Термин «шизоидный» применяется к индивидууму, цельность переживания которого расщеплена двойственным образом: во-первых, существует разрыв в его отношениях с его миром, а во-вторых, существует раскол в его отношении к самому себе. Подобная личность не способна переживать самое себя «вместе с» остальными или «как у себя дома» в этом мире, а наоборот, этот индивидуум переживает самого себя в состоянии отчаянного одиночества и изоляции. Более того, он переживает самого себя не в качестве цельной личности, а скорее в виде «раскола» всевозможными образами: вероятно, как разум, более или менее слабо связанный с телом, как два и более «я» и тому подобное.

В этой книге предпринимается попытка экзистенциально-феноменологического описания некоторых шизоидных и шизофренических личностей. Однако, прежде чем начать такое описание, необходимо сравнить данный подход с подходом обычной клинической психиатрии и психопатологии.

Экзистенциальная феноменология пытается изобразить природу переживания личностью своего мира и самое себя. Это попытка не столько описать частности переживания человека, сколько поставить частные переживания в контекст всего его бытия-в-его-мире. Безумные вещи, сказанные и сделанные шизофреником, по сути, останутся закрытой книгой, если не понять их экзистенциального контекста. Описывая один путь сумасшествия, я попробую показать, что существует постижимый переход от здорового шизоидного способа бытия-в-мире к психотическому способу бытия-в-мире. Сохраняя термины «шизоидный» и «шизофренический» соответственно для здорового и психотического состояния, я, конечно же, буду употреблять эти термины не в их привычном, клиническо-психиатрическом контексте, а феноменологически и экзистенциалистски.

Клинический фокус достаточно узок и охватывает лишь некоторые из путей шизоидного существования и перехода к шизофреническому с отправной шизоидной точки. Однако описание эпизодов, пережитых пациентами, имеет целью показать, что эти случаи нельзя полностью охватить методами клинической психиатрии и психопатологии в их теперешнем состоянии, а наоборот, для демонстрации их подлинно человеческих уместности и значимости необходим экзистенциально-феноменологический метод.

В данной книге я, насколько мог, непосредственно шел к самим пациентам и свел до минимума обсуждение исторических, теоретических и практических вопросов, поднимаемых психиатрией и психоанализом. Частная форма человеческой трагедии, с которой мы здесь сталкиваемся, никогда не представлялась с достаточной ясностью и определенностью. Поэтому я чувствую, что в первую очередь должна быть поставлена чисто описательная задача. Таким образом, эта глава дает лишь краткое представление об основной ориентации данной книги, для того чтобы избежать самого ужасного непонимания. У этой книги две цели: с одной стороны, она предназначена для психиатров, которые хорошо знакомы со «случаем», но, возможно, не привыкли рассматривать «случай» qua person, как описывается он здесь; с другой стороны, она обращена к тем, кто знаком с подобными личностями или сочувствует им, но не сталкивался с ними в качестве «клинического материала». Неизбежно, что она чем-то не удовлетворит как тех, так и других.

У современного психиатрического жаргона есть одна дополнительная характеристика. Он описывает психоз как отсутствие социальной или биологической приспособляемости, недостаток адаптируемости особо радикального свойства, потерю контакта с реальностью или нехватку проницательности. Как сказал ван ден Берг, такой жаргон является настоящей «клеветнической терминологией». Клевета — безнравственна, по крайней мере в понятиях девятнадцатого века. По существу, этот язык во многом является результатом попыпок избежать размышлений с точки зрения свободы выбора и ответственности. Но он подразумевает определенный стандартный образ человеческого бытия, которому не соответствует психически больной. В сущности, я не возражаю против всего, что подразумевает эта «клеветническая терминология». На самом деле я чувствую, что мы должны быть более откровенны в отношении суждений, которые без колебаний произносим, когда называем кого-то психически больным. Когда я выдаю кому-то удостоверение о психическом расстройстве, я выражаюсь не двусмысленно, записывая в документе то, что человек — душевнобольной, может представлять опасность для самого себя и других, требует ухода и лечения в психиатрической больнице. Однако в то же самое время, по моему мнению, существуют другие люди, которые считаются здоровыми, но на самом деле являются душевнобольными, которые могут представлять такую же или еще большую опасность для самих себя и других, но которых общество не считает психически ненормальными и не помещает в дурдом. Мне известно, что человек, о котором сказали, что он заблуждается, возможно, при своем заблуждении говорит мне правду, и не двусмысленно или метафорически, но в буквальном смысле слова, и что расщепленный разум шизофреника может впустить свет, который не входит в неповрежденные, но закрытые умы многих здоровых людей. По мнению Ясперса, шизофреником был Иезекииль.

