке людей напоминал лишь легкий горьковатый запах древесного дыма, который доносился и сюда.

Теперь тропа во многих местах была перегорожена рухнувшими деревьями, и ей приходилась перебираться через них или проползать под ними, а сухие сучья рвали ее одежду, цеплялись за капюшон. Ходить по лесу при таком ветре было небезопасно — вот и сейчас где-то выше по склону раздался приглушенный расстоянием треск. Еще один ствол не выдержал напора ветра. Но ей было все равно. Сейчас она могла бы вновь спуститься на эти серые пески, чтобы спокойно, совсем спокойно ждать, когда обрушится на нее пенящаяся стена воды в четыре человеческих роста. Она остановилась с той же внезапностью, с какой побежала, и замерла на окутанной сумраком тропе.

Во тьме, что противостояла солнцу, пробудился безмолвный дух. Погруженный всецело в хаос, он не ведал, что такое порядок. Он не владел даром речи и не знал, что тьма зовется ночью.

По мере того как забрезжил позабытый им свет, дух шевельнулся, пополз, побежал, то падая на четвереньки, то выпрямляясь, направляясь неведомо куда. В том мире, в котором он пребывал, не было путей, поскольку всякий путь подразумевал наличие начала и конца.

Все в этом существе было перемешано и запутано, все вокруг противилось ему. Смятение его бытия усугублялось силами, для которых у существа не было названий, — страхом, голодом, жаждой, болью. Сквозь дремучую чашу действительности существо брело на ощупь в тишине, пока его не остановила ночь — самая могучая из неведомых ему сил. Но когда вновь забрезжил рассвет, оно опять двинулось неизвестно куда.

Внезапно очутившись на залитой ярким солнцем Поляне, существо выпрямилось и на какое-то мгновение застыло. Затем прикрыло глаза руками и закричало.

Парт, сидевшая за прялкой в залитом солнцем саду, первой увидала его на краю леса. Она оповестила остальных учащенной пульсацией своего мозга. Но страх ей был неведом, и, к тому времени когда остальные вышли из дома, она уже пересекла Поляну и оказалась рядом со странной фигурой, раболепно припавшей к земле среди высоких, сочных трав. Приблизившись, они увидели, что Парт положила руку ему на плечо и, низко склонившись, что-то тихо шептала существу.

Зоув прожил шестьдесят лет. Парт — двадцать, но в этот холодный день, заставший девушку в Длинном Поле, она чувствовала себя старухой, потерявшей счет годам. Ее вовсе не утешала мысль о грядущем триумфе прорыва к звездам или о торжестве истины. Пророческий дар ее отца преломился в ней в отсутствие иллюзий. Она знала, что Фальк собирается уйти из Дома.

— Ты больше сюда не вернешься, — только и выдавила из себя она.

— Я вернусь, Парт.

Девушка обняла его, пропуская мимо ушей обещания.

Фальк попытался мысленно дотянуться до нее, но в телепатическом общении он был не слишком искусен. Единственным Слухачом в Доме была слепая Кретьян. Никто из прочих обитателей Дома не проявлял способностей к общению без слов — мыслеречи. Техника обучения мыслеречи не была утрачена, однако на практике применялась нечасто. Великое достоинство этого наиболее сжатого и совершенного способа общения превратилось в угрозу для людей.

Дни, счет которым Фальк давно потерял, стали потихоньку удлиняться, и он понял, что Конец Года, день зимнего солнцестояния, скорее всего уже миновал. Хотя зима, вследствие глобального потепления климата, была не столь суровой, как в те годы, когда город стоял на поверхности, она тем не менее оставалась промозглой и унылой. Часто шел снег; Фальк сообразил: если бы у него не было одежды из особой зимней ткани и спального мешка, захваченных из Дома Зоува, холод причинял бы ему куда большие неудобства. Северный ветер дул настолько свирепо, что Фалька все время сбивало немного к югу, и, чтобы не идти против ветра, он при первой же возможности брал курс на юго-запад.

