С того дня она возненавидела снег. Снег начал падать перед рассветом, и к одиннадцати часам, когда принесли телеграммы, знакомый лондонский пейзаж стал белесым.

Отец и мать ушли на весь день, так что вскрыть телеграммы было некому. Они остались лежать на столике в прихожей: страшные, грозящие бедой. Однако день Робин продолжался как обычно. Утром занятия с мисс Смит, затем обед, отдых, прогулка в парке. В половине девятого, когда пришла пора ложиться спать, Робин продолжала твердить себе, что ничего не случилось. Разве можно будет жить по-прежнему, если что-то стряслось со Стиви или Хью?

Потом Робин всю жизнь ломала себе голову: что же заставило ее тогда проснуться? Конечно, не горькие рыдания матери — дом был слишком велик, и они не могли донестись до спальни Робин. Но все же она проснулась, встала с кровати, одернула ночную рубашку и неслышно спустилась по лестнице. В прихожей, где тускло светила лишь одна-единственная лампочка, было пусто.

— Стиви… Хью… оба… — Робин едва узнала материнский голос.

— Дорогая, на рассвете мы поедем в больницу.

Как обычно, на собрание районной ячейки лейбористской партии Джо и Фрэнсис опоздали; Фрэнсис проспал (было девять часов вечера), а Джо работал. Они пробрались в заднюю часть переполненного зала, спотыкаясь о сумки, ноги людей и ножки стульев.

— О черт, — выругался Фрэнсис, когда чья-то трость, висевшая на спинке стула, с грохотом полетела на пол. Люди обернулись и зашикали.

Докладчик уже заканчивал.

— Порог бедности, — довольно громко прошептал Фрэнсис. — Тоска зеленая.

Начались ответы на вопросы. Глаза Фрэнсиса закрылись, голова свесилась на грудь. Джо тоже устал: вечеринка в полуподвальной квартире, которую они делили с Фрэнсисом, слишком затянулась. Честно говоря, Джо не был убежден, что она уже закончилась. Есть было нечего, Джо отчаянно хотел спать, но кто-то занял его матрас.

Майя и Вернон поженились в июне. Свадьбу отпраздновали без помпы, только для своих. Майя была в не по моде длинном белом шелковом подвенечном платье; в руках она держала букет белых лилий, голову украшал венок из тех же цветов. Ее единственными свидетельницами были Элен и Робин; на свадебный завтрак пришли человек тридцать, из которых Майя знала лишь немногих.

В тот же день они на машине Вернона уехали в Шотландию. В июне там было сыро и холодно. Охотничий домик, в котором они провели медовый месяц, окружали черные горы, окутанные туманом. Вернон катал молодую жену на лодке по озеру, поверхность которого напоминала черное стекло.

Через две недели они на машине вернулись в Кембридж. Вернон взял жену на руки и перенес через порог своего дома. Слуги, собравшиеся в холле, вежливо похлопали. Глядя на улыбающиеся лица, сверкающее стекло и полированное дерево, отделявшие ее от прошлого, Майя чувствовала себя победительницей.

Она написала Робин: «Похоже, я миновала одну из вех женской жизни». Элен она тоже написала и назначила встречу. В теплый августовский день она ждала подруг в оранжерее, расположенной в задней части дома. На Майе было синее платье с длинными рукавами, в тон ее сапфировым серьгам и глазам. Прекрасное платье было из дорогой льняной материи, не то что тряпье, которое начинает мяться сразу же, как только его наденешь.

Когда дворецкий впустил Элен и Робин, Майя завизжала от удовольствия.

Майе казалось, что ей снится бесконечный кошмарный сон. Не тот, который остался ей на память после смерти отца, но все же кошмар. Иногда кошмар отступал на неделю-другую, все возвращалось в норму и она снова жила жизнью, которую выбрала сама. Становилась миссис Вернон Мерчант, женой богатого мужа, владелицей большого дома со слугами. Но потом все исчезало, она снова оказывалась в плену кошмара, а большой дом превращался в клетку с прутьями из драгоценностей, платьев и мехов.

Обычно Майя соблюдала осторожность и пыталась быть — по крайней мере, с виду — преданной и послушной женой, в которой, как ей чудилось, нуждался Вернон. Она боялась физической боли, но еще сильнее боялась того, что Вернон овладел ее душой. Казалось, она разбудила в нем что-то ужасное, с каждом днем становившееся сильнее. Она сама не знала, что причиняет ей большую боль — поступки мужа или его слова. Сложив кусочки того, что муж рассказывал о своем прошлом в те ужасные моменты, когда они оставались наедине, Майя начала понимать, что настоящий Вернон, тот человек, за которого она выходила замуж, никогда не существовал. До нее постепенно доходило, что

этому

Вернону требовалось унижать жену и причинять ей боль. Что он презирал не ее, а всех женщин вообще. Что его отношение к ней было неотъемлемой частью его натуры.