Я должен признаться здесь в одном затруднении, с которым сталкиваюсь, будучи психиатром: оно является фоном для большей части этой книги. Проблема заключается в том, что, кроме случаев хронических шизофреников, я с трудом обнаруживаю «признаки и симптомы» психоза в личностях, с которыми беседую. Обычно я считал это своим недостатком: я, видимо, не настолько умен, чтобы понять галлюцинации, мании и т. п. Если я сравнивал свой опыт общения с душевнобольными и описания психоза в стандартных учебниках, то находил, что авторы не дают картины того, как эти люди вели себя со мной. Может быть, они правы, а я — нет. Потом я подумал, что, возможно, не правы они. Но это мнение так же несостоятельно. Нижеследующее, по-видимому, является изложением фактов.

Стандартные учебники содержат описание поведения людей в поведенческом поле, включающем в себя психиатра. Поведение пациента в некоторой степени является функцией поведения психиатра в том же самом поведенческом поле. Стандартный психически ненормальный пациент есть функция стандартного психиатра и стандартной психбольницы. Символическим основанием, которое, так сказать, подчеркивает описания Блойлером шизофреников, является его замечание, что, когда все сказано и сделано, те становились для него более чуждыми, чем птицы в его саду.

Мы знаем, что Блойлер подходил к своим пациентам так, как подошел бы к клиническому случаю клиницист-непсихиатр, — с уважением, любезностью, вниманием и научным любопытством. Однако пациент болен в медицинском смысле слова, и вопрос заключается в диагностировании его состояния посредством наблюдения за признаками его болезни. Подобный подход рассматривается как самоочевидно оправданный таким множеством психиатров, что они с трудом могут понять, на что я намекаю. Конечно же, сегодня существует множество других школ, но в нашей стране эта школа по-прежнему самая распространенная. Определенно этот подход считается само собой разумеющимся неспециалистами. Я все время говорю здесь о психически больных пациентах (то естъ, как скажет немедленно самим себе большинство людей, н е о тебе и обо мне). Психиатры по-прежнему на практике придерживаются такого подхода, хотя и признают на словах несовместимые с ним взгляды, мировоззрения и методы. Но в нем существует так много хорошего и ценного, к тому же так много надежного, что у кого угодно имеется право проверить как можно пристрастнее любое утверждение, что некая клиническая профессиональная установка подобного рода не отвечает всем требованиям или даже может быть заменена при определенных обстоятельствах. Трудность состоит не просто в обращении внимания на доказательство чувств пациента, какими они раскрываются в его поведении. Хороший клиницист сделает скидку на то, что, если его пациент встревожен, кровяное давление может быть выше обычного, пульс может быть учащенным и т. п. Затруднение состоит в том, что, когда проверяется «сердце» или даже весь человек в качестве организма, не интересуются природой собственных личных чувств в отношении него: все что угодно может оказаться неуместным и не приниматься в расчет. Утверждаются более или менее стандартные профессиональные мировоззрение и методы.

То, что классическая клиническая психиатрическая установка в принципе не изменилась со времен Крепелина, можно увидеть, сравнив нижеследующую цитату со сходной установкой любого современного британского учебника по психиатрии (например, Мейера, Слейтера и Рота).

Теперь мы можем более точно определить суть нашего клинического исследования. Человек может обладать чувством своего присутствия в мире в качестве реальной, живой, цельной и, во временном смысле, непрерывной личности. Как таковой, он может жить в мире и встречаться с другими: мир и другие переживаются как в равной мере реальные, живые, цельные и непрерывные.

Подобная, в своей основе онтологически*2 уверенная, личность будет встречать все жизненные опасности — социальные, этические, духовные и биологические — с твердым ощущением реальности и индивидуальности самое себя и других людей. Зачастую для такой личности с подобным чувством своей неотъемлемой самости и личностной тождественности, неизменности вещей, надежности природных процессов, субстанциональности природных процессов, субстанциональности других очень трудно перенестись в мир индивидуума, чьим переживаниям чрезвычайно недостает неоспоримой самообосновывающей определенности.

Данное исследование касается случаев, где имеет место частичное или почти полное отсутствие убежденности, проистекающей из экзистенциального положения того, что я назову первичной онтологической уверенностью, — тревог и опасностей, которые, как я буду предполагать, возникают только с точки зрения первичной онтологической неуверенности: и последующих попыток разобраться с подобными тревогами и опасностями.

* Несмотря на философское использование слова «онтология» (особенно Хайдеггером, Сартром и Тиллихом), я употребил этот термин в современном эмпирическом смысле, поскольку он является наилучшим производным словом от слова «бытие» для прилагательных и наречий.

Литературный критик Лайонел Триллинг [47] указывает на весьма существенное отличие, которое бы мне хотелось отметить самому, между основополагающим экзистенциальным положением онтологической уверенности и положением онтологической неуверенности, сравнивая, с одной стороны, миры Шекспира и Китса, а с другой — Кафки:

До сих пор я пытался охарактеризовать некоторые тревоги, являющиеся аспектами основополагающей онтологической неуверенности. Эти тревоги возникают в конкретной эк-зистенциональной обстановке и являются функцией этой обстановки. Когда личность уверена в своем собственном бытии, тревоги не возникают с такой силой и постоянством, поскольку для них нет возможности возникнуть и далее существовать.

При отсутствии подобной основополагающей уверенности жизнь, тем не менее, должна продолжаться. Вопрос, на который теперь нужно попытаться ответить, состоит в том, какую форму отношений с собой развивает онтологически неуверенная личность. Я попробую показать, как некоторые подобные личности, по-видимому, не обладают ощущением того основополагающего единства, которое может сохраняться в течение самых сильных конфликтов с собой, но скорее начинают переживать себя как, главным образом, расщепленные на разум и тело. Обычно они ощущают более тесное отождествление с «разумом».

Именно определенным последствиям этого основного способа, которыми собственное бытие человека может организоваться внутри себя, в основном будут посвящены остальные главы данной книги. Это расщепление будет рассмотрено как попытка справиться с основополагающей подспудной неуверенностью. В некоторых случаях могут существовать средства, позволяющие с ним эффективно жить, или даже попытки его преодолеть; но также весьма вероятно сохранение этих тревог, что в некоторой степени является защитой против них, и это может обеспечить начальную позицию для линии развития, кончающуюся психозом. Последняя возможность всегда имеет место, если индивидуум начинает отождествлять себя исключительно с той своей частью, которую ощущает невоплощенной. В данной главе я сперва противопоставлю схематически и в более общих выражениях воплощенное и невоплощенное «я»; затем, в последующих главах, я оставлю в стороне все варианты такого положения, которые не приводят человека к психиатру в качестве пациента, и подробно прослежу те последствия этого положения, которые имеют результатом тяжелый раскол бытия индивидуума как целого и поэтому могут привести к психозу.

Воплощенное и невоплощенное «я»

Каждый человек, даже самая невоплощенная личность, переживает самого себя как сложным образом связанного со своим телом. При обычных обстоятельствах, в той степени, в какой человек ощущает свое тело живым, реальным и субстанциональным, он ощущает себя живым, реальным и субстанциональным. Большинство людей чувствуют, что они начались тогда, когда началось их тело, и что они закончатся тогда, когда их тело умрет. Мы могли бы сказать, что подобная личность переживает себя как воплощенную.

