Рецензирование несуществующих книг не есть изобретение Лема; примеры можно найти не только у современного писателя - Х.Л.Борхеса (скажем, "Анализ творчества Герберта Куэйна" в сборнике "Хитросплетения"), идея гораздо старше - и даже Рабле был не первым, кто ее воплотил. Но курьезность "Абсолютной пустоты" в том, что автор решил создать целую антологию таких критических опытов. Систематичность педанта или шутника? Второе более вероятно, и этого впечатления не ослабляет предисловие предлинное и ученое, в котором читаем: "Писание романов есть форма утраты свободы творчества. (...) В свою очередь, рецензирование - труд еще более каторжный и еще менее благодарный. О писателе можно хотя бы сказать, что он сам себя приневолил - избрав сюжет. Положение критика хуже: рецензент прикован к предмету рецензии, как каторжник к тачке. Писатель теряет свободу в своей книге, критик - в чужой".

Напыщенность этих сентенций слишком очевидна, чтобы принимать их всерьез. Чуть ниже в предисловии (названном "Автозоил") говорится: "Литература повествовала доселе о вымышленных _персонажах_. Мы пойдем дальше: будем описывать вымышленные _книги_. Вот она, возможность вновь обрести свободу творчества, а заодно - совершить обручение двух неродственных душ, беллетриста и критика".

"Автозоил", по Лему, есть творчество, свободное "в квадрате", поскольку критик текста, введенный в сам текст, получает большую свободу маневра, нежели автор-повествователь традиционной или нетрадиционной литературы. С этим еще можно было бы согласиться: подобно марафонцу, что ловит второе дыхание, литература ныне стремится подчеркнуть дистанцию между собою и изображаемым. Хуже другое - теоретическое вступление тянется без конца. Лем рассуждает о положительных сторонах небытия, об идеальных математических объектах и новых метауровнях языка. Для шутки это уже длинновато. Больше того - своей увертюрой Лем просто мистифицирует читателя (а может, и самого себя?), так как псевдорецензии, составляющие "Абсолютную пустоту", вовсе не сводятся к набору шуток. Я разделил бы их иначе, чем автор, - на три категории.

1) Пародии, подражания и передразнивания: сюда относятся "Робинзонады", "Ничто, или Последовательность" (оба текста высмеивают - по-разному "Nouveau Roman" ["новый роман" (фр.), или "антироман"]), да еще, пожалуй, "Ты" и "Гигамеш". Впрочем, "Ты" - вещь довольно рискованная; выдумать _плохую_ книгу и после ее за это высмеять - слишком дешевый прием. В формальном плане всего оригинальнее роман "Ничто, или Последовательность", поскольку его уж точно никто бы не смог написать; форма псевдорецензии позволяет выполнить акробатический трюк: дать критический разбор книги, которой не только нет, но и быть не может. "Гигамеш" понравился мне меньше всего. Речь идет о мешке и шиле; но, право, стоит ли при помощи _таких_ шуток разделываться с шедеврами? Быть может - если сам их не пишешь.

2) Черновые наброски (ведь что это, если не своего рода черновики?), такие, как "Группенфюрер Луи XVI" или "Идиот", а также "Вопрос темпа". Каждый из них - как знать? - мог бы воплотиться в хороший роман. Однако эти романы следовало бы сперва написать. Изложение - безразлично, критическое или нет, - в конце концов всего лишь приправа к блюду, которого нет на кухне. Почему нет? Критика посредством инсинуаций занятие неблагородное, но один раз я себе это позволю. У автора были замыслы, которые он не мог осуществить в полном объеме: написать не сумел, а не писать было жалко; вот и вся тайна происхождения этой части "Абсолютной пустоты". Лем достаточно сметлив, чтобы предвидеть подобный упрек, и решил парировать его - предисловием. Поэтому в "Автозоиле" он жалуется на убожество средств, которыми располагает прозаик, вынужденный, подобно мастеровому, обстругивать описания типа "маркиза вышла из дому в пять". Но настоящее мастерство не бывает убогим. Лем испугался трудностей, что ждали его при написании трех романов, названных мной для примера, и предпочел увернуться, как-нибудь выкрутиться, не рисковать. Заявляя, что "каждая книга - кладбище сонма других, которые она вытеснила и тем погубила", он дает нам понять, что идей у него больше, чем биологического времени (Ars longa, vita brevis [искусство долговечно, жизнь коротка (лат.)]). Но первоклассных, многообещающих идей в "Абсолютной пустоте" не очень-то много. Есть там, как уже говорилось, демонстрация трюков, но все это - шутки. Я, однако, подозреваю тут кое-что посерьезнее, а именно тоску по невоплотимому.

Станислав Лем

"Робинзонады"

"LES ROBINSONADES" par Marcel Coscat (Ed. du Seuil - Paris)

Вслед за "Робинзоном" Дефо появился на свет куцый швейцарский Робинзон для детского чтения и еще целое множество инфантилизованных вариантов жизни без людей; несколько лет назад парижская "Олимпия", идя в ногу со временем, выпустила "Сексуальную жизнь Робинзона Крузо", пошлую книжонку, автора которой можно и не называть, он скрыт под одним из псевдонимов, являющихся собственностью издателя, который нанимает литературных поденщиков с очевидными целями. Но "Робинзонад" Марселя Коски стоило дожидаться. В них изложена светская жизнь Робинзона Крузо, его общественно-благотворительная деятельность, его изнурительная, многотрудная и многолюдная жизнь, поскольку речь идет о социологии одиночества - о масс-культуре необитаемого острова, под конец романа просто битком набитого народом.

Произведение господина Коски, как вскоре становится ясно читателю, не является перепевом уже имевшихся версий и не носит коммерческого характера. Автора не занимает ни сенсация, ни порнография безлюдья, он не направляет похоть потерпевшего на пальмы с волосатыми кокосами, на рыб, коз, топоры, грибы, колбасы, снятые с разбившегося корабля. В этой книге, вопреки версии "Олимпии", Робинзон не предстает перед нами разнузданным самцом, который, подобно фаллическому единорогу, топча кусты, сминая заросли сахарного тростника и бамбука, насилует песчаные пляжи, горные вершины, воды залива, пронзительные крики чаек, гордые тени альбатросов или пригнанных к берегу штормом акул. Тот, кто ждал от книги чего-нибудь в этом роде, не найдет здесь пищи для распаленного воображения. Робинзон Марселя Коски - это логик в чистом виде, крайний конвенционалист, философ, сделавший из теории выводы, настолько далеко идущие, насколько возможно, а крушение корабля - трехмачтовой "Патриции" - распахнуло перед ним ворота, разорвало путы, приготовило лабораторную аппаратуру для эксперимента, поскольку это событие дало ему возможность постичь собственную суть, не искаженную присутствием других людей.