Когда Вернон причинял ей боль, она переставала быть Майей Мерчант, красивой и умной светской женщиной, и превращалась в слабое, сломленное существо. Когда однажды он заставил ее встать на колени и просить прощения за какой-то ничтожный недосмотр, Майя едва не убежала из дома, зная, что промедление грозит ей потерей самой себя. И все же она осталась, потому что материальное благополучие значило для нее слишком много: без него Майя просто не смогла бы жить. Развод повредил бы ее репутации и разрушил ее будущее. Куда лучше быть вдовой, часто думала она.

Свернув на Батлер-стрит, Джо увидел, что из дома Клоди вышел какой-то мужчина и исчез в тумане. Джо постучал в дверь. Когда дверь открыла Лиззи, он взял девочку на руки, поднял и поцеловал в макушку.

Работая у доктора Макензи, Робин открыла для себя другой Лондон. Увиденное повергло ее в гнев и отчаяние. Ее беглые заметки были свидетельством бесконечной борьбы за жизнь, которую вели другие люди. «Три комнаты с кухней. Плата за квартиру — 6 фунтов. Муж — 31, жена — 28, пятеро детей — 10, 9, 7, 3; 4 месяца соответственно. Муж без работы. Семья задолжала за квартиру и оплачивает большой счет за лечение младшего сына, больного бронхиальной астмой». Затем следовало душераздирающее описание ежедневного рациона семьи, состоявшего в основном из хлеба, маргарина и порошкового молока.

Иногда на стук в дверь ей отвечали гордым покачиванием головы, принимая Робин за представителя благотворительной организации. Иногда девушку ругали за то, что она сует нос не в свое дело, а однажды какой-то грубиян даже толкнул ее в грязь. Нередко она сталкивалась с апатией — самым распространенным и, возможно, самым страшным результатом нескольких месяцев, а то и лет безработицы. Но все же чаще ее встречали сердечно, радуясь любому предлогу, помогающему скоротать долгий, однообразный и скучный день.

А Фрэнсис познакомил ее с еще одним Лондоном. Городом модных кафе, ночных клубов и ресторанов. Городом, темные и сырые улицы которого в первых лучах рассвета становились волшебными. Городом неожиданных уголков и людей, которые перепархивали с места на место, как экзотические бабочки.

В сентябре 1930 года Робин сидела в прокуренном полуподвальном ночном клубе. Часов в одиннадцать вечера она подняла глаза и увидела Фрэнсиса, лавировавшего между людьми. Он наклонился, поцеловал ее, жестом подозвал официанта и заказал напитки.

— Гай и Чарис скоро придут. А в Фортнэме я столкнулся с Ангусом.

Хождение по магазинам заняло у Элен больше времени, чем она рассчитывала; автобус добрался до окраины Торп-Фена лишь тогда, когда закат начал окрашивать поля и заборы в темные пурпурно-серые тона. Выходя из автобуса, она споткнулась, порвала чулок и задела кошелкой о камень. По дороге домой Элен оглянулась и увидела, что за ней тянется след из лука и репы, проваливавшихся в дырку и падавших в грязь.

У служанки был выходной. Войдя в дом, Элен увидела, что кружевная занавеска окна гостиной слегка отодвинута.

— Элен? — раздался голос отца. — Почему ты опоздала?

— Извини, папа, я не успела на автобус. Следующего пришлось ждать целый час.

Преподобный Фергюсон вышел в скудно освещенный коридор. Темнота подчеркивала запавшие глазницы священника, полные алые губы и длинный, слегка вздернутый нос — черты, роднившие отца с дочерью.

Горничная помогла Майе надеть вечернее платье: шелковое, скроенное по косой, плотно облегавшее ее идеальную фигуру. Майя расправила на бедрах прохладную скользкую ткань и посмотрела в зеркало. Платье было кобальтово-синим, более глубокого оттенка, чем ее глаза. Она подняла волосы и собрала их в гладкий темный узел.

— Спасибо, — сказала довольная Майя и отпустила горничную.

Было почти семь. Она еще раз посмотрела на себя в ручное зеркало и спустилась в гостиную.

— Здравствуйте, Чарлз, — сказала она и позволила Мэддоксу поцеловать ее в щеку.

Чарлз Мэддокс работал в агентстве, занимавшемся рекламой торгового дома «Мерчантс». Майя позволила их отношениям быстро перерасти из деловых в дружеские. Пора было вновь завоевывать себе место в обществе. Доступ в мужские компании, основанные на клубах и пивных, был Майе закрыт, а на ужины с танцами, где обычно и делались дела, ее, вдову, не приглашали. Для этого требовался спутник, а Чарлз Мэддокс был спутником не только красивым, но и завидным.