При описываемом здесь шизоидном состоянии существует постоянное разъединение «я» и тела. То, что индивидуум считает своим истинным «я», переживается как более или менее развоплощенное, а телесные переживания и действия, в свою очередь, ощущаются частью системы ложного «я».

Теперь необходимо рассмотреть два элемента в таком расщеплении более подробно, а также взаимоотношения человека с другими. Сперва мы рассмотрим ментальное, или невоплощенное, «я».

Хорошо известно, что состояние временного отделения «я» от тела переживают и нормальные люди. В основном можно сказать, что это является реакцией, доступной большинству людей, обнаруживающих себя заключенными в некое пугающее переживание, из которого не существует пути физического побега. Узники концентрационных лагерей пытались ощущать себя таким образом, поскольку лагерь не предполагает никакого возможного пути оттуда — как в пространственном смысле, так и в конце определенного промежутка времени. Единственным путем оттуда являлся психический уход в собственное «я» и выход из тела.

Данное разъединение характерным образом связано с такими мыслями, как «Это похоже на сон», «Это кажется нереальным», «Не могу поверить, что это правда», «Кажется, меня ничто не трогает», «Ничего не могу понять», «Это происходит не со мной», то есть с чувством отстраненности и дереализации. Тело может продолжать действовать внешне нормальным образом, но внутренне ощущается, что оно действует само по себе, автоматически.

Однако, несмотря на сновиденческую природу или нереальность переживания и автоматическую природу действий, «я» в то же самое время далеко не «спит»; на самом деле оно чрезвычайно бдительно и может думать и наблюдать с исключительной ясностью.

1. Переживание как свидетельство

2. Межличностные переживание и поведение

3. Нормальное отчуждение от переживания

4. Фантазия как вид переживания

5. Отрицание переживания

За последние двадцать лет психотерапия значительно усложнилась как в теории, так и на практике. Но, однако, из-за всей этой чрезвычайной сложности, а порой и путаницы невозможно, как сказал Пастернак, «не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту».

В практике психотерапии само многообразие методов сделало более очевидной необходимость такой простоты.

Неизменными составляющими психотерапии являются психиатр, пациент, а также постоянные и определенные время и место. Но даже при этом двум людям встретиться не так легко. Мы все живем надеждой, что подлинная встреча между человеческими существами все еще может произойти. Психотерапия состоит в выкидывании прочь всего того, что стоит между нами: бутафории, масок, ролей, лжи, защит, тревог, проекций и интроекций — короче, всех пережитков пропитого, которые мы используем по привычке и тайком, умышленно или неумышленно, в качестве денежных знаков при взаимоотношениях. Именно эти деньги, эти самые средства воссоздают и усиливают условия отчуждения, что первоначально послужили им причиной.

Психоанализ внес существенный вклад, пролив свет на такие пережитки и вынужденные повторения. Сейчас среди психоаналитиков и психиатров наметилась тенденция сосредоточения не только на переносе, не только на том, что произошло прежде, но и на том, чего прежде никогда не происходило, на новом. Таким образом, на практике использование толкований для раскрытия прошлого или даже прошлого-в-настоящем может применяться лишь в качестве одной из тактик, а в теории предпринимаются

*С точки зрения психиатра.

Недостаточно разрушить свое переживание и переживание другого. Нужно покрыть это опустошение ложным сознанием, служащим, по выражению Маркузе, своей собственной ложности.

Эксплуатация не должна быть видна как таковая. Она должна рассматриваться как благотворительность. Преследование предпочтительно не должно обосновываться как черта параноидального воображения, оно должно переживаться как доброта. Маркс описал мистификацию и показал ее функции в его время. Время Оруэлла уже с нами. Колонисты не только мистифицируют местных жителей, им приходится мистифицировать и себя. Мы в Европе и Северной Америке — колонисты. И для того чтобы поддержать наши восхитительные образы самих себя как Божьего дара подавляющему большинству умирающих от голода человеческих особей, нам приходится интериоризировать наше насилие в самих себя и в наших детей и применять для описания этого процесса моралистическую риторику.

