Морин Уотсон родилась в проезде Нельсона, дом 93, в 1942 году. Войны она не помнила. Вернее, при слове «война» ей представлялись «лишения»: занавески по карточкам, распроданная одежда, четвертушка чая, выменянная на полфунта масла (в семье Морин маслу предпочитали чай). Еще дальше назад, у истоков жизни, ей припоминалась пляска огня и теней, метавшийся и угасший свет. Она не знала, может, эта картина запечатлелась в ее памяти после рассказа родителей о бомбе, упавшей за два квартала от них, когда они день и ночь напролет стояли и смотрели на дымящиеся развалины и на пожарников, укрощавших огонь. Так заронилось в ее душе чувство не просто опасности, но обреченности, полной беспомощности перед лицом великой и слепой стихии.

Эта картина лучше всего воплощала для нее ее раннее детство, которое какой-нибудь социолог описал бы скорее всего так: «Морин Уотсон, случайно зачатая во время внеочередной, свалившейся в последний момент увольнительной, в разгар самой чудовищной войны в истории; единственная утеха матери, которую капризы военного времени отучили видеть надежную опору в муже, встреченном ею в бомбоубежище во время налета; бедное дитя, рожденное в эпоху исторического катаклизма, раздавившего сорок миллионов жизней и только чудом пощадившего ее».

А самой Морин, судившей по родительским толкам и собственным впечатлениям, война казалась полнейшей тоской, не имеющей к ней никакого отношения.

Впервые она твердо заявила об этом на своем седьмом дне рождения. Она была в платьице из сиреневого органди с розовым пояском, белокурые волосики уложены локонами. Одна из присутствовавших мам заметила: «Подумать только, у моей Ширли выходное платье первый раз в жизни не по карточкам, стыд-то какой!» Ее мама ответила: «Не говорите! Но детям военного времени и невдомек, чего их война лишила». Тут Морин выпалила: «Я не военного времени». — «А кто же ты, моя деточка?» — спросила мать, умиленно переглянувшись с приятельницей. «Я Морин», — сказала Морин. «А я Ширли», — поддержала Ширли.

Ширли Бэннер была лучшей подругой Морин. И Уотсоны и Бэннеры были первые люди на своей улице. Уотсоны жили в угловом доме и платили за квартиру больше других. Бэннеры держали лавочку, где продавались сласти, табак и бумага.

Maureen Watson was born at 93 Nelsons Way, N.I., in 1942. She did not remember the war, or rather, when people said 'The War,' she thought of Austerity: couponed curtains, traded clothes, the half-pound of butter swapped for the quarter of tea. (Maureen's parents preferred tea to butter.) Further back, at the roots of her life, she

felt

a movement of fire and shadow, a leaping and a subsidence of light. She did not know whether this was a memory or a picture she had formed, perhaps from what her parents had told her of the night the bomb fell two streets from Nelson's Way and they had all stood among piles of smoking rubble for a day and night, watching firemen hose the flames. This feeling was not only of danger, but of fatality, of being helpless before great impersonal forces; and was how she most deeply felt, saw, or thought an early childhood which the social viewer would describe perhaps like this:

Maureen Watson, conceived by chance on an unexpected grant-ed-at-the-last-minute leave, at the height of the worst war in history, infant support of a mother only occasionally upheld (the chances of war deciding) by a husband she had met in a bomb shelter during an air raid: poor baby, born into a historical upheaval which destroyed forty million and might very well have destroyed her. As for Maureen, her memories and the reminiscences of her parents made her dismiss the whole business as boring, and nothing to do with her.

It was at her seventh birthday party she first made this clear. She wore a mauve organdie frock with a pink sash, and her golden hair was in ringlets. One of the mothers said: 'This is the first unrationed party dress my Shirley has had. It's a shame, isn't it?' And her own mother said: 'Well of course these war children don't know what they've missed.' At which Maureen said: I am not a war child.' What are you then, love?' said her mother, fondly exchanging glances.

'I'm Maureen,' said Maureen.

'And I'm Shirley,' said Shirley, joining cause.