Желание мое описать мою жизнь возникло во-первых из деятельности моей, как артистки, которой случалось сталкиваться со множеством людей разных общественных положений, во-вторых, как женщины, побывавшей во многих странах и объехавшей кругом света; наконец, история жизни моей, сама по себе, представляет, — льщу себя этой надеждой, — интерес для русских людей, как по моему происхождению, так и по тем путям, которыми суждено мне было достичь настоящего моего общественного положения.

Я была всегда настолько впечатлительна и восприимчива, что живо сохранила в памяти факты, случившиеся когда мне было всего два года от рождения, и потому я могу начать повествование свое с самого раннего детства.

Отец мой был отставной офицер. Жизнь его и характер, особенно в то время, представляют исключительную натуру, так как, по рождению, принадлежа к классу несчастных крепостных людей и чувствуя себя не в состоянии переносить эту тяжелую зависимость, он решился бежать и избрал себе долю, хотя также тяжелую, но по его взгляду более достойную, а именно — военную службу.

Быв еще у помещика, отец мой с детства состоял певчим в домашней церкви его. Помещик, заметив его голос, музыкальные способности и большую охоту, которые выделяли его из дворовых людей, определил его в школу военной музыки лейб-гвардии Гренадерского полка. На его долю выпал самый трудный инструмент — это тромбон. Учась в школе, он в то же время пел на клиросе.

Отец мой участвовал в походах 1812-14 годов. По окончании войны, предложено было участвовавшим в ней, по желанию, или остаться на службе, или выйти в отставку с получением чина и единовременного пособия. Он избрал последнее, желая возвратиться на родину, чтобы повидаться с родными и показать себя только что произведенным офицером. Но прежде чем добраться до Осташковского уезда (Тверской губернии, места своей родины), он пробыл некоторое время в Петербурге, где женился на дочери чиновника, Екатерине Ивановне Ивановой. Первые дети их умирали. До меня было шесть человек, из которых в живых остался только один брат, на три года старше меня.

Из Петербурга родители мои отправились в Вышний Волочок, где по каким-то делам отец должен был прожить некоторое время. Тут-то я и родилась, в 1835 году. Из Волочка они поехали в Осташковский уезд, где отец поступил управляющим имением к помещику Полторацкому. Но он недолго пробыл в этой должности. Характеру его несвойственны были хитрость и суровое обращение, что неизбежно было связано в те времена с деятельностью управляющего, — и он отказался. Доказательством неспособности его к такому делу служит то, что, во время управления своего, он не только не нажился, но прожил даже последние свои гроши.

Приехав в Петербург, мы тотчас же попытались отыскать наших родных, но так как давно не имели с ними переписки, то и не могли найти их. На первое время, наняли где-то на окраине города дряхлый домик и первую ночь расположились на полу за неимением ровно никакой мебели. Домик этот, покосившийся от старости, имел очень неинтересные достоинства. Зимой не держал тепла, а летом дождь лил сквозь крышу, как через решето.

Устроившись кое-как в этой первой квартире нашей, отцу надо было на другой же день позаботиться о насущном хлебе. Что было делать? Отец объявил нам, что крайняя нужда заставляет расстаться с нашей лошадкой и продать ее. Это было настоящим горем для нас, особенно для меня и брата. Мы, так привыкшие к милой лошадке, и, считая ее преданным другом нашего семейства, не могли, понятно, без слез расстаться с нею. Она, выносливая и ласковая, когда мы подходили к ней, как собака лизавшая нам руки, была лучшим нашим утешением и пользовалась нашею неограниченною любовью. Долго тосковали и плакали мы о продаже нашего друга. На деньги, полученные за нее, мы могли прожить недолгое время, пока отец приискивал средства к существованию.

Прежде всего, конечно, он хлопотал о каких-нибудь постоянных занятиях или о прочном месте. Но это было не так легко. Ни хлопотать за него, ни протежировать ему, было некому. Родные, которых он впоследствии все-таки разыскал, были женщины: две моих тетки, жившие рукодельным трудом, и маленькая двоюродная сестра. Рассчитывать на какое-либо содействие в этом случае с их стороны было нечего; знакомых, могущих что-либо сделать, тоже не имелось. И тут, в столице, опять благодаря помещикам, у которых мы останавливались дорогой, дела наши понемногу устроились: от некоторых из этих помещиков отец привез рекомендательные письма к их знакомым, с приложением кое-каких деревенских гостинцев, в роде маринованных мелких рыжиков и т.п. При содействии этих-то нечаянных знакомств, удалось родителям моим, в продолжение первого года по приезде, определить меня, в так называемое частное училище, в котором состояли членами высокопоставленные лица. А потом вскоре поместили и брата моего в кондукторское училище. Не смотря на несколько устроившиеся дела, родители мои перебивались в большой нужде. Но, однако, через несколько месяцев после приезда нашего в Петербург, мы оставили ветхий домик, в котором совсем невозможно было жить, и перебрались в другое, более удобное помещение, состоявшее из двух небольших, но уютных комнат. Вскоре после переезда на эту квартиру, (я и брат были тогда еще дома), приходит к нам наша хозяйка, и говорит, что к ней приехал гость, который всегда останавливается у нее, и что в настоящее время, по случаю болезни дочери, она находится в невозможности поместить его у себя, а потому убедительно просить родителей моих позволить ему переночевать в одной из наших комнат. Они согласились и к своему удовольствию увидели, что гость хозяйки тот самый настоятель Зеленого монастыря, который так гостеприимно принимал нас у себя. Родители мои были, разумеется, очень обрадованы этой неожиданной встречей.