Мир, который сначала так тепло принял Элен, снова отверг ее. После недельного пребывания в больнице Джулиуса Фергюсона привезли домой, отнесли на второй этаж и поместили в передней спальне, которую тот много лет назад делил с женой. Комнату наполняли напоминания о Флоренс: картина, висевшая на стене напротив изголовья, плюшевый мишка и фарфоровые куклы (то и другое принадлежало Флоренс), сидевшие на комоде рядом с фотографией, сделанной вскоре после свадьбы. Флоренс в белом платье с оборками сидела на качелях, у нее на коленях свернулся щенок.

Окна комнаты выходили на север, в ней было темно и мрачно. Окошки были маленькими, стены выкрашены охрой, а линолеум, настеленный в честь приезда новобрачной, высох и потрескался. Элен каждый день приносила в спальню свежие цветы, но в просторной гулкой комнате они сразу начинали казаться скучными и вялыми. Настроение усталого и страдавшего от боли священника менялось ежеминутно, и добиться его похвалы, так необходимой Элен, было нелегко. Он едва дотрагивался до суфле и супов, стоивших ей стольких трудов. Она взбивала отцу подушки, часто перестилала постель, но ему по-прежнему было неудобно. Капризный голос Джулиуса то гнал ее вниз за подносами и грелками, то звал наверх как раз тогда, когда она садилась в гостиной почитать.

Неделя шла за неделей, и терпение Элен начало подходить к концу. Она становилась вспыльчивой. Однажды утром Джулиус пожаловался, что вода для бритья слишком холодная. Элен круто повернулась и вышла из комнаты, пряча глаза, чтобы отец не увидел в них внезапно охватившего ее гнева. Если бы не отвесные струи дождя, поливавшие траву и дорожки, и не любопытные взгляды прислуги, она бы выбежала во двор.

Вместо этого она полезла на чердак, бесстрашно ступая по узким скрипучим ступенькам. Элен терпеть не могла чердак и поднималась туда только пару раз в год, чтобы найти вещи для благотворительного базара или ярмарки. Осторожно пробираясь между сундуками, коробками и старыми шкафами, она увидела покрытую паутиной арфу — между сохранившимися струнами зияли пустоты, напоминая старческие челюсти; стойку для зонтов в виде слоновьей ноги; коробки с книгами, переплеты которых рассохлись и отстали, а страницы покрылись плесенью. Коляску — возможно, ее собственную — и колыбель. Элен потрогала колыбель, и та со скрипом закачалась. На толстом слое пыли остался след от ее пальцев. По полу засновали пауки, удивленные вторжением в свои владения. Элен пошла дальше, ныряя под стропила. Когда свет из люка перестал разгонять темноту, она стала двигаться ощупью. Чердак, занимавший всю верхнюю часть дома, был разгорожен на части. Вскоре Элен миновала все знакомые помещения. И тут девушке пришло в голову, что, переступая через вещи, принадлежавшие предшественникам отца, она погружается в прошлое. Подсвечники, граммофон, цилиндр. Выцветшие ноты: сентиментальные викторианские романсы о сердцах, слезах и скончавшихся малютках. Затем она открыла последнюю дверь.

Свет ударил Элен в глаза, и она обвела взглядом маленькую пустую комнату. Прямоугольное окно выходило в сад; когда Элен протерла его, то увидела огород и Адама Хейхоу, ухаживавшего за овощами. Она была глубоко тронута, когда Адам, узнавший о болезни священника, вызвался приходить два раза в неделю и работать в саду. Внезапно гнев Элен утих; она села на пыльный пол, закрыла глаза и начала читать молитву.

Четверть у Хью закончилась, и он повез Элен в Эли покупать подарки к Рождеству. Она купила шерсть для вязания, чтобы сделать подарки служанкам и садовнику, и стеклянные глаза для мягких игрушек, которые сама сделала для деревенских девочек. Хью она уже подарила шарф, а отцу на каждое Рождество вязала перчатки и носки. Заглянув в витрину магазина игрушек, она попыталась решить, что можно купить для деревенских мальчиков. Потом подозрительно покосилась на кошелек и тщательно пересчитала полукроны, флорины и шестипенсовики. Воздушные шарики стоили пенни штука — дешево и сердито, но за оловянную машинку, которые так любят все мальчишки, нужно было заплатить два пенса три фартинга. В Торп-Фене было пять маленьких мальчиков. Нет, сосчитать все это было ей не по силам.

— Элен?

Она подняла глаза. Хью смотрел на нее так, что у девушки подкосились ноги.

— Тебе помочь?

Она покраснела — то ли стыдясь собственной глупости, то ли стесняясь взгляда Хью — и выпалила: