Было воскресенье. Старые англійскіе часы въ длинномъ потемнѣлаго краснаго дерева футлярѣ начали бить, какъ-бы тяжело кашляя, десять. Церковный сторожъ дернулъ за веревку, проведенную на колокольню, и на колокольнѣ зазвонили къ поздней обѣднѣ. Въ приходской церкви, на клиросѣ, тенористый дьячекъ, проглатывая слова, началъ читать часы. Богомольцевъ въ церкви совсѣмъ еще не было, но нищіе на паперти уже собирались и размѣщались въ притворѣ на своихъ обычныхъ, давно уже облюбованныхъ, мѣстахъ. Тутъ были мужчины и женщины, большею частью старики и старухи, но крѣпкіе, не хворые. Не отличались они и особенно убогимъ вретищемъ. Женщины были въ ватныхъ кацавейкахъ, иногда ситцевыхъ правда, потертыхъ, залоснившихся, иногда съ заплатами, но не выдавались своимъ рванымъ дырявымъ видомъ. У всѣхъ были головы покрыты приличными почти только сѣрыми суконными платками. Старики были въ крѣпкихъ сапогахъ. Бросалась одна особенность въ глаза: почти у всѣхъ были щеки платками подвязаны.

Подвязанная щека придаетъ очень жалкій видъ человѣку, и нищіе это знали хорошо. Почти отъ всѣхъ стариковъ пахло перегорѣлымъ виномъ.

Среди нищихъ говоръ шопотомъ, перебранка, угрозы за занятыя, якобы, не свои мѣста. Это постоянные, обычные, по нѣскольку уже лѣтъ стоящіе на этой паперти и просящее милостыню у входящихъ и выходящихъ изъ церкви богомольцевъ, очень хорошо знакомые церковнымъ сторожамъ. Нѣкоторые изъ нищихъ стариковъ даже помогаютъ сторожамъ въ кое-какихъ работахъ по церкви и около церкви: ходятъ въ длинной лентѣ сбирающихъ на украшеніе храма, на масло, на вдовъ и сиротъ, на сооруженіе чего-то и тому подобное съ кружками, звонятъ на колокольнѣ, посыпаютъ пескомъ ступени паперти и даже отворяютъ и затворяютъ церковную дверь въ зимнее время передъ входящими и выходящими богомольцами. На исполненіе этой послѣдней обязанности допускается самый «почетный» нищій, старожилъ паперти, ибо эта обязанность даетъ возможность получать въ протянутую руку наибольшую милостыню, какъ не только нищему, но и лицу, облеченному нѣкоторымъ довѣріемъ отъ низшей церковной администраціи.

При размѣщеніи нищихъ въ обычныя двѣ шеренги въ притворѣ паперти, выясняется, что среди нихъ есть что-то въ родѣ старосты, которому остальные обязались подчиняться.

Вотъ сошелъ съ колокольни въ притворъ высокій лысый жилистый старикъ съ плохо-пробритымъ подбородкомъ — николаевскій солдатъ, облеченный въ сѣрое нанковое ватное пальто, и дуетъ въ покраснѣвшіе отъ холода кулаки и бормочетъ беззубымъ ртомъ:

На колокольнѣ раздался второй звонъ. Притокъ богомольцевъ сдѣлался усиленный. Часы кончились и началась обѣдня. Стали появляться молодыя дамы, нѣкоторыя съ дѣтьми, молодые мужчины, дѣвицы въ новомодныхъ шляпкахъ. Публика шла больше парадная. Нагольныхъ полушубковъ и сермяжныхъ армяковъ, даже овчинныхъ чуекъ и женъ мелкихъ торговцевъ въ ковровыхъ платкахъ на головахъ за поздней обѣдней вообще бываетъ мало, а тутъ притокъ этихъ богомольцевъ изъ низшихъ классовъ совсѣмъ прекратился. Къ паперти начали подъѣзжать богомольцы въ извозчичьихъ саняхъ, пріѣхала какая-то нарядная пожилая дама даже въ собственной каретѣ. Какъ только она вошла въ церковь, изъ церкви тотчасъ-же выскочилъ церковный сторожъ Наумъ, не старый еще человѣкъ солдатской выправки въ длинномъ черномъ сюртукѣ съ краснымъ кантомъ и свѣтлыми пуговицами, въ усахъ на румяномъ лицѣ и крикнулъ, озираясь на нищихъ:

— Кто тутъ есть изъ стариковъ? Ахъ, да… Алексѣй! Ты можешь… Сейчасъ генеральша Вывертова, выходя изъ кареты, поскользнулась на ступенькѣ и чуть не упала. Посыпь-ка песочкомъ ступеньки у паперти. Мы ихъ и забыли посыпать.

— Слушаю-съ, Наумъ Иванычъ… — встрепенулся старикъ съ козлиной бородкой. — Песокъ въ оградѣ?

— Нѣтъ. Ты обойди притворъ-то. Онъ въ уголкѣ, съ боку около притвора приготовленъ. А вы что тутъ бунтуете? — угрожающе обратился онъ къ старухамъ-нищимъ. — Сейчасъ старостинъ племянникъ жаловался, что кричите, бранитесь. Здѣсь церковная паперть, а не баня… Храмъ…

— Видите, видите. Андронычъ правду говорилъ, что нажалуется старостинъ племянникъ, — сказала старуха въ черномъ суконномъ платкѣ другимъ старухамъ. — Двугривенный дѣлили, Наумъ Иванычъ, и не могли подѣлить поровну — вотъ изъ-за чего вышло.