Пробившись в крайней нужде года два, отец мой получил наконец место смотрителя по дорожной части в Нарве.

Я все более и более приобретала внимание публики и, наконец, сделалась такой любимицей, что в Александринском театре ни один бенефис не обходился без моего участия, или давалась мне роль с пением или, если такой роли не было, то я пела песни и романсы.

Таким образом, прошла первая зима моей службы в театре. Летом, по желанию государя Николая Павловича, устроен был в Гатчине, во дворце, концерт с живыми картинами. В концертном отделении участвовала и я. Государь обратил особое внимание на меня, так что пожелал знать, сколько я получаю жалованья и сколько другая певица, также участвовавшая в этом концерте и выпущенная из школы в одно время со мною. Эта другая имела протекцию и потому получала 600 руб. в год, я же всего 300 руб. Когда государь спросил о моем жаловании, директор Гедеонов впопыхах подбежал ко мне с этим вопросом. Государь, узнав, что мне дается всего 300 руб., тогда как другой 600, тут же приказал сравнять меня с ней. Такое внимание государя осталось конечно навсегда в моей памяти. Я была польщена в высшей степени и, кроме того, не могла нарадоваться удвоенному жалованью. Родители мои, когда я, возвратившись домой, рассказала им все это, тронуты были до слез. Отец беспрестанно повторял: «Как это так! Сколько походов совершил я, и все столько не получаю, сколько ты, матушка!»

Осенью 1852 года, приготовляясь к исполнению роли Вани в «Жизни за царя», я узнала, что в Петербурге находится М.И. Глинка.

Надо сказать, что за год перед этим М.И. Глинка был также в Петербурге и учитель мой Вителяро, желая знать мнение его о моем исполнении роли Вани в «Жизни за даря» пригласил меня съездить к М.И. Глинке. Я спела ему «Ах, не мне бедному!» Увы! пение мое ему не понравилось. Он нашел его до такой степени плохим, что сказал мне: «С таким тремоло поют только те певцы, которые кончают, а не те, которые начинают». При этом объяснил мне, почему это так не хорошо, к чему может такое тремоло привести, и сделал мне указания, как от этого избавиться. Разочарование мое было горькое, но я в течение года так много работала, вспоминая советы М.И. Глинки, что когда теперь, во второй раз, год спустя, узнав, что он в Петербурге, приехала к нему и спела опять «Ах, не мне бедному!», то действие моего нения оказалось совершенно обратное первому. М.И. Глинка, прослушав меня, убежал в свой кабинет, и когда возвратился оттуда, то на глазах его были слезы и он сказал: «Смотрите, матушка, что вы произвели вашим пением в этот раз!» Усиленные труды мои принесли блестящие плоды. С этого же дня М.И. Глинка поздравил меня сам своей ученицей и принялся приготовлять меня к роли Вани.

Возвращаясь в Петербург, мне не хотелось проехать Варшаву, этого музыкального города, суждение которого могло бы только увеличить мою известность.

В Варшаве я остановилась в «Grand Hotel» самой хорошей гостинице города. Появились тотчас же знакомые. Я выразила желание дать концерт. Но мне посоветовали поговорить предварительно об этом с некоторыми поляками, понимавшими положение дел того времени, так как это было накануне польского восстания 1862 года. Поляки высшего круга, к которым я обратилась за советом, прямо отговаривали меня давать концерт, потому что я, как русская, рисковала попасть под неприятность. Но желая сделать мне угодное, они нашли более удобным устроить частным образом музыкальный вечер в роскошной зале того же отеля, куда приглашены были известные варшавские тузы и ценители музыки; там присутствовал также талантливый композитор Монюшко. Такое устройство вечера предохранило меня от какой-нибудь выходки, могущей меня шокировать, и на другой день появились в газетах, как нельзя более лестные, отзывы о моем пении и голосе.

Первым делом моим по приезде в Петербург, было — купить оперу «Жизнь за царя», чтобы послать ее в Париж к Корвало. Стелловский, в магазине которого я купила ее, предложил мне отправить ноты прямо из магазина и потом передать мне почтовую квитанцию. Какова же была моя досада, когда я, приехав к Стелловскому за квитанцией, услышала, что он затерял ее; впоследствии оказалось, что оперу в Париже не получали

[3]

.

Письмо Федорова, полученное мною в Париже, заставило меня, по возвращении в Петербург, поступать осмотрительно, чтобы оградить себя от дальнейших неприятностей, и потому я, никому ничего не говоря, отправилась к министру двора, графу Адлербергу, объяснила ему все, и он отвечал мне, чтобы я потрудилась продолжать службу. Не знаю как это было объяснено моему начальству, но только, в непродолжительном времени, мне назначили петь «Русалку» Даргомыжского. Мне не совсем приятно было выступить в «Русалке», так как партия моя в этой опере была недостаточно эффектна для появления в первый раз по возвращении из заграницы. Конечно, публика, не смотря на это, все-таки встретила меня рукоплесканиями, букетами и венками, а в газетах говорили, что с голосом моим положительно совершилось что-то необыкновенное и что я сделала громадные успехи в пении и игре. В это время переменился директор театров: вместо Гедеонова был назначен Сабуров. Тогда же возобновили мой контракт; жалованье осталось тоже — 600 рублей, 5 рублей поспектакльной платы и бенефис.