Южная Англия, Данвуди, 1834 год

Церковный двор так зарос травой, что с трудом можно было прочесть имена на надгробных камнях. Это огорчило Артура — кто будет заботиться об этой могиле? Кто положит цветы к этому надгробию, под которым лежит Филипп? Когда викарий взглянул на свинцовое небо и откашлялся, Артур исподтишка оглядел сгрудившихся вокруг ямы участников похорон, мысленно прикидывая, кому из них можно доверить уход за могилой.

Таких среди провожающих Филиппа в последний путь не было.

Густым басовитым голосом викарий запел похоронный гимн, и участники похорон, в траурной одежде и черных шляпах, присоединились к нему, подхватив грустную мелодию. Эту толпу привело сюда всего лишь болезненное любопытство — они пришли, чтобы поглазеть и убедиться, что один из печально известных повес с Риджент-стрит умер.

Артур устремил взгляд на простой сосновый гроб, опущенный в яму, зиявшую перед ним, и представил себе Филиппа, лежащего внутри: руки, как положено, скрещены на том, что осталось от груди, серое лицо, на котором больше нет выражения боли, и саван, окутывающий его тело. Он пожалел, что не нашел ничего лучшего, во что можно было бы облачить друга: к несчастью, в Данвуди не оказалось ничего подходящего, ведь Данвуди — это всего лишь охотничий домик, в который редко кто заглядывал. Там нашелся только комплект какой-то старой, неописуемого вида одежды, которую Артур и выдал хозяину похоронного бюро. Но Филипп был человеком не столь крупного телосложения, как предыдущий владелец домика, да к тому же значительной части его торса больше не существовало — ведь удар был ужасающе сильным. Конечно, Артур не считал, что для загробного существования важно, во что одеть покойника. Просто Филипп всегда был щеголем, крайне щепетильным во всем, что касалось одежды: знай, он, что ему придется лежать в гробу в старой, плохо сидящей на нем одежде, он был бы очень огорчен.

Лондон, Мейфэр, 1837 год

Если бы Артуру Кристиану предстояло быть подвергнутым худшей из всех пыток, палачи не смогли бы придумать ничего более изощренного, чем этот прием, который он сам же и организовал в своем доме.

И во всем был виноват он, только он, и никто больше. В конце концов, ведь это он давал бал в своем особняке на Маунт-стрит, и именно его равнодушие позволило всякому светскому сброду войти в его дом. Уж лучше быть утопленным и четвертованным, думал Артур, чем исполнять роль хозяина этого хорошо продуманного приема — и множества точно таких же в течение сезона, — лишь бы не выносить призывные взгляды Порции Беллоуз, которая к тому же еще и трогала его сейчас за ногу.

И в том, что она трогала его за ногу, был, конечно, виноват он сам. Слишком невнимательно относился он к своим гостям и потому не заметил, когда она пришла, а потом было уже слишком поздно. Порция очень целеустремленно загнала его в маленький альков в стороне от главного коридора, и ее рука нагло принялась шарить по его бедру.

— Я никогда не забывала вас, Артур, ни на мгновение, — промурлыкала она голосом, который больше всего подходил для спальни.