Десять минут до полуночи: благочестивая пятница в мае – тончайшая пелена речного тумана окутала рыночную площадь. Бонн напоминал в этот час какой-то балканский город, неряшливый и загадочный, сплошь опутанный сверху трамвайными проводами. Бонн был похож на темный дом, где кто-то умер, дом, по католическому обряду задрапированный в черное и охраняемый полицейскими. Их кожаные плащи поблескивали в свете уличных фонарей, а черные флаги нависали над ними подобно простершим крылья огромным птицам. Такое впечатление, что все, кроме полисменов, услышали сигнал тревоги и поспешили сбежать из города. Промчалась машина, торопливо протопал редкий пешеход, и вновь полная тишина. Прогромыхал трамвай, но где-то очень далеко. В витрине бакалейщика поверх пирамиды из консервных банок написанное от руки назойливое объявление призывало: «Срочно пополняйте запасы только у нас!» Разлегшиеся среди россыпей крошек марципановые свинки, похожие на облысевших мышей, напоминали о давно миновавшем Дне Всех Святых.

Только лозунги на плакатах не заставишь замолчать. Расположенные на одном уровне, как будто по особому указанию, они продолжали вести свою никчемную войну с деревьев и с фонарных столбов. Слова на них были выведены светоотражающей краской, их наклеили на листы фанеры, обтянули по краям тонкой каймой из черной материи, и они таращились на него, как живые, пока он торопливо проходил мимо. «Отправьте иностранных рабочих домой!», «Очистите Бонн от коррупции!», «Объедините сначала Германию, а уж потом – Европу!» Но самый крупный возвышался над всеми – полотнище, растянутое прямо поперек улицы: «Откройте дорогу на Восток, если путь на Запад завел в тупик!» Темные глаза прохожего не обращали на них ни малейшего внимания. Полицейский, постукивая, скорчил ему гримасу, отпустив тяжеловесную шутку по поводу погоды. Другой попытался проверить документы, но быстро отвязался. Третий выкрикнул: «Добрый вечер!» – не получив ответа. Потому что мысли его сейчас занимала одна полная фигура, маячившая в ста шагах впереди и поспешно удалявшаяся по широкому проспекту, то скрываясь под полотнищем очередного черного флага, то снова появляясь в сально-желтом свете фонаря.

Темнота сгустилась бесцеремонно – серенький денек с легкостью уступил ей место, но ночь выдалась неожиданно морозной, и снова пахнуло зимой. На протяжении большинства месяцев Бонн – не место, чтобы отслеживать смену времен года. Здешний климат заключен внутри домов. Это климат головных болей, теплый и безвкусный, как вода в магазинных бутылках, климат постоянного ожидания, климат горечи, которой несет от медленного течения реки, климат усталой природы, где даже растительность пробивается с неохотой, а воздух – бывший ветер, потерявший силу на равнине. Поэтому сумерки превращаются всего лишь в заурядное потемнение дневной дымки, когда вдоль унылых улиц включаются люминесцентные лампы фонарей. Но той весенней ночью зима вернулась с кратким визитом, незаметно проскользнув вдоль долины Рейна под разбойничьим покровом тьмы, и заставила их ускорить движение, обжигая непредвиденной стужей. Глаза невысокого мужчины, напряженно устремленные вперед, от холода начали слезиться.

Проспект описал дугу и привел их к желтым стенам здания университета. «Демократы! Вздерните баронов прессы!», «Мир принадлежит молодежи!», «Пусть отпрыски английских лордов просят подаяния!» «Акселя Шпрингера – на виселицу!», «Да здравствует Аксель Шпрингер!», «Протест – это Свобода!». Здесь плакаты были гравюрами на дереве, отпечатанными в студенческой типографии. Молодая листва над головами сверкала осколками навеса из зеленого стекла. Освещение стало ярче, а полицейские попадались реже. Мужчины прошли дальше, не ускоряя, но и не замедляя шагов. Первый выглядел солидным и деловитым университетским инспектором. Но его походка, хотя и достаточно быстрая, казалась неловкой и скованной, словно ему было привычнее более величественное окружение – походка исполненного чувства собственного достоинства немецкого бюргера. Короткие взмахи рук, спина совершенно прямая. Знал ли он, что его преследуют? Голову он держал высоко и властно, но скорее по привычке. Человек, привлеченный чем-то замеченным впереди? Или же движимый тем, что осталось сзади? Уж не страх ли не позволял ему обернуться? Хотя уважающий себя господин не вертит зря головой. Второй, более мелкого сложения мужчина непринужденно двигался следом. Призрачно легкий в темноте, он проникал сквозь тени, как сквозь сети, уподобляясь королевскому шуту, тайком готовившему пакость одному из придворных.

Они попали в узкий проулок, где стояла вонь прокисшей еды. И снова со стен на них обрушились печатные крики, на этот раз в типичном для немецкой рекламы духе: «Настоящие мужчины пьют только пиво!», «В знании – сила. Читайте книги издательства “Мольден”!». Здесь впервые сдвоенные отзвуки их шагов раздались четко и синхронно, исключая возможность случайности. Здесь исполненный достоинства мужчина впервые словно очнулся, почувствовав позади опасность. Внешне он всего лишь слегка потерял равновесие, чуть сбившись с решительного ритма своей уверенной поступи, но интуиция заставила его теперь держаться ближе к краю тротуара, в стороне от темноты под стенами домов, и ему явно стало уютнее в более ярко освещенных местах, где фонари и полисмены могли уберечь от угрозы. Но преследователь неумолимо продолжал погоню. «Встретимся в Ганновере!» – вопил плакат. «Карфельд выступает в Ганновере!» «Ждем вас в Ганновере в воскресенье!»

– Почему бы тебе не выбраться наружу и не пройтись пешком? Будь я в твоем возрасте, так и поступил бы. Гораздо быстрее и приятнее, чем торчать среди этого сброда.

– Со мной все будет в порядке, – отозвался Корк, альбинос-шифровальщик, и бросил обеспокоенный взгляд на старшего товарища, сидевшего рядом с ним за рулем. – Поспешать надо медленно, – примирительно добавил он.

Корк был кокни с очень белой кожей, и его тревожило, когда он видел Медоуза в столь взвинченном состоянии.

– Нам надо просто и спокойно воспринимать все, что с нами происходит, верно, Артур?

– А мне так и хочется столкнуть их всех к чертовой матери в Рейн.

Ежедневное совещание в канцелярии посольства в Бонне обычно начинается в десять часов. К этому времени все успевают вскрыть почту, просмотреть поступившие телеграммы и свежие номера немецких газет, а кто-то, возможно, и слегка подлечиться после утомительных общественных обязанностей, выполненных накануне вечером. В качестве принятого ритуала де Лиль часто любил начинать с утренней молитвы даже в кругу посольских агностиков: это никого не вдохновляло и уж тем более не наставляло на путь истинный, зато задавало рабочему дню необходимый ритм, окончательно разгоняло сон и пробуждало инерцию совместной корпоративной активности. В былые времена по субботам одетые в твид добровольцы близкой к отставке возрастной категории собирались, чтобы вернуть себе утраченную общность интересов и забытое умение отдыхать не поодиночке. Теперь с этим было покончено. Субботы воспринимались на одинаковых для всех кризисных условиях, и на них распространялась дисциплина обычного рабочего дня.

В зал входили по очереди, неизменно начиная с де Лиля. Те, кто привык приветствовать друг друга, так и поступали, а остальные молча занимали места в расставленных полукругом креслах – либо продолжая просматривать пачки разноцветных бланков телеграмм, либо рассеянно глядя в окно. Утренний туман постепенно рассеивался, но черные облака сгущались над железобетонным задним крылом посольского здания, и антенны на плоской крыше вырисовывались подобием сюрреалистических деревьев на фоне уже иной темноты.

– Не слишком доброе предзнаменование для занятий спортом, я бы сказал, – подал голос Микки Краббе, но поскольку в канцелярии он не обладал ни авторитетом, ни достаточно высоким положением, никто не удостоил его реплику ответом.

Сидя за стальным рабочим столом лицом к входящим, Брэдфилд не уделял прибытию сотрудников никакого внимания. Он принадлежал к той старой школе государственных служащих, которые даже читали с помощью авторучки, поскольку ее перо плавно скользило одновременно с глазами от строчки к строчке, чтобы в любой момент задержаться для внесения правки или дополнения.

– Может кто-нибудь мне подсказать, – спросил он, не поднимая головы, – как переводится на английский Geltungsbedürfnis?

Это был день почти полной свободы. День, чтобы, оставаясь в Лондоне, воображать себя за городом. В Сент-Джеймс-парке преждевременно наступившее лето продолжало буйствовать уже третью неделю. По берегам озера девушки лежали, как срезанные цветы в совершенно неестественную для майского воскресенья жару. Один из работников парка даже развел костер, и аромат сгоревшей травы проплывал мимо вместе с отдаленным эхом звуков транспорта на прилегавших улицах. Казалось, только пеликаны, неуклюже ковылявшие вокруг своих павильончиков на искусственных островках, еще хотели двигаться. И Алан Тернер, хрустя большими ботинками по гравию дорожки, мог в кои-то веки идти на все четыре стороны. Даже девушки не отвлекали его от желанной прогулки.

На нем были действительно тяжелые и грубые ботинки из коричневой кожи, уже не раз отремонтированные вдоль рантов и не первой свежести, легкий костюм, а через плечо он перебросил такую же замызганную брезентовую сумку. Это был крупный, немного нескладный мужчина с невыразительным бледным лицом, широкими плечами и сильными, как у альпиниста, пальцами. Двигался он с тяжелой размеренностью груженой баржи, широкой, агрессивной походкой полицейского, намеренно лишенной всякого изящества. Возраст его трудно поддавался определению с первого взгляда. Студентам он казался уже старым, но старым только для того, чтобы тоже быть студентом. Он мог насторожить юнцов своими зрелыми годами и в равной степени не вписывался в компанию стариков в силу явной молодости. Его коллеги давно перестали спорить, сколько же ему на самом деле лет. Знали только, что служить он пошел поздно (многие считали это настораживающим признаком), а учился прежде в колледже Сент-Энтони в Оксфорде, куда принимают кого ни попадя. Официальные публикации Министерства иностранных дел проявляли сдержанность. Они могли проливать безжалостно яркий свет на происхождение всех остальных Тернеров, но в случае Алана Тернера хранили молчание, словно, всесторонне рассмотрев факты, пришли к выводу, что лучше всего не особенно распространяться о нем.

– Тебя тоже вызывают, – сказал Ламберт, догоняя его. – Такое впечатление, что на этот раз Карфельд сумел всех достать даже здесь.

– И какого хрена они от нас ждут? Нам пора строить баррикады? Или начинать вязать теплые одеяла на зиму?

Ламберт был маленьким, энергичным человечком, и ему нравилось, когда о нем говорили: такой везде сойдет за своего. Он занимал солидную должность в Западном отделе и организовал крикетную команду, куда принимали всех независимо от социального положения.