Для того чтобы рационально воспринимать военно-промышленный комплекс, нам приходится разрушать наши способности как ясного видения того, что перед нами, так и представления о том, что позади. Задолго до возможного начала термоядерной войны нам пришлось опустошить нашу психику. Мы начинаем с детей. Обязательно поймать их вовремя. Без весьма тщательного и быстрого промывания мозгов их грязные головки могли бы разгадать наши грязные фокусы. Дети еще не дураки, но мы превратим их в слабоумных вроде нас с как можно более высоким коэффициентом интеллекта.

С мгновения рождения, когда ребенок каменного века сталкивается с матерью двадцатого века, он подвергается этому насилию, называемому любовью, — как до него подвергались его отец и мать, а до них их родители и родители их родителей. Это насилие в основном направлено на разрушение его потенциальных возможностей. Это предприятие в целом успешно. Ко времени, когда новому человеческому существу исполняется пятнадцать лет, оно уже похоже на нас. Полубезумное существо, более или менее приспособленное к сумасшедшему миру. В наш век это норма.

Любовь и насилие, строго говоря, являются полярными противоположностями. Любовь позволяет другому быть — с нежностью и заботой. Насилие пытается ограничить свободу другого, принудить его действовать так, как хотим мы, — с крайним недостатком заботы, с безразличием к судьбе другого.

Лишь тогда, когда что-то становится проблематичным, мы начинаем задавать вопросы. Несходство во взглядах пробуждает нас и заставляет увидеть собственную точку зрения по контрасту с другой личностью, которая ее не разделяет. Но мы сопротивляемся подобным конфронтациям. История всевозможных ересей дает больше свидетельств, чем склонность к разрыву общения (отказу от общения) с теми, кто придерживается иных догм или мнений: она дает доказательства нашей нетерпимости к иным фундаментальным структурам переживания. По-видимому, нам нужно разделять с другими общее значение человеческого существования, придавать вместе с другими общий смысл миру, устанавливать консенсус.

По-видимому, как только определенные фундаментальные структуры переживания начинают разделяться с другими, они переживаются в качестве объективных сущностей. Затем такие овеществленные проекции нашей собственной свободы интроепируются. К тому времени, когда социологи начинают изучать такие проецированно-интроепированные овеществления, те уже принимают обличье вещей. Онтологически они не являются вещами. Но они становятся псевдовещами. Таким образом, Дюркгейм был совершенно прав, делая упор на том, что коллективные представления начинают переживаться как вещи, внешние по отношению к кому-либо. Они приобретают мощь и черты отдельных автономных реальностей со своим собственным образом жизни. Социальная норма может накладывать на всех тягостные обязательства, хотя некоторые люди ощущают ее как свою собственную.

В данный момент истории мы все пойманы адом маниакальной пассивности. Мы обнаруживаем себя напуганными истреблением, которое будет взаимным, которого никто не хочет, которого все боятся, но которое может произойти с нами просто «потому, что» никто не знает, как его приостановить. Есть одна возможность делать это — нужно понять структуру такого отчуждения себя от нашего переживания, нашего переживания от наших деяний, а наших деяний от авторства человека. Все выполняют приказы. Откуда они исходят? Вечно из какого-то другого места. Неужели уже невозможно вывести нашу судьбу из этой адской и бесчеловечной фатальности?

Внутри этого наиболее порочного круга мы повинуемся им и защищаем сущности, которые существуют лишь постольку, поскольку мы продолжаем изобретать и увековечивать их. Каким онтологическим статусом обладают эти групповые сущности?

ДЖОНС (громко смеется, затем выдерживает паузу): Я — Магдугал. (На самом деле его зовут не так.)

СМИТ: Как ты зарабатываешь на жизнь, парень? Работаешь на ранчо или что?

Д: Нет, я моряк гражданского флота. Нужно быть очень жилистым.

С: Музыкальный автомат, а? Полагаю, музыкальный автомат иногда поет. Если они правильно налажены. Гм-м. Думаю, это был он. Мое полотенце, гм-м. Мы выйдем в море примерно через… восемь или девять месяцев. Как только… будут починены сломавшиеся детали. (Пауза.)

Д: У меня любовная тоска, тайная любовь.