Одним пасмурным днем он шагал по берегу текущего на юг ручья — с трудом продирался сквозь густой подлесок, покрывавший каменистую, раскисшую под дождем и снегом почву. Внезапно кустарник сошел на нет, и Фальк резко остановился. Перед ним простиралась широкая река, испещренная оспинами дождя, поверхность которой тускло блестела. Низкий противоположный берег был наполовину скрыт густым туманом.

Фалька ужаснула ширина этой реки. Он был потрясен мощью безмолвного черного потока, величественно несущего свои воды под затянутым облаками небом на запад. Сперва он решил, что это, должно быть, Внутренняя река, один из немногих верных ориентиров, известных по слухам жителям Восточного Леса. Однако утверждалось, что Внутренняя река течет на юг, являясь западной границей царства деревьев. По всей видимости, Фальк вышел на один из ее притоков. Теперь не будет нужды карабкаться по высоким холмам, к тому же не возникнет проблем ни с питьевой водой, ни с дичью. Более того, приятно чувствовать под ногами песчаный берег, а над головой — чистое небо вместо угнетающего полумрака голых ветвей.

Однажды утром ему удалось подстрелить у реки дикую курицу. Их кудахчущие, низко летающие стаи встречались здесь повсеместно, регулярно снабжая путника мясом. Фальк лишь перебил птице крыло, и, когда он подбирал ее, она была еще жива. Курица забила крыльями и закричала пронзительным птичьим голосом:

— Брать жизнь… брать жизнь…

— Старуха Кесснокати говорит, что должен пойти снег, — раздался тихий голос его приятельницы. — Мы должны быть готовы, вдруг нам представится шанс сбежать.

Фальк продолжал молча сидеть, напряженно вслушиваясь в гомон стойбища — доносившиеся издалека голоса, переговаривавшиеся на чужом языке; сухой скрежет скребка о шкуру; тоненький крик ребенка; потрескивание огня в шатре.

— Хоррессинс!

Кто-то снаружи позвал его, и он поспешно встал. Женщина поспешно схватила Фалька за руку и повела туда, откуда его позвали. У большого общего костра в центре круга, образованного шатрами, праздновали удачную охоту — поджаривали быка. Фальку сунули в руку кусок мяса. Сок и растаявший жир бежали по его подбородку, но он не обращал внимания на подобные мелочи, дабы не уронить достоинства охотника общины Мзурра племени Баснасска.

Люди, среди которых он оказался, шли очень узким, извилистым и тернистым Путем по необъятным равнинам прерий, и Фальк должен был в точности следовать всем изгибам этого пути. Племя Баснасска питалось исключительно свежим полупрожаренным мясом, сырым луком и кровью. Дикие погонщики дикого скота, они, подобно волкам, избавляли многочисленные стада от слабых, ленивых или увечных животных. Вся их жизнь, не знавшая покоя, была зациклена на мясе. Они охотились с ручными лазерами и обороняли свою территорию от чужаков с помощью устройств в виде птиц, одно из которых и уничтожило слайдер Фалька. Эти устройства представляли собой небольшие ракеты, автоматически наводившиеся на все объекты, что использовали энергию ядерного распада.

Путники пересекли Великие прерии пешком, о чем легко сказать, но трудно сделать. Дни стали длиннее, чем ночи, и весенний ветер все теплел. Наконец они впервые хотя бы издали увидели цель своего путешествия — барьер, от обилия снега и от расстояния казавшийся белым, стену, пересекавшую материк с севера на юг. Фальк долго стоял неподвижно, глядя на эти горы.

— Эс Тох стоит высоко в горах, — сказала Эстрел. — Там, я надеюсь, каждый из нас найдет то, что ищет.

— Зачастую я скорее боюсь этого, чем на это надеюсь. И все же я рад, что увидел горы.

— Нам пора идти дальше.

— Я спрошу Герцога, не возражает ли он, если мы отправимся в путь завтра.