[Теперь посмотрим, не подтвердит ли наше мнение сама Европа устами самых знаменитых своих писателей].

Все эти писатели на

разные лады

подтверждают наше мнение; все согласны в том, что

Европа смешивается

в действительности и

упрощается

в идеале. Разница в том, что иные почти довольны той степенью смешения и упрощения, на которой находилась или находится в их время Европа; другие находят, что смешение еще очень недостаточно, и хотят крайнего однообразия, думая в этом оцепенении обрести блаженсхво; а третьи негодуют и жалуются на это движение.

К первым относятся более или менее все люди умеренно либеральные и умеренно прогрессивные. Иные из них не прочь от крайнего упрощения, но боятся бунтов и крови и потому желают, чтобы равенство

быта

и

ума

пришло постепенно.

Таков, например, Bastiat в своих "Harmonies economiques".

Его книга дорога именно тем, что она пошла и доступна всякому. Он говорит: "Мы не сомневаемся, что человечество придет ко всеобщему одинаковому уровню: материальному, нравственному и умственному", — и очень, по-видимому, рад этому; желает только постепенности в этом упрощении и формы его не предлагает.

После Bastiat, Абу, Бокля и Шлоссера, людей более или менее умеренных, хотя и довольных тем, что все идет

под гору

и к чему-то среднему, возьмем людей недовольных и желающих ускорить смешение и однообразие.

Одного такого, который желает

упрощения деспотического, равенства крайнего без свободы,

деспотизма

всех над каждый

а другого, желающего

упрощения свободного, равенства без деспотизма.

Первый коммунист из коммунистов —

Кабе;

а второй —

Прудон,

который нападал на охранителей за их бессилие, на либералов средних за их противоречия и недобросовестность, на социалистов вроде Сен-Симона и Фурье

за удержание некоторого неравенства и разнообразия

в общественном идеале, а на коммунистов вроде Кабе за их

принудительное равенство.

В идеальном государстве

"Икарии",

созданном коммунистом Кабе, конечно, не могло бы быть никакого разнообразия в образе жизни, в роде воспитания, во вкусах; вообще не могло бы быть того, что зовется "развитием личности".

Государство в Икарии делает все.

Но

государство

это выражалось бы, конечно, не в лице монарха, не в родовой аристократии, а в каких-нибудь выборных от народа, одного воспитания с народом, одного духа с ним, выборных, облеченных временно в

собирательном лице

какого-нибудь совета

неограниченной властью.

Разумеется, каждый бы член такого совета не значил бы ничего; но все вместе были бы могущественнее всякого монарха. Идеал этого рода именно и рассчитывает на

высшую

степень однообразия, на

господство всех над каждым

через посредство избранного, республикански-неограниченного правительства.

После Кабе, Прудона и Герцена обратимся к англичанину Дж. Стюарту Миллю, который всего ждет от

своеобразия

и

разнообразия

людских характеров, справедливо полагая, что при разнообразии и глубине характеров и произведения ума, и действия людей бывают глубоки и сильны. Его книга "О свободе" именно с этой прямой целью и написана; ее бы следовало назвать не "О свободе", а "О разнообразии".

Милль сделал это или из осторожности, полагая, что в таком более

обыкновенном

и простом названии будет более приманки современной рутине, или он и сам ошибся, считая необходимым условием разнообразного развития характеров

полную политическую и полную бытовую свободу;

устранения всех возможных препятствий со стороны государства и общества. Как англичанин со стороны государства он спокоен; но нападает на деспотизм общественного мнения, на стремление нынешнего общества

"сделать всех людей одинаковыми".

"Общественное мнение в Англии — это не что иное, как мнение среднего класса, — говорит он. — В Соединенных Штатах это мнение большинства всех людей

белой кожи

, во всяком случае большинство есть не что иное, как собирательная бездарность (une mediocrite collective)".

"Все великое, — говорит он в другом месте, — было в истории сделано

отдельными лицами

(великими людьми), а не толпою".

Кто-то из прежних писателей наших (если не ошибаюсь, К.С. Аксаков) заметил, что европейская история делает крутой поворот в своем течении

ко второй

половине

каждого столетия;

быть может, это бывало и бывает везде, но в европейской истории это не только

нам

субъективно заметнее, потому что известнее, но и в самом деле an und fur sich

объективно резче,

ибо романо-германская цивилизация самая сложная, самая резкая, самая самосознательная, самая

выразительная изо всех прежде бывших.

В самом деле, вспомним, что случилось в самое среднее

десятилетие

нашего века, т. е. от 48 до 60-го года, или, если хотите, от 51 до 61-го. (Это небольшое колебание цифр, конечно, не важно.)

Первые социалистические бунты

на Западе; строжайшая

охранительная реакция

Императора Николая в России и усмирение его оружием

племенного

восстания в Австро-Венгрии

[4]

. Начало 2-й империи во Франции (51-го года); наша Восточная война (53–56). Воцарение Императора Александра II в России и короля Фридриха Вильгельма в Пруссии (оба эти монарха, каждый по-своему, позднее произвели в России и Германии

вторичное смешение групп и слоев социальных и политических). Объединение Италии

(59–60); через это ослабление Франции и Австрии; через это новое усиление

либерализма

в обеих странах. Приготовления к шлезвиг-гольштейнской племенной (т. е. смесительной) войне в Германии и к либерально-эгалитарным реформам в России. В 61-м году начало того и другого. В то же время начало междоусобной войны в Америке, кончившейся политическим

смешением

южан с северянами, и социальное уравнение черных с белыми.

В этот же промежуток времени, в 59 и 60-х годах, дальний азиатский Восток, Индия и Китай, как бы пробудясь от тысячелетнего отдыха

своего, заявили вновь права свои на участие во всемирной истории; Индия

впервые

восстала; Китай вступил

впервые

в нешуточную борьбу с двумя передовыми нациями Запада: с Францией и Англией. Индия была усмирена; Китай был побежден. Но кончено — и тот и другая уже вовлечены в шумный и страшный поток всемирного смешения, и мы, русские, с нашими серо-европейскими, дрябло-буржуазными, подражательными идеалами, с нашим пьянством и бесхарактерностью, с нашим безверием и умственной робостью сделать какой-нибудь шаг беспримерный на современном Западе, стоим теперь между этими двумя пробужденными азиатскими мирами, между

Спасемся ли мы государственно и культурно? Заразимся ли мы столь несокрушимой в духе своем китайской государственностью и могучим, мистическим настроением Индии? Соединим ли мы эту китайскую государственность с индийской религиозностью

Группы и слои

Реальные силы

Здесь от вопроса о рабстве и прикреплении лиц к собственности полезно нам будет перейти к разбору взглядов одного западного писателя, о котором я еще не упоминал, — именно Герб. Спенсера; а потом, в заключение, упомянуть о противоположных мнениях двух современных русских людей, г. Дм Голохвастова и г. Энгельгардта.

Герб Спенсер был мне вовсе неизвестен, когда я писал в 70-м году свою статью "Византизм и славянство".

Не считая себя обязанным читать все, что пишется нового на свете, находя это не только бесполезным, но и крайне вредным, я даже имею варварскую смелость надеяться, что со временем человечество дойдет

рационально

и научно до того, до чего, говорят, халиф Омар дошел

эмпирически

и

мистически,

т. е. до сожигания большинства бесцветных и неоригинальных книг. Я ласкаю себя надеждой, что будут учреждены новые общества для очищения умственного воздуха, философско-эстетическая цензура, которая будет охотнее пропускать самую ужасную книгу (ограничивая лишь строго ее распространение), чем бесцветную и бесхарактерную. Поэтому, и еще более потому, что судя из попадавшихся мне там и сям в газетах и журналах наших отрывков о Г. Спенсере, — я считал его обыкновенным либералом.

Недавно один из лучших моих друзей, человек весьма ученый и умный, указал мне именно на него как на более всех других писателей Запада ко мне подходящего во взглядах на сущность того, что иные зовут «прогресс», а другие — "